Молодые люди тоже не были похожи на влюбленную пару, со стороны их отношения выглядели приятельскими, что не мешало им спать вместе, и Лиза тоже не делала из этого тайны. Они заказали аперитив, затем обед, веселились, шептались, смеялись и не опускали глаз, когда встречали взгляд Жана Шабо и его подруги, — напротив, держались вызывающе.
— Она все еще собирается за него замуж? — спросила Вивиана.
— Да.
— И когда?
— Не говорит. Несомненно, после оглашения она поставит нас в известность.
Раздался телефонный звонок; к их столику подошел официант:
— Просят профессора Шабо…
Вивиана уже встала и направилась к кабинке, вскоре вернулась и что-то тихо сказала ему.
— Пусть ей введут два кубика фенергана.
В одиннадцать машина въехала в ворота клиники на Липовой улице.
— Отправляйтесь спать. Утром вам понадобятся свежие силы.
— Вы думаете, это затянется?
— Боюсь, что так.
— Хотите, я вас подожду?
— Не надо. Поезжайте на моей машине. Я вызову такси.
Она не была ни акушеркой, ни дипломированной сиделкой. Если она и научилась многому за эти пять лет — так, что могла ему ассистировать во время приемов на улице Анри-Мартэн, — то здесь, в клинике, она была не у дел.
— Спокойной ночи, профессор.
— Спокойной ночи.
Они не поцеловались, не обменялись рукопожатием.
В палате египтянки уже приступили к делу, и профессору достаточно было бросить беглый взгляд на листок, протянутый ему мадмуазель Бланш, чтобы удостовериться, что роды протекают еще хуже, чем он опасался.
— Пригласите анестезиолога…
Сидя у изголовья пациентки, он держал ее за руку и тихо разговаривал с ней. Всего два раза ему удалось ненадолго прилечь на узком диване в своем кабинете.
Порой слышался плач младенцев или звонок, пробегала сиделка, исчезая за одной из нумерованных дверей, и было заметно, что под халатом на ней почти ничего не надето.
В половине второго, чувствуя себя уже на пределе, он принял таблетку амфетамина.
И только час спустя, в палате, он подал знак, который в клинике был хорошо известен, и в коридоре тотчас появилась каталка на резиновых шинах.
Сам он вышел и вернулся в зеленом хирургическом халате, зеленых матерчатых сапогах, в такой же шапочке, на шее болталась марлевая маска, руки были в резиновых перчатках.
В операционной слова, движения и взгляды согласованно переплетались таинственные, насыщенные смыслом. Как предвидел Шабо, анестезиолог понадобился почти сразу — у больной образовался тромб, и врачу пришлось, обливаясь потом, более четверти часа манипулировать щипцами.
Наконец он выпрямился — он сделал все, что мог. Движения его были точны. Руки не дрожали. Мать была жива, хотя и не приходила в сознание, глаза ее, окруженные синевой, запали. Ребенок, которым как раз занимались сестры, тоже был жив: Шабо слышал его первый крик.
Тем не менее Шабо остался недоволен собой и, как только переоделся, открыл в своем кабинете, крашенном эмалевой краской, шкаф, налил стаканчик коньяка и разгрыз зеленую карамельку, чтобы отбить запах алкоголя.
Он всегда стыдился этого, как в детстве долгие годы стыдился того, что однажды стащил из кошелька у матери мелочь.
Он вернулся домой на такси, испытывая желание выпить второй стаканчик и разгрызть вторую конфетку — чтобы его не выдало собственное дыхание, когда утром Жанина придет его будить.
В общем, ничего ужасного не произошло. Ни один акушер не выпутался бы лучше, чем он.
Собственно, ночь как ночь, как сотни других ночей, и все же после нее остался неприятный осадок — может быть, из-за дочери, из-за ее парня, который что-то шептал ей на ухо, может быть, из-за того, что…
По правде говоря, определенной причины для недовольства не было. Интересно, а что сказала бы акушерка, которая с ним работает вот уже больше десяти лет, если бы ее вызвали свидетельницей в суд? Не смотрела ли она на него поверх марлевой маски с беспокойством, с неопределенным сомнением? Может быть, в какой-то миг ей пришло в голову, что тромб образовался из-за его ошибки?
У него стало просто какой-то манией — представлять себе людей в роли свидетелей. Ну с какой стати им свидетельствовать о нем?
Началось это давно, когда дети были еще маленькими, уже тогда он спрашивал себя:
«Каким останусь я в их памяти, когда они вырастут? Каким они видят меня? Что расскажут о своем отце детям, когда у них у самих появятся дети? «
Теперь он был уверен, что дети просто не знают его. А он, со своей стороны, пытался ли их узнать? Все ли сделал для этого? Он и сам не мог понять. Жена тоже не знала, каким он теперь стал. Пришел такой миг в их жизни, по чьей вине — неизвестно, когда они утеряли взаимопонимание, а может быть, оно и прежде существовало только в их воображении.
Что же ему оставалось? Вивиана? Вначале он сильно на это надеялся.
Что же касается других — сотрудников клиники и Института материнства в Пор-Рояле, его коллег, ассистентов и учеников, — они видели только его маску: он не выбирал ее и носил не по своей воле, но она скрывала его истинное лицо.
В восемь с половиной он кончил бриться. С тех пор как он спал с женой врозь, он избегал показываться ей неодетым. Тем не менее им по-прежнему приходилось пользоваться одной ванной, потому что планировка квартиры затрудняла доступ к двум другим.
На одной из стеклянных полочек он видел зубную щетку жены, тюбик зубной пасты, всякую мелкую дребедень, флакончики и прочее — и все это показалось ему настолько же мало приличным, как выставленное на тротуаре при распродаже с молотка семейное добро, вся подноготная человеческой жизни.
Рядом послышались шаги. Жена не страдала подобными комплексами: довольно часто, проходя через спальню, он заставал ее неодетой, и это стесняло его.
Ему оставалось только одеться. Рубашку и брюки он предусмотрительно захватил с собой. Когда он открыл дверь, Кристина сидела перед зеркалом с полуобнаженной грудью.
— Здравствуй, Жан.
— Доброе утро, Кристина.
У него еще осталась привычка легко касаться губами ее волос.
— Ночь была тяжелая?
Конечно, он чувствовал усталость, но не любил, когда об этом заговаривали, особенно после того, как пристально поглядят на него. Неужели усталость так ясно сказывается теперь на его лице? Может быть, со стороны видно, что он чем-то угнетен?
Кажется, что все, с кем он сталкивается, находят, будто он сильно изменился. Это не столько пугало, сколько раздражало его.
— Я вернулся в полчетвертого.
— Я слышала, как ты приехал.
Сказала ли Лиза матери, что встретила их у Люсьена? Впрочем, это было не важно, потому что Кристина знала об этом и не страдала — история длилась уже достаточно долго. И все же он не мог не задаться этим вопросом.
Это было сильнее его.
— Ты сегодня очень занят?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31