Он счел бы это совершенно естественным» Он чуть ли не хотел этого, может быть, желая успокоить свою совесть; но все же, стоило ему представить себе иные картины, как у него холодело сердце.
Потеряла ли она связь с детьми? Если и потеряла, то в меньшей степени, чем он; правда, детям не больно-то приятно жить с родителями, а все же ему случается видеть, как они обмениваются с матерью понимающими взглядами, точно заговорщики.
— А знаешь, па…
Это был голос Давида, и подобное вступление не сулило ничего хорошего.
— Последнее время я много размышлял…
Обе дочери, он мог бы поклясться, были в курсе дела и сидели с самым невинным видом. А что жена? Тоже в заговоре?
— У меня нет ни малейшего желания становиться врачом, адвокатом или инженером…
С наигранной бодростью Давид иронически добавил:
— Ты ведь понимаешь, что в твое время у всех честолюбивых родителей большей частью у коммерсантов, служащих, чиновников — была одна мечта: сделать своего сына врачом, судьей или адвокатом. Тебе ясно, к чему я клоню?
— Твой дед как раз был служащим, — медленно ответил Шабо, разглядывая сына с таким видом, словно собирался поставить ему диагноз.
— Знаю. А ты — врач. Вот и прекрасно. Значит, один врач в семье уже есть.
— Но я никогда не настаивал…
— Верно! Ну а если я не собираюсь быть ни врачом, ни адвокатом, ни инженером и ничем другим в том же роде, то, следовательно, нет никакой необходимости, чтобы я надрывался зря из-за выпускных экзаменов. Кому сейчас нужны экзамены на бакалавра, даже правительство уже который год собирается их отменить. Я и так отстал на год из-за того, что в тринадцать лет долго болел…
Жанина меняла приборы, и звон посуды смешивался с голосами. Давид, высказав самое трудное, сидел с красным лицом, ожидая, как отец воспримет его слова, прежде чем продолжать свою речь.
В какой-то миг показалось, что Шабо «отсутствует» и разговор на том и закончится. Но он все же спросил тем же тоном, каким обращался к ученикам:
— Что ты думаешь делать?
— Я хочу стать репортером.
Должно быть, Давид ожидал бури и растерялся, не встретив сопротивления; самообладание далось ему с трудом.
— В эту профессию лучше вступать смолоду… Конечно, далеко не сразу меня начнут посылать в Южную Америку или в Китай, не сразу доверят интервью с главами правительств… На первых порах я попробую себя в спортивной хронике… Там нужны молодые, а я довольно хорошо разбираюсь в спорте…
— Кто это вбил тебе в голову?
— Никто. Я уже давно думаю об этом.
— Ты уже обращался в редакции газет?
— Нет, я хотел предварительно поговорить с тобой, но меня обещает поддержать Карон.
— Жан-Поль сказал только… — вмешалась Лиза.
— Он сказал, что представит меня редактору спортивного отдела своей газеты и что в его команде всегда найдется место для толкового парня.
Что, не так?
— Так.
— Ты что, часто ходишь к Карону?
— Довольно часто. Правда, он старше меня, но он свой в доску.
— Где ты с ним познакомился?
— У нас дома.
— Вы с ним встречаетесь в городе?
— Ив городе, и у него. Отец снял для него студию у площади Звезды.
— Ты ходишь к нему вместе с сестрой?
— И с ней, и сам по себе.
Окончательно осмелев, он продолжал:
— Если я говорю с тобой об этом уже сейчас, то потому только, чтобы ты потом не разочаровывался. Меня определили в класс изучения права, может быть, из-за тебя, но с тех пор как я там, я запустил уроки, как никогда прежде. Учителя уже знают, что им со мной ничего не поделать, и притворяются, будто не видят, что на их лекциях я читаю. Если тебе, конечно, нравится, чтобы я делал вид, будто готовлюсь к экзаменам, которые даже не собираюсь сдавать…
— Замолчи, Давид, — кротко вступилась мадам Шабо.
Но мальчишка не мог больше молчать. Его понесло:
— Я знаю, что обманул твои надежды, что, может быть, делаю тебе больно, а впрочем, не понимаю — почему тебе должно быть больно? Если ты знаменитый профессор, это еще не значит, что твой сын обязан быть гением. А что касается денег, так я их у тебя не прошу. Сам как-нибудь устроюсь. И нечего требовать от меня больше, чем от моей сестры. Когда Элиана в шестнадцать лет решила заниматься на драматических курсах, ей же никто не препятствовал, а ведь…
Он прервал себя, повинуясь взгляду матери. Сейчас Элиане было девятнадцать. И если она еще не дебютировала ни в театре, ни в кино, то ей случалось исполнять второстепенные роли на телевидении.
Ну а что касается недомолвки Давида — дело ясное. Элиана не только не избегала любовных приключений со своими приятелями, но даже хвалилась, что потеряла невинность со своим преподавателем — довольно известным актером; она до сих пор была его любовницей.
— Не хочешь еще баранины?
— Спасибо.
— Можете убирать со стола, Жанина.
Шабо чувствовал в кармане тяжесть пистолета и лукаво улыбался, так как не испытывал ни малейшего желания воспользоваться им. Поведение его удивляло всех, в особенности жену.
— Когда ты бросаешь лицей?
— Думаю походить до рождественских каникул.
— Ну что ж, у тебя есть время подумать.
— Попытаюсь. Но уже все обдумано.
— В таком случае не будем больше об этом говорить.
Может быть, он поступает малодушно, но он убежден, что — бороться бесполезно. Вот и с Вивианой он не боролся. Он даже не осмелился спросить у нее, что сталось с молоденькой эльзаской, с его Плюшевым Мишкой.
Однажды она исчезла, и он ничего не сказал. Она пришла потом утром в клинику, чтобы повидать его, а он, зная, что ее к нему не допустят, не сдвинулся с места.
Наконец, она бросилась в отчаянии к его машине в тот грозовой вечер, а он захлопнул перед ней дверцу.
Он сидел за столом, и домашним казалось, что он им улыбается. Они исключили его из своего круга — или он сам себя исключил и даже не заметил этого. Не все ли равно, кто виноват. Главное, к чему это привело.
— Ты не хочешь сладкого?
— Спасибо. Кофе пусть принесут в кабинет.
Еще не было двух, и Вивиана еще не приехала. Ему не хотелось пить.
Ничего ему не хотелось. В традициях медицинского мира, на столе у него стояла в серебряной рамке фотография его троих детей. На стенах, между палисандровыми книжными полками — картины известных, а иные — знаменитых художников.
На стене были и другие фотографии, почти на всех — мужчины в возрасте и лестные надписи: его учителя с медицинского факультета, иностранные профессора, встреченные на международных конгрессах.
Единственный снимок — пожелтевший, старомодный — был без посвящения; это был портрет отца, чиновника, о котором упоминал за столом Давид: довольно полный, грузный мужчина, волосы ежиком, седеющие усы, на животе цепочка от часов, увешанная брелоками.
Многие, останавливаясь перед этим портретом, думали, что узнают, кто это, и называли какое-нибудь имя — каждый раз другое, но неизменно принадлежащее одному из политических деятелей начала века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31