вся эта система для развлечения гостей приводилась в движение – через сложное переплетение цепных и ременных приводов, шкивов, зубчатых реек, шестерен и червячных передач – от расположенного в углу топчака, который обычно крутил бондельшварц, но в данный момент здесь никого не было. Отголоски музыки давно остались позади, и Мондауген, отпустив свою партнершу, шагнул на топчак и, толкая рычаг, потрусил по кругу; солнечная система пришла в движение со скрипом и подвыванием, от которого ломило зубы. Грохоча и подрагивая, постепенно разгоняясь, деревянные планеты завращались вокруг своей оси и вокруг солнца, завертелись кольца Сатурна, спутники начали процессировать, Земля двинулась по орбите, совершая нутационные колебания; девушка продолжала кружиться в танце, выбрав себе в партнеры планету Венеру, а Мондауген пыхтел в своей геодезической гонке, ступая по следам целого поколения рабов.
Когда наконец, обессилев, он замедлил свой бег и остановился, девушки нигде не было видно, она исчезла среди деревянных конструкций, которые в конечном счете являли собой всего лишь пародию на мироздание. Мондауген, тяжело дыша, сошел с топчака и вновь отправился на поиски генератора.
Вскоре он забрел в чулан, где хранились садовые инструменты. И как будто все события дня вели именно к этому, Мондауген обнаружил там обнаженного чернокожего раба, который лежал лицом вниз, а на его спине и ягодицах отчетливо виднелись старые рубцы от кнута и более свежие раны, зияющие на плоти беззубыми улыбками. Собравшись с духом и переборов слабость, Мондауген приблизился к бонделю в надежде услышать звук его дыхания или биение сердца, стараясь при этом не смотреть на белый позвонок, который словно подмигивал ему из удлиненной раны.
– Не трогай его. – У входа в чулан стоял Фоппль, сжимая в руке кнут из шкуры жирафа – «шамбок», которым он постукивал по ноге в синкопированном ритме. – Ему ни к чему твоя помощь. И сочувствие ему не нужно. Ему ничего не нужно, кроме шамбока, – И Фоппль заговорил истерически высоким голосом, каким обычно командовал бонделями. – Ты ведь любишь шамбок, Андреас?
Андреас едва заметно повернул голову и прошептал:
– Баас…
– Твой народ восстал против правительства, – продолжил Фоппль. – Вы бунтовщики и грешники. Генерал фон Трота вернется и всех вас накажет. Он придет со своими бородатыми солдатами с горящими глазами и с пушками, которые грохочут громче грома. Думаю, тебе это понравится, Андреас. Как Иисус, сошедший на землю, фон Трота придет, чтобы спасти вас. Возрадуйся и пой благодарственные гимны. А пока почитай меня, как отца своего, ибо я длань фон Троты, творящая волю его.
Памятуя слова ван Вийка, Мондауген стал расспрашивать Фоппля о 1904 годе и о «временах фон Троты». В тошнотворных рассказах Фоппля чувствовалось нечто большее, чем голый энтузиазм: фермер не только живописал прошлое – сперва в чулане, пока они стояли, глядя, как умирает бондельшварц, лица которого Мондауген так и не увидел; потом во время бурных пиршеств, в часы ночных дежурств, под синкопированный аккомпанемент оркестра в большом бальном зале, и даже в башенке, когда Курт специально прерывал свои исследования, – но испытывал очевидную потребность воссоздать образ Deutsch-Sudwestafrika почти двадцатилетней давности как словом, так и, по всей видимости, делом. «По всей видимости» – потому что по мере продолжения осадного карнавала становилось все труднее отличить одно от другого, провести грань между его словами и делами.
Как-то ночью Мондауген стоял на маленьком балкончике, расположенном прямо под свесом крыши, глядя вдаль, поскольку формально был караульным, хотя мало что можно было разглядеть в призрачном свете звезд. Луна – точнее, ее половинка – взошла над домом; на ее фоне антенны Мондаугена чернели, словно корабельные снасти. Лениво раскачивая винтовку на ремне, Мондауген смотрел в темноту за оврагом и вдруг почувствовал, что кто-то встал рядом с ним на балконе. Это был старик-англичанин по имени Годольфин, который в лунном свете казался совсем крошечным. Время от времени из окрестных кустарников доносились слабые шорохи.
– Надеюсь, я вам не помешал, – произнес Годольфин. Мондауген пожал плечами, продолжая обозревать предполагаемую линию горизонта. – Мне нравится дежурить по ночам, – продолжил англичанин. – Это единственная возможность побыть в покое посреди этого нескончаемого празднества, – Годольфин был отставным морским капитаном, на вид лет семидесяти с небольшим, насколько мог судить Мондауген. – Я приехал сюда из Кейптауна, где пытался набрать команду для экспедиции на полюс.
Мондауген удивленно поднял брови и от изумления начал теребить кончик носа: – На Южный полюс?
– Разумеется. Было бы странно, если бы я решил отправиться отсюда на Северный. Ха-ха. Мне сказали, что в Свакопмунде есть прочное судно. Но оно оказалось слишком хлипким. Сомневаюсь, что эта посудина выдержала бы даже паковый лед. Фоппль как раз оказался в городе и пригласил меня на уик-энд. Похоже, мне был нужен отдых.
– У вас довольно веселый голос, хотя вы, должно быть, испытали очередное разочарование.
– Мне здесь стараются подсластить пилюлю. Все считают своим долгом относиться к слабоумному старику с сочувствием. Ведь он живет прошлым. Конечно, я живу прошлым. Я уже побывал там.
– На полюсе?
– Да. Теперь я хочу туда вернуться, только и всего. Сдается мне, что если я продержусь до конца этого осадного карнавала, то буду вполне готов ко всему, с чем можно столкнуться в Антарктике.
Мондауген был готов с этим согласиться.
– А я не собираюсь ни в какую Антарктику. Старый морской волк рассмеялся:
– У вас все еще впереди. Дайте только срок. У каждого своя Антарктика.
Другими словами, место, южнее которого ничего кет, подумалось Мондаугену. Поначалу он с увлечением погрузился в светскую жизнь, бурлившую в обширном фермерском доме, а на научные изыскания обычно оставлял предполуденные часы, когда все в доме, кроме часовых, спали. Курт повсюду упорно выслеживал Хедвигу Фогельзанг, но почему-то все время натыкался на Веру Меровинг. «Будь осторожен, – нашептывал ему его двойник, сопливый юнец-саксонец, – это третья стадия югобоязни».
Эта женщина хоть и была вдвое старше Мондаугена, обладала сексуальной привлекательностью, объяснить которую он не мог. Всякий раз он то и дело неожиданно сталкивался с ней в коридоре, натыкался на нее, обходя какой-нибудь непомерный резной шкаф, или встречал ее на крыше, или просто в доме посреди ночи. Он не предпринимал никаких попыток заговорить с ней, она тоже молчала; но несмотря на их обоюдное стремление к сдержанности, тайная связь между ними становилась прочнее.
И как будто заподозрив неладное, лейтенант Вайсман однажды припер Мондаугена к стенке в бильярдной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Когда наконец, обессилев, он замедлил свой бег и остановился, девушки нигде не было видно, она исчезла среди деревянных конструкций, которые в конечном счете являли собой всего лишь пародию на мироздание. Мондауген, тяжело дыша, сошел с топчака и вновь отправился на поиски генератора.
Вскоре он забрел в чулан, где хранились садовые инструменты. И как будто все события дня вели именно к этому, Мондауген обнаружил там обнаженного чернокожего раба, который лежал лицом вниз, а на его спине и ягодицах отчетливо виднелись старые рубцы от кнута и более свежие раны, зияющие на плоти беззубыми улыбками. Собравшись с духом и переборов слабость, Мондауген приблизился к бонделю в надежде услышать звук его дыхания или биение сердца, стараясь при этом не смотреть на белый позвонок, который словно подмигивал ему из удлиненной раны.
– Не трогай его. – У входа в чулан стоял Фоппль, сжимая в руке кнут из шкуры жирафа – «шамбок», которым он постукивал по ноге в синкопированном ритме. – Ему ни к чему твоя помощь. И сочувствие ему не нужно. Ему ничего не нужно, кроме шамбока, – И Фоппль заговорил истерически высоким голосом, каким обычно командовал бонделями. – Ты ведь любишь шамбок, Андреас?
Андреас едва заметно повернул голову и прошептал:
– Баас…
– Твой народ восстал против правительства, – продолжил Фоппль. – Вы бунтовщики и грешники. Генерал фон Трота вернется и всех вас накажет. Он придет со своими бородатыми солдатами с горящими глазами и с пушками, которые грохочут громче грома. Думаю, тебе это понравится, Андреас. Как Иисус, сошедший на землю, фон Трота придет, чтобы спасти вас. Возрадуйся и пой благодарственные гимны. А пока почитай меня, как отца своего, ибо я длань фон Троты, творящая волю его.
Памятуя слова ван Вийка, Мондауген стал расспрашивать Фоппля о 1904 годе и о «временах фон Троты». В тошнотворных рассказах Фоппля чувствовалось нечто большее, чем голый энтузиазм: фермер не только живописал прошлое – сперва в чулане, пока они стояли, глядя, как умирает бондельшварц, лица которого Мондауген так и не увидел; потом во время бурных пиршеств, в часы ночных дежурств, под синкопированный аккомпанемент оркестра в большом бальном зале, и даже в башенке, когда Курт специально прерывал свои исследования, – но испытывал очевидную потребность воссоздать образ Deutsch-Sudwestafrika почти двадцатилетней давности как словом, так и, по всей видимости, делом. «По всей видимости» – потому что по мере продолжения осадного карнавала становилось все труднее отличить одно от другого, провести грань между его словами и делами.
Как-то ночью Мондауген стоял на маленьком балкончике, расположенном прямо под свесом крыши, глядя вдаль, поскольку формально был караульным, хотя мало что можно было разглядеть в призрачном свете звезд. Луна – точнее, ее половинка – взошла над домом; на ее фоне антенны Мондаугена чернели, словно корабельные снасти. Лениво раскачивая винтовку на ремне, Мондауген смотрел в темноту за оврагом и вдруг почувствовал, что кто-то встал рядом с ним на балконе. Это был старик-англичанин по имени Годольфин, который в лунном свете казался совсем крошечным. Время от времени из окрестных кустарников доносились слабые шорохи.
– Надеюсь, я вам не помешал, – произнес Годольфин. Мондауген пожал плечами, продолжая обозревать предполагаемую линию горизонта. – Мне нравится дежурить по ночам, – продолжил англичанин. – Это единственная возможность побыть в покое посреди этого нескончаемого празднества, – Годольфин был отставным морским капитаном, на вид лет семидесяти с небольшим, насколько мог судить Мондауген. – Я приехал сюда из Кейптауна, где пытался набрать команду для экспедиции на полюс.
Мондауген удивленно поднял брови и от изумления начал теребить кончик носа: – На Южный полюс?
– Разумеется. Было бы странно, если бы я решил отправиться отсюда на Северный. Ха-ха. Мне сказали, что в Свакопмунде есть прочное судно. Но оно оказалось слишком хлипким. Сомневаюсь, что эта посудина выдержала бы даже паковый лед. Фоппль как раз оказался в городе и пригласил меня на уик-энд. Похоже, мне был нужен отдых.
– У вас довольно веселый голос, хотя вы, должно быть, испытали очередное разочарование.
– Мне здесь стараются подсластить пилюлю. Все считают своим долгом относиться к слабоумному старику с сочувствием. Ведь он живет прошлым. Конечно, я живу прошлым. Я уже побывал там.
– На полюсе?
– Да. Теперь я хочу туда вернуться, только и всего. Сдается мне, что если я продержусь до конца этого осадного карнавала, то буду вполне готов ко всему, с чем можно столкнуться в Антарктике.
Мондауген был готов с этим согласиться.
– А я не собираюсь ни в какую Антарктику. Старый морской волк рассмеялся:
– У вас все еще впереди. Дайте только срок. У каждого своя Антарктика.
Другими словами, место, южнее которого ничего кет, подумалось Мондаугену. Поначалу он с увлечением погрузился в светскую жизнь, бурлившую в обширном фермерском доме, а на научные изыскания обычно оставлял предполуденные часы, когда все в доме, кроме часовых, спали. Курт повсюду упорно выслеживал Хедвигу Фогельзанг, но почему-то все время натыкался на Веру Меровинг. «Будь осторожен, – нашептывал ему его двойник, сопливый юнец-саксонец, – это третья стадия югобоязни».
Эта женщина хоть и была вдвое старше Мондаугена, обладала сексуальной привлекательностью, объяснить которую он не мог. Всякий раз он то и дело неожиданно сталкивался с ней в коридоре, натыкался на нее, обходя какой-нибудь непомерный резной шкаф, или встречал ее на крыше, или просто в доме посреди ночи. Он не предпринимал никаких попыток заговорить с ней, она тоже молчала; но несмотря на их обоюдное стремление к сдержанности, тайная связь между ними становилась прочнее.
И как будто заподозрив неладное, лейтенант Вайсман однажды припер Мондаугена к стенке в бильярдной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163