- Но чего
бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий
случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее,
как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без
крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом
удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в
воздухе...
- Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен
собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений
теперь не осталось.
- А вы летаете во сне? - спросила она.
- Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.
- Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они
производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что
дано, и так, как есть...
Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню новым смыслом, пело мое сердце.
Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны и независимы
они, словно легкие небесные пути, проложенные в будущее мое счастье. Что
может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским жаворонковым криком?
Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклянными стенками. Да и
чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится со мной самыми сокровенными
мыслями, мыслями единственной в своем роде, несравненной и неповторимой
летящей души.
С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад
будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, казалось
мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком переживал и
волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра, доживший
до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много месяцев, черных,
тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре подслушал ее номер телефона, и
в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда это казалось не
случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком счастливой судьбы,
дарованной господином Провидением. Я мог бы уже в этот день приступить к
самому ответственному этапу, но не стал - мне (а хотелось бы написать -
нам) было слишком хорошо. Мы расстались по моей инициативе, заранее
договорившись о новой встрече. Я, быть может, впервые уходил от нее в
приподнятом настроении, с легким, я бы даже сказал, преступно легким
сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое бездеятельное затишье,
короткое замирание перед последним решительным шагом. Конечно, не могло
быть и речи о подарке, да и что я мог считать подходящим подарком? Нет,
решение таких вопросов должно быть перенесено как можно подальше вперед,
вплоть до самого последнего момента. А сейчас, в эти несколько дней, мне
наконец судьбой отведено насладиться покоем возникшего взаимопонимания.
Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечтательным
взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблачное небо.
Чему я, собственно говоря, обрадовался, что случилось? Она призналась мне в
теплом чувстве? Она, доверчивая и покорная, легла на мою ладонь? Или, быть
может, она, поблескивая металлическим ушком, давным-давно возглавляет
единственную в своем роде коллекцию? Увы, нет. Тогда от чего я обрадовался,
от одного-единственного неравнодушного взгляда, от этой по-детски
доверчивой руки, от сердечной, искренней, вслух высказанной мечты
воздухоплавания? Нет, слишком долго я страдал, чтобы поверить сразу в свое
счастье. Опять без спросу возник молодой человек, может быть, не вполне тот
из ее парадного, другой, но похожий, он улыбался и грозил мне всем своим
свежим упругим телом. Чудак, уйди, не маячь среди зимы, твое время весна,
глупая, грязная весна, ты знаешь ее песни, а сюда не приходи. Здесь холод,
здесь много холода, и нужна особая острота зрения, приобретаемая лишь от
рождения, чтобы постичь все бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь,
не заметишь, не поймешь, не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь,
запутаешь тонкие серебристые волокна, не заметив и десятой доли ее
волшебства.
Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием увидеть,
ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я позвонил
ей и понял, что не мне одному безумно одиноко длинным зимним вечером. И мы
снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и побед.
И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной
кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с
нетрудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке?
Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она
еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу
последних этапов.
А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что там
время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяснить,
что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной половине, а
что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более желанной.
Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их можно
подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем особом к
ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специально их писал,
безо всяких претензий, это никакой не поступок, это намек, это признание
определенных достоинств, акт душевного напряжения, мечта, сердечный план.
Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг другу, как я люблю
выражаться, настоящих, и создал впечатление другой, неведомой жизни,
несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, конечно, с тайной
надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что когда-нибудь потом,
через много наших встреч и разлук, она прошепчет пятнадцать строк, и они
станут частью ее жизни.
Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспотевшую.
Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифицировать.
Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком случае не вечно,
ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще один уже слишком
хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоятся, ведь они есть
продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти только об
инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает, будто я
собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голову и жизнь
бросить ради вечной охоты за одной целью.
- Я тебе хотел подарить вот это.
Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструкцию,
трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий
случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее,
как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без
крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом
удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в
воздухе...
- Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен
собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений
теперь не осталось.
- А вы летаете во сне? - спросила она.
- Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.
- Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они
производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что
дано, и так, как есть...
Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню новым смыслом, пело мое сердце.
Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны и независимы
они, словно легкие небесные пути, проложенные в будущее мое счастье. Что
может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским жаворонковым криком?
Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклянными стенками. Да и
чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится со мной самыми сокровенными
мыслями, мыслями единственной в своем роде, несравненной и неповторимой
летящей души.
С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад
будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, казалось
мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком переживал и
волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра, доживший
до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много месяцев, черных,
тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре подслушал ее номер телефона, и
в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда это казалось не
случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком счастливой судьбы,
дарованной господином Провидением. Я мог бы уже в этот день приступить к
самому ответственному этапу, но не стал - мне (а хотелось бы написать -
нам) было слишком хорошо. Мы расстались по моей инициативе, заранее
договорившись о новой встрече. Я, быть может, впервые уходил от нее в
приподнятом настроении, с легким, я бы даже сказал, преступно легким
сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое бездеятельное затишье,
короткое замирание перед последним решительным шагом. Конечно, не могло
быть и речи о подарке, да и что я мог считать подходящим подарком? Нет,
решение таких вопросов должно быть перенесено как можно подальше вперед,
вплоть до самого последнего момента. А сейчас, в эти несколько дней, мне
наконец судьбой отведено насладиться покоем возникшего взаимопонимания.
Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечтательным
взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблачное небо.
Чему я, собственно говоря, обрадовался, что случилось? Она призналась мне в
теплом чувстве? Она, доверчивая и покорная, легла на мою ладонь? Или, быть
может, она, поблескивая металлическим ушком, давным-давно возглавляет
единственную в своем роде коллекцию? Увы, нет. Тогда от чего я обрадовался,
от одного-единственного неравнодушного взгляда, от этой по-детски
доверчивой руки, от сердечной, искренней, вслух высказанной мечты
воздухоплавания? Нет, слишком долго я страдал, чтобы поверить сразу в свое
счастье. Опять без спросу возник молодой человек, может быть, не вполне тот
из ее парадного, другой, но похожий, он улыбался и грозил мне всем своим
свежим упругим телом. Чудак, уйди, не маячь среди зимы, твое время весна,
глупая, грязная весна, ты знаешь ее песни, а сюда не приходи. Здесь холод,
здесь много холода, и нужна особая острота зрения, приобретаемая лишь от
рождения, чтобы постичь все бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь,
не заметишь, не поймешь, не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь,
запутаешь тонкие серебристые волокна, не заметив и десятой доли ее
волшебства.
Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием увидеть,
ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я позвонил
ей и понял, что не мне одному безумно одиноко длинным зимним вечером. И мы
снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и побед.
И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной
кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с
нетрудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке?
Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она
еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу
последних этапов.
А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что там
время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяснить,
что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной половине, а
что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более желанной.
Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их можно
подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем особом к
ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специально их писал,
безо всяких претензий, это никакой не поступок, это намек, это признание
определенных достоинств, акт душевного напряжения, мечта, сердечный план.
Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг другу, как я люблю
выражаться, настоящих, и создал впечатление другой, неведомой жизни,
несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, конечно, с тайной
надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что когда-нибудь потом,
через много наших встреч и разлук, она прошепчет пятнадцать строк, и они
станут частью ее жизни.
Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспотевшую.
Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифицировать.
Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком случае не вечно,
ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще один уже слишком
хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоятся, ведь они есть
продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти только об
инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает, будто я
собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голову и жизнь
бросить ради вечной охоты за одной целью.
- Я тебе хотел подарить вот это.
Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструкцию,
трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14