Ещё несколько частных визитов (устроили мне в доме
Добужинских встречу с однополчанином моего отца в Первую войну). Но не так
просто вырваться из вашингтонской карусели: вдруг, на толстовской ферме под
Нью-Йорком, узнаю из газет, что Белый дом заявил прессе: если только я
захочу - я буду охотно принят Президентом. Догадались, наконец, перевалить
на меня! Правила игры требовали немедленного хода. А тут как раз нависала
Хельсинкская конференция. И я это связал: Президент Форд уже объяснял, что
"символическая" встреча никому не нужна. Совершенно с ним согласен. Вот если
б я мог отклонить его от признания в Хельсинки вековечного рабства Восточной
Европы, я и сам бы добивался встречи с ним. Но уже впустую: он едет
подписать. С толстовской же фермы позвонили в "Нью-Йорк таймс" и передали
моё заявление*. (Сейчас нахожу: очень резко. А из Белого дома и в августе
писали в письмах-ответах избирателям, что Президент ещё надеется
организовать со мной встречу. Кисло ему отдалось...)
Сидел я за обедом у Александры Львовны, и мы удивлялись замысловатости
русских путей в этом веке. Вот - я здесь. И ведь это я ей ещё из ссылки
собирался посылать-доверить свой анонимный пакет первых микрофильмов. И о
ней уже написал в "Архипелаге". Теперь надписываю ей "Август" - как
возвращаю Толстому то, что без него бы не родилось. И - дочь генерала
Самсонова - да! - сидела с нами за столом! и уверяла, что я вылепил её отца
совершенно как он был. Высокая для меня похвала.
Дела мои на этом континенте исчерпывались. Ещё - впервые! - встреча с
Вильямом Одомом, "невидимкой", близ Вест-Пойнта, и мог я теперь крепко
пожать руку человеку, вывезшему половину моего архива, половину моей жизни.
Ещё летняя русская школа в вермонтском Норвиче.
А что же - мой новый дом, где же он? Ведь я, кажется, уже переехал в
Америку, и теперь бы мне нырнуть к себе? увы, вермонтские "риэлторы" ещё
ничего путного Алёше не предложили, ни дома подходящего, ни даже голого
участка. А у него пока прекращалась возможность со мною ездить. И так
работать мне было - негде, пропадало время. Переезд не состоялся, планы
сорвались, и надо было (со всеми чемоданами) возвращаться в Европу: ясно
стало, что в Цюрихе нам ещё год годовать.
В Монреале Алёша посадил меня на самолёт. Минула укороченная ночь - разодрал
я тяжёлые глаза 1 августа, а газеты, предлагаемые пассажирам, сообщали о
торжестве Хельсинкской конференции. (Спасибо, Люксингер в "Нойе Цюрхер
цайтунг" предвидел, что на историческом разлёте - прав окажется не
Киссинджер, а я.) Ещё эти Хельсинки утяжелили мой и без того тяжёлый,
черезсильный, неохотный возврат в Европу. Сошёл я на землю не своими ногами,
ах, потерянность какая-то, резкое ощущение не того места жизни. Тесно! Я -
вернулся в Европу, но и как бы не вернулся. Что-то места себе не находил.
Да ведь - сколько времени потеряно! Три месяца я не прикасался к своей
работе!
И Али дома нет. Она, воротясь из американских поездок, решилась поехать со
всеми четырьмя сыновьями, со всем малым выводком - в православный детский
лагерь РСХД под Греноблем, во Франции. Такие летние лагеря, или скаутские,
или "юных витязей", русские эмигранты, по всему их рассеянью, заботливо
устраивают в усилиях дать своим детям родную детскую среду при нагляде
добрых воспитателей, окуная их в русскую душевность, укрепляя у детей и
русский язык, и веру. Вот это же и наша гвоздящая задача: как вырастить
детей за границей - и русскими? Для троих младших уже больше года все, кроме
домашних, - иностранцы, говорят - не поймёшь. А в лагере - ошеломление: все
вокруг - по-русски! (Уж там - худо-бедно, но по-русски...) Трудно досталось
Але с маленькими, в лагере все дети старше, но поездка была успешной и
вспоминалась долго.
А тут, за три месяца отлучки, набралось почты, почты - и в ней: приглашение
от князя Лихтенштейнского посетить его збамок, над столицей Вадуц. Этот
самый князь Лихтенштейнский, Франц-Иосиф II, теперь уже старик, в 1945 не
побоялся принять у себя отступающий из Германии русский отряд в шестьсот
человек, с семейным обозом, - и когда все великие державы трусливо сдавали
Сталину солдат и беженцев, Князь крохотного пятачка не сдал никого! (Лишь
человек сто потом потянулись в советский плен добровольно.)
И мы с В. С. Банкулом уже раз подъезжали к тому замку, ещё непрошеные,
весной, по пути в Италию, - выразить князю признательность от русских. Было
утро. В замке на горе жизнь ещё, по-видимости, не начиналась, да снаружи
чтбо увидишь в каменном туловище с узкими окнами. У ворот замка я написал
записку по-немецки: "Ваше Высочество! С удивлением и сочувствием смотрю я на
это маленькое государство, нашедшее своё скромное и устойчивое место в нашем
суматошном беспорядочном мире. Мы, русские, не забываем, конечно, что оно
имело мужество приютить у себя солдат русской армии в 1945, когда весь Запад
близоруко и малодушно предавал их на гибель". Мы постучали у ворот,
привратник пропустил нас - через ров, через мост, по мощёному въезду меж
каменных стен - в одноэтажное каменное здание. Секретарь оказался высокий
седовласый старик в чём-то бархатном, ну буквально из Андерсена. Тут
подоспел и премьер-министр, тоже стилизованный, и принял от меня записку. -
Потом, месяца не прошло, - на торжестве в Аппенцелле были и князь с
княгиней, мы познакомились. И, вот, вослед они послали приглашение - а я уже
уехал навсегда в Америку. Но теперь, воротясь, и в неустоявшемся настроении,
ещё ни к какой работе не приладясь, - вот и съездить. Поехали опять, с
Банкулом.
Сегодня в Европе достаётся видеть збамки, но уже не жилые, а здесь жила
обильная семья в трёх поколениях, семейные покои, дети с игрушками - и
окна-бойницы, узкие лестницы в камне, в подвале - музей рыцарского оружия,
обед сервирован в рыцарском зале, слуги в камзолах, высокий старик князь
держится благородно по-монаршьи, а дочь князя, вот тебе нба, - служит в
Вашингтоне у какого-то американского сенатора. За столом был и бывший
премьер, 1945 года, который вёл тогда переговоры с генералом
Хольмстоном-Смысловским и принял его отряд. И сам генерал сейчас,
оказывается, тут же, в Вадуце. И после поездки с княгиней на высшую вершину
княжества, где у них модерный дом и приглашают меня работать зимой, - едем
мы к Смысловскому, а это оказывается Борис Алексеевич, сын моего персонажа
из "Августа" и давно мне известный по семейной истории, ибо я в Москве
знаком со всей семьёю. И сразу так тепло и всё взаимно понятно.
Благодатные стеснённые камни Европы! - не обезличенные американские
придорожные городки. Сколько тут струится! Вот и поселиться бы мне в
Лихтенштейне, в горах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Добужинских встречу с однополчанином моего отца в Первую войну). Но не так
просто вырваться из вашингтонской карусели: вдруг, на толстовской ферме под
Нью-Йорком, узнаю из газет, что Белый дом заявил прессе: если только я
захочу - я буду охотно принят Президентом. Догадались, наконец, перевалить
на меня! Правила игры требовали немедленного хода. А тут как раз нависала
Хельсинкская конференция. И я это связал: Президент Форд уже объяснял, что
"символическая" встреча никому не нужна. Совершенно с ним согласен. Вот если
б я мог отклонить его от признания в Хельсинки вековечного рабства Восточной
Европы, я и сам бы добивался встречи с ним. Но уже впустую: он едет
подписать. С толстовской же фермы позвонили в "Нью-Йорк таймс" и передали
моё заявление*. (Сейчас нахожу: очень резко. А из Белого дома и в августе
писали в письмах-ответах избирателям, что Президент ещё надеется
организовать со мной встречу. Кисло ему отдалось...)
Сидел я за обедом у Александры Львовны, и мы удивлялись замысловатости
русских путей в этом веке. Вот - я здесь. И ведь это я ей ещё из ссылки
собирался посылать-доверить свой анонимный пакет первых микрофильмов. И о
ней уже написал в "Архипелаге". Теперь надписываю ей "Август" - как
возвращаю Толстому то, что без него бы не родилось. И - дочь генерала
Самсонова - да! - сидела с нами за столом! и уверяла, что я вылепил её отца
совершенно как он был. Высокая для меня похвала.
Дела мои на этом континенте исчерпывались. Ещё - впервые! - встреча с
Вильямом Одомом, "невидимкой", близ Вест-Пойнта, и мог я теперь крепко
пожать руку человеку, вывезшему половину моего архива, половину моей жизни.
Ещё летняя русская школа в вермонтском Норвиче.
А что же - мой новый дом, где же он? Ведь я, кажется, уже переехал в
Америку, и теперь бы мне нырнуть к себе? увы, вермонтские "риэлторы" ещё
ничего путного Алёше не предложили, ни дома подходящего, ни даже голого
участка. А у него пока прекращалась возможность со мною ездить. И так
работать мне было - негде, пропадало время. Переезд не состоялся, планы
сорвались, и надо было (со всеми чемоданами) возвращаться в Европу: ясно
стало, что в Цюрихе нам ещё год годовать.
В Монреале Алёша посадил меня на самолёт. Минула укороченная ночь - разодрал
я тяжёлые глаза 1 августа, а газеты, предлагаемые пассажирам, сообщали о
торжестве Хельсинкской конференции. (Спасибо, Люксингер в "Нойе Цюрхер
цайтунг" предвидел, что на историческом разлёте - прав окажется не
Киссинджер, а я.) Ещё эти Хельсинки утяжелили мой и без того тяжёлый,
черезсильный, неохотный возврат в Европу. Сошёл я на землю не своими ногами,
ах, потерянность какая-то, резкое ощущение не того места жизни. Тесно! Я -
вернулся в Европу, но и как бы не вернулся. Что-то места себе не находил.
Да ведь - сколько времени потеряно! Три месяца я не прикасался к своей
работе!
И Али дома нет. Она, воротясь из американских поездок, решилась поехать со
всеми четырьмя сыновьями, со всем малым выводком - в православный детский
лагерь РСХД под Греноблем, во Франции. Такие летние лагеря, или скаутские,
или "юных витязей", русские эмигранты, по всему их рассеянью, заботливо
устраивают в усилиях дать своим детям родную детскую среду при нагляде
добрых воспитателей, окуная их в русскую душевность, укрепляя у детей и
русский язык, и веру. Вот это же и наша гвоздящая задача: как вырастить
детей за границей - и русскими? Для троих младших уже больше года все, кроме
домашних, - иностранцы, говорят - не поймёшь. А в лагере - ошеломление: все
вокруг - по-русски! (Уж там - худо-бедно, но по-русски...) Трудно досталось
Але с маленькими, в лагере все дети старше, но поездка была успешной и
вспоминалась долго.
А тут, за три месяца отлучки, набралось почты, почты - и в ней: приглашение
от князя Лихтенштейнского посетить его збамок, над столицей Вадуц. Этот
самый князь Лихтенштейнский, Франц-Иосиф II, теперь уже старик, в 1945 не
побоялся принять у себя отступающий из Германии русский отряд в шестьсот
человек, с семейным обозом, - и когда все великие державы трусливо сдавали
Сталину солдат и беженцев, Князь крохотного пятачка не сдал никого! (Лишь
человек сто потом потянулись в советский плен добровольно.)
И мы с В. С. Банкулом уже раз подъезжали к тому замку, ещё непрошеные,
весной, по пути в Италию, - выразить князю признательность от русских. Было
утро. В замке на горе жизнь ещё, по-видимости, не начиналась, да снаружи
чтбо увидишь в каменном туловище с узкими окнами. У ворот замка я написал
записку по-немецки: "Ваше Высочество! С удивлением и сочувствием смотрю я на
это маленькое государство, нашедшее своё скромное и устойчивое место в нашем
суматошном беспорядочном мире. Мы, русские, не забываем, конечно, что оно
имело мужество приютить у себя солдат русской армии в 1945, когда весь Запад
близоруко и малодушно предавал их на гибель". Мы постучали у ворот,
привратник пропустил нас - через ров, через мост, по мощёному въезду меж
каменных стен - в одноэтажное каменное здание. Секретарь оказался высокий
седовласый старик в чём-то бархатном, ну буквально из Андерсена. Тут
подоспел и премьер-министр, тоже стилизованный, и принял от меня записку. -
Потом, месяца не прошло, - на торжестве в Аппенцелле были и князь с
княгиней, мы познакомились. И, вот, вослед они послали приглашение - а я уже
уехал навсегда в Америку. Но теперь, воротясь, и в неустоявшемся настроении,
ещё ни к какой работе не приладясь, - вот и съездить. Поехали опять, с
Банкулом.
Сегодня в Европе достаётся видеть збамки, но уже не жилые, а здесь жила
обильная семья в трёх поколениях, семейные покои, дети с игрушками - и
окна-бойницы, узкие лестницы в камне, в подвале - музей рыцарского оружия,
обед сервирован в рыцарском зале, слуги в камзолах, высокий старик князь
держится благородно по-монаршьи, а дочь князя, вот тебе нба, - служит в
Вашингтоне у какого-то американского сенатора. За столом был и бывший
премьер, 1945 года, который вёл тогда переговоры с генералом
Хольмстоном-Смысловским и принял его отряд. И сам генерал сейчас,
оказывается, тут же, в Вадуце. И после поездки с княгиней на высшую вершину
княжества, где у них модерный дом и приглашают меня работать зимой, - едем
мы к Смысловскому, а это оказывается Борис Алексеевич, сын моего персонажа
из "Августа" и давно мне известный по семейной истории, ибо я в Москве
знаком со всей семьёю. И сразу так тепло и всё взаимно понятно.
Благодатные стеснённые камни Европы! - не обезличенные американские
придорожные городки. Сколько тут струится! Вот и поселиться бы мне в
Лихтенштейне, в горах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79