– Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете.
– Да, это нам известно, – подтвердил дядя Айра. – И Майлз вернулся.
Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом.
Я вспомнил об одном случае… Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность.
Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение!
«Доброе утро, профессор!» – приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. «Здравствуйте, капитан!» обращался он к кому-то. «Приветствую, полковник!», «Добрый вечер, доктор!», «Генерал, рад вас видеть!» Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались – нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось.
У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. «Хорошая кожа», обычно приговаривал он с твердой уверенностью, «приятно работать с такими ботинками», и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой, Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: «Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант». А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее – все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.
Как-то ночью я не ложился до рассвета – участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:
– Доброе утро, Билл!
Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный.
– Привет, Чарли! – Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:
– Доброе утро, профессор! – произнес он с какой-то злорадной сердечностью. – Доброе утро! – повторил он. – Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите – дайте вспомнить – в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! – Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.
– Не обращай внимания, Билл, – неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался.
– Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, – продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. – Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать! Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! – Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил, Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:
– Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.
Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе… Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:
– Пока, Чарли!
Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил:
– Не позволяй им согнуть себя, Билл.
Их шаги стихли в противоположных направлениях.
Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: «А вот это уже настоящий блеск, начальник!» Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий…
– Она вернулась в город, – сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил:
– Да, это нам известно… И Майлз тоже вернулся. – Тут он добавил: – Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? – Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли.
– Перевыполнил норму, – ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад – годы назад – на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации.
– О, Майлз, – чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, – я хотела зайти к тебе и рассказать о том… что случилось. – Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение.
Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной:
– Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, – от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, – или как об этом рассказать, но… я снова пришла в сознание. – Голос маленькой старушки изменился. – Не нужно объяснять, Вильма, – она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. – Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем.
Они все рассмеялись – беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, – они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание.
Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я помог ей встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды. На тротуаре мы обулись и направились по бульвару Вашингтона к моему дому.
Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: «О, Майлз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Да, это нам известно, – подтвердил дядя Айра. – И Майлз вернулся.
Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом.
Я вспомнил об одном случае… Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность.
Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение!
«Доброе утро, профессор!» – приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. «Здравствуйте, капитан!» обращался он к кому-то. «Приветствую, полковник!», «Добрый вечер, доктор!», «Генерал, рад вас видеть!» Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались – нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось.
У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. «Хорошая кожа», обычно приговаривал он с твердой уверенностью, «приятно работать с такими ботинками», и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой, Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: «Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант». А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее – все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.
Как-то ночью я не ложился до рассвета – участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:
– Доброе утро, Билл!
Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный.
– Привет, Чарли! – Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:
– Доброе утро, профессор! – произнес он с какой-то злорадной сердечностью. – Доброе утро! – повторил он. – Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите – дайте вспомнить – в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! – Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.
– Не обращай внимания, Билл, – неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался.
– Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, – продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. – Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать! Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! – Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил, Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:
– Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.
Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе… Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:
– Пока, Чарли!
Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил:
– Не позволяй им согнуть себя, Билл.
Их шаги стихли в противоположных направлениях.
Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: «А вот это уже настоящий блеск, начальник!» Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий…
– Она вернулась в город, – сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил:
– Да, это нам известно… И Майлз тоже вернулся. – Тут он добавил: – Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? – Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли.
– Перевыполнил норму, – ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад – годы назад – на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации.
– О, Майлз, – чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, – я хотела зайти к тебе и рассказать о том… что случилось. – Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение.
Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной:
– Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, – от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, – или как об этом рассказать, но… я снова пришла в сознание. – Голос маленькой старушки изменился. – Не нужно объяснять, Вильма, – она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. – Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем.
Они все рассмеялись – беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, – они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание.
Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я помог ей встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды. На тротуаре мы обулись и направились по бульвару Вашингтона к моему дому.
Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: «О, Майлз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47