– Переключай! Переключай! – Что я и сделал, ухитрился сделать, и он выпихнул меня из-под руля и сел сам; он даже не удосужился опустить заляпанные грязью штанины.
Потому что солнце уже заходило, а когда мы доберемся до Болленбо, где должны переночевать, почти стемнеет; мы гнали теперь, насколько хватало смелости, и вскоре проскочили усадьбу мистера Уайэта, друга нашей семьи; на прошлое Рождество отец брал меня к нему поохотиться на дичь. Восемь миль от Джефферсона и четыре мили от реки; солнце как раз садилось за домом, когда мы ехали мимо. Мы катили дальше не останавливаясь; скоро появится луна, что весьма кстати, – наши керосиновые фары обычно не столько освещали дорогу, сколько оповещали встречных о нашем приближении. И вдруг Бун сказал:
– Что за вонь? Это ты?
Но прежде, чем я успел отвергнуть его предположение, он резко затормозил, минуту посидел, потом протянул назад руку и сдернул мятый, скомканный брезент, лежавший сзади. Нед приподнялся и сел на полу. На нем была черная пара, и шляпа, и белая рубашка с золотой запонкой, но без воротничка и галстука – его воскресный наряд; при нем был даже маленький потрепанный ручной саквояж (сейчас его назвали бы портфель или чемоданчик), принадлежавший старому Люцию Маккаслину еще до рождения отца; не знаю, носил ли в нем Нед что другое, я же видал там только Библию (тоже от прапрабабушки Маккаслин), хотя читать ее он не мог, и пинтовую фляжку, содержавшую от силы две столовых ложки виски.
– Чтоб мне сдохнуть, – сказал Бун.
– Мне тоже охота прокатиться, – сказал Нед. – Хи-хи-хи.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
– Меньше у меня, что ли, прав, чем у тебя и у Люция, что мне и прокатиться нельзя, – сказал Нед. – Даже еще побольше. Автомобиль этот Хозяина, а Люций ему всего-навсего внук, а ты и вовсе не родня.
– Ладно, ладно, – сказал Бун. – Не о том речь. Нет, это надо же: он себе прохлаждается под брезентом, а я тут по уши в грязи надрываюсь, тащу машину в одиночку.
– Ну и жарища же там под низом, братцы, – сказал Нед. – Не пойму, как я жив остался. Уж не говоря, что все время опасаешься, как бы эта чугунная хреновина мозги не вышибла на ухабах. Да еще ждешь, что жестянка с бензином или черт-те с чем поболтается, поболтается, да и взорвется. А что, по-твоему, я должен был делать? От города отъехали всего на четыре мили. Ты бы небось отправил меня домой пешим ходом.
– А теперь десять миль, – сказал Бун. – С чего ты взял, что теперь не отправишься домой пешим ходом?
Я быстро, скороговоркой сказал:
– Ты разве забыл? Мы в двух милях от постоялого двора Уайэта. Это же все равно, что в двух милях от Бей-Сент-Луиса.
– Правильно, – радостно сказал Нед. – Не так уж и далеко.
Бун только посмотрел на него.
– Вылазь, сложи брезент, чтоб он занимал столько места, сколько ему положено, – сказал он Неду. – И заодно проветри малость, раз уж нам и дальше ехать в его компании.
– А чего ты меня так тряс и подбрасывал, – сказал Нед. – Можно подумать, я нарочно сделал неприличность, чтобы ты меня застукал.
Пока мы стояли, Бун успел зажечь фонари, теперь он обтер ноги углом брезента, и снова надел носки и башмаки, и опустил закатанные штанины, они уже подсыхали. Солнце зашло, и показалась луна. Когда мы доедем до Болленбо, будет уже самая настоящая ночь.
Насколько мне известно, Болленбо нынче рыбачий лагерь и находится он в руках выездного бутлеггера-итальянца, – выездного в том смысле, что он выезжает из Болленбо на одну-две недели раз в четыре года, пока очередной шериф не разберется в том, какова истинная воля людей, которые, как он воображает, голосовали за него; вся речная пойма, которая была некогда частью заранее обреченной феодальной мечты Томаса Сатдена и местом для охотничьего лагеря майора де Спейна, стала теперь районом осушения, – все эти первозданные дебри, где в дни юности Бун охотился (или по крайней мере присутствовал при том, как охотились его покровители) на медведя, оленя и пуму, отведены под хлопок и маис, и даже от переправы Уайэта осталось одно название .
Даже в 1905 году кое-какая первозданность еще сохранилась, хотя большая часть оленей, и все медведи, и пумы (и майор де Спейн с его охотничьей свитой) исчезли; паром тоже, и теперь мы зовем переправу Уайэта – Железный мост, железный с большой буквы, потому что это был первый и, по слухам или на самом деле, в течение нескольких лет единственный железный мост у нас в Йокнапатофском округе. Но в давние годы, во времена наших здешних вождей племени чикасо – Иссетибехи, и Мокетуббе, и узурпатора-цареубийцы, именовавшего себя Дуумом, – когда объявился первый Уайэт, и индейцы показали ему переправу, и он построил лавку и паром и назвал переправу в свою честь, это была не только единственная переправа на много миль вокруг, но и главный порт: лодки (а зимой, при полой воде, даже маленький пароходик) подходили прямо к двери уайэтовского дома, доставляя из Виксберга виски, и плуги, и неочищенный керосин, и мятные леденцы и увозя хлопок и меха.
Но Мемфис был ближе Виксберга, даже если добираться на мулах, и люди построили дорогу, по мере возможности прямую, от Джефферсона до южной излучины, куда доходил паром Уайэта, и дорогу от северной пристани до Мемфиса, тоже по мере возможности прямую. И тогда хлопок и прочие товары начали прибывать и отбывать этим путем, и тянули их мулы или волы, и тут, откуда ни возьмись, возник великан без роду без племени, называвший себя Болленбо; одни поговаривали, что он взаправду откупил у Уайэта маленькое, темное, до той поры мирное однокомнатное сочетание жилья с лавкой, а заодно и какую ни на есть претензию Уайэта на старую переправу чикасо; другие же говорили, что Болленбо просто намекнул Уайэту, что он (Уайэт) очень засиделся тут и пора бы ему отодвинуться от реки на четыре мили и стать фермером.
Как бы там ни было, Уайэт так и сделал. И его доселе убаюканное глушью отшельничье жилище превратилось поистине в бойкое место: ночлежный дом, закусочная и пивная для проезжих фрахтовщиков и местных артелей погонщиков с чугунными головами и кулаками, встречавших фургоны по обеим сторонам долины уже с двумя, тремя, а то и четырьмя свежими упряжками мулов, чтобы с руганью дотащить эти тяжелые фургоны до парома по эту сторону реки и от парома взгромоздить на крутой откос по ту сторону. Бойкое место. И те, что появлялись там, были настоящие мужчины. Но все-таки просто дюжие мужчины, не больше, пока полковник Сарторис (я имею в виду не банкира с его липовым званием, доставшимся ему отчасти по наследству, отчасти в силу привычки, который был повинен в том, что мы с Буном находились в эту минуту именно там, где находились; я имею в виду его отца, настоящего полковника Конфедерации Южных Штатов, – вояку, государственного деятеля и политика, дуэлянта, а по словам двоюродных и троюродных племянников и внуков некоего юнца двадцати одного года из Йокнапатофского округа – еще и убийцу) не построил в середине 70-х годов свою железную дорогу и не уничтожил это бойкое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Потому что солнце уже заходило, а когда мы доберемся до Болленбо, где должны переночевать, почти стемнеет; мы гнали теперь, насколько хватало смелости, и вскоре проскочили усадьбу мистера Уайэта, друга нашей семьи; на прошлое Рождество отец брал меня к нему поохотиться на дичь. Восемь миль от Джефферсона и четыре мили от реки; солнце как раз садилось за домом, когда мы ехали мимо. Мы катили дальше не останавливаясь; скоро появится луна, что весьма кстати, – наши керосиновые фары обычно не столько освещали дорогу, сколько оповещали встречных о нашем приближении. И вдруг Бун сказал:
– Что за вонь? Это ты?
Но прежде, чем я успел отвергнуть его предположение, он резко затормозил, минуту посидел, потом протянул назад руку и сдернул мятый, скомканный брезент, лежавший сзади. Нед приподнялся и сел на полу. На нем была черная пара, и шляпа, и белая рубашка с золотой запонкой, но без воротничка и галстука – его воскресный наряд; при нем был даже маленький потрепанный ручной саквояж (сейчас его назвали бы портфель или чемоданчик), принадлежавший старому Люцию Маккаслину еще до рождения отца; не знаю, носил ли в нем Нед что другое, я же видал там только Библию (тоже от прапрабабушки Маккаслин), хотя читать ее он не мог, и пинтовую фляжку, содержавшую от силы две столовых ложки виски.
– Чтоб мне сдохнуть, – сказал Бун.
– Мне тоже охота прокатиться, – сказал Нед. – Хи-хи-хи.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
– Меньше у меня, что ли, прав, чем у тебя и у Люция, что мне и прокатиться нельзя, – сказал Нед. – Даже еще побольше. Автомобиль этот Хозяина, а Люций ему всего-навсего внук, а ты и вовсе не родня.
– Ладно, ладно, – сказал Бун. – Не о том речь. Нет, это надо же: он себе прохлаждается под брезентом, а я тут по уши в грязи надрываюсь, тащу машину в одиночку.
– Ну и жарища же там под низом, братцы, – сказал Нед. – Не пойму, как я жив остался. Уж не говоря, что все время опасаешься, как бы эта чугунная хреновина мозги не вышибла на ухабах. Да еще ждешь, что жестянка с бензином или черт-те с чем поболтается, поболтается, да и взорвется. А что, по-твоему, я должен был делать? От города отъехали всего на четыре мили. Ты бы небось отправил меня домой пешим ходом.
– А теперь десять миль, – сказал Бун. – С чего ты взял, что теперь не отправишься домой пешим ходом?
Я быстро, скороговоркой сказал:
– Ты разве забыл? Мы в двух милях от постоялого двора Уайэта. Это же все равно, что в двух милях от Бей-Сент-Луиса.
– Правильно, – радостно сказал Нед. – Не так уж и далеко.
Бун только посмотрел на него.
– Вылазь, сложи брезент, чтоб он занимал столько места, сколько ему положено, – сказал он Неду. – И заодно проветри малость, раз уж нам и дальше ехать в его компании.
– А чего ты меня так тряс и подбрасывал, – сказал Нед. – Можно подумать, я нарочно сделал неприличность, чтобы ты меня застукал.
Пока мы стояли, Бун успел зажечь фонари, теперь он обтер ноги углом брезента, и снова надел носки и башмаки, и опустил закатанные штанины, они уже подсыхали. Солнце зашло, и показалась луна. Когда мы доедем до Болленбо, будет уже самая настоящая ночь.
Насколько мне известно, Болленбо нынче рыбачий лагерь и находится он в руках выездного бутлеггера-итальянца, – выездного в том смысле, что он выезжает из Болленбо на одну-две недели раз в четыре года, пока очередной шериф не разберется в том, какова истинная воля людей, которые, как он воображает, голосовали за него; вся речная пойма, которая была некогда частью заранее обреченной феодальной мечты Томаса Сатдена и местом для охотничьего лагеря майора де Спейна, стала теперь районом осушения, – все эти первозданные дебри, где в дни юности Бун охотился (или по крайней мере присутствовал при том, как охотились его покровители) на медведя, оленя и пуму, отведены под хлопок и маис, и даже от переправы Уайэта осталось одно название .
Даже в 1905 году кое-какая первозданность еще сохранилась, хотя большая часть оленей, и все медведи, и пумы (и майор де Спейн с его охотничьей свитой) исчезли; паром тоже, и теперь мы зовем переправу Уайэта – Железный мост, железный с большой буквы, потому что это был первый и, по слухам или на самом деле, в течение нескольких лет единственный железный мост у нас в Йокнапатофском округе. Но в давние годы, во времена наших здешних вождей племени чикасо – Иссетибехи, и Мокетуббе, и узурпатора-цареубийцы, именовавшего себя Дуумом, – когда объявился первый Уайэт, и индейцы показали ему переправу, и он построил лавку и паром и назвал переправу в свою честь, это была не только единственная переправа на много миль вокруг, но и главный порт: лодки (а зимой, при полой воде, даже маленький пароходик) подходили прямо к двери уайэтовского дома, доставляя из Виксберга виски, и плуги, и неочищенный керосин, и мятные леденцы и увозя хлопок и меха.
Но Мемфис был ближе Виксберга, даже если добираться на мулах, и люди построили дорогу, по мере возможности прямую, от Джефферсона до южной излучины, куда доходил паром Уайэта, и дорогу от северной пристани до Мемфиса, тоже по мере возможности прямую. И тогда хлопок и прочие товары начали прибывать и отбывать этим путем, и тянули их мулы или волы, и тут, откуда ни возьмись, возник великан без роду без племени, называвший себя Болленбо; одни поговаривали, что он взаправду откупил у Уайэта маленькое, темное, до той поры мирное однокомнатное сочетание жилья с лавкой, а заодно и какую ни на есть претензию Уайэта на старую переправу чикасо; другие же говорили, что Болленбо просто намекнул Уайэту, что он (Уайэт) очень засиделся тут и пора бы ему отодвинуться от реки на четыре мили и стать фермером.
Как бы там ни было, Уайэт так и сделал. И его доселе убаюканное глушью отшельничье жилище превратилось поистине в бойкое место: ночлежный дом, закусочная и пивная для проезжих фрахтовщиков и местных артелей погонщиков с чугунными головами и кулаками, встречавших фургоны по обеим сторонам долины уже с двумя, тремя, а то и четырьмя свежими упряжками мулов, чтобы с руганью дотащить эти тяжелые фургоны до парома по эту сторону реки и от парома взгромоздить на крутой откос по ту сторону. Бойкое место. И те, что появлялись там, были настоящие мужчины. Но все-таки просто дюжие мужчины, не больше, пока полковник Сарторис (я имею в виду не банкира с его липовым званием, доставшимся ему отчасти по наследству, отчасти в силу привычки, который был повинен в том, что мы с Буном находились в эту минуту именно там, где находились; я имею в виду его отца, настоящего полковника Конфедерации Южных Штатов, – вояку, государственного деятеля и политика, дуэлянта, а по словам двоюродных и троюродных племянников и внуков некоего юнца двадцати одного года из Йокнапатофского округа – еще и убийцу) не построил в середине 70-х годов свою железную дорогу и не уничтожил это бойкое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81