Итагю уже не первый год жил на Монмартре, но ему еще ни разу не удавалось проникнуть за этот занавес и увидеть задник мира. А ей удавалось? Он внимательно разглядывал ее, стараясь обнаружить признаки предательства. Ему раз десять случалось наблюдать это лицо. Оно неизменно складывалось в обычные гримасы, улыбалось, меняло выражение, и эти изменения вполне можно было принять за проявление эмоций. Немецкие механики, подумалось Итагю, способны изготовить ее механическую копию, и никто не сможет отличить механическую куклу от живой женщины.
По-прежнему звучало танго; вероятно, уже другое. Итагю не прислушивался. Новомодный, ставший необычайно популярным танец. Голову и туловище надо держать прямо, шаги должны быть четкими, скользящими, движения отточенными. Не то что вальс, в котором допустимо фривольное кружение кринолина, нескромный шепоток в готовое зардеться ушко. В танго нет места для слов и баловства – только кружение по широкой спирали, которая постепенно сжимается, пока нс остается иных движений, кроме шагов, которые ведут в никуда. Танец для механических кукол.
Занавес ночи висел неподвижно. Если бы Итагю обнаружил механизм, приводящий занавес в движение, веревку, за которую нужно потянуть, то он бы всколыхнул, раздвинул его. Проник бы за кулисы ночного театра. Внезапно он ощутил полное одиночество в кружащем механическом мраке la Ville-Lumiere и неизбывное желание крикнуть: «Крушите! Рушьте бутафорию ночи, дайте нам увидеть, что кроется за ней…»
Женщина продолжала смотреть на Итагю, ее лицо ничего не выражало, фигура застыла, словно манекен в модном магазине. Пустота в глазах, не человек, а вешалка для платья в стиле Пуаре. К их столику, что-то напевая пьяным голосом, приблизился Поркепик.
Песня была на латыни. Он только что сочинил ее для Черной Мессы, которая должна состояться нынче вечером в его доме в Ле-Батиньоль. Женщина хотела ее посетить. Итагю сразу это заметил – будто пелена спала с ее глаз. Ему стало тоскливо, как если бы к его стойке в барс в самый разгар вечера тихо подошел какой-то персонаж из жуткого кошмара – человек, встреча с которым была неизбежна, – и в присутствии постоянных клиентов заказал коктейль, названия которого он никогда не слышал.
Они оставили Сатина, который продолжал передвигать на столе пустые стаканы с таким видом, будто ночью собирался убить кого-то на безлюдной улице.
Мелани снился сон. Манекен наполовину свесился с кровати, раскинув руки, словно на распятии, одной культей касаясь ее груди. Возможно, ее сновидение было из тех, которые человек видит наяву, или когда образ комнаты настолько четко и подробно запечатлевается в памяти, что спящий и сам не понимает, спит он или бодрствует. Ей пригрезилось, что немец стоит рядом и смотрит на нее. Это был папа, но почему-то немец.
– Ты должна перевернуться, – настойчиво твердил он. А Мелани была так удивлена, что даже не спрашивала зачем. Ее глаза – которые она каким-то образом могла видеть, словно отделилась от тела и парила над кроватью или находилась где-то за амальгамой зеркала, – были по-восточному раскосыми, с длинными ресницами и веками, украшенными золотыми блестками. Она глянула на манекен. Надо же, у него выросла голова, удивилась Мелани. Лица не видно. – Мне надо кое-что найти у тебя на спине между лопатками, – сказал немец. Интересно, что он хочет там увидеть, подумала она.
– А между бедрами? – прошептала она, елозя по постели. Шелковые простыни тоже были усыпаны золотыми блестками. Он просунул руку ей под плечо и перевернул ее. Юбка скрутилась на бедрах. В отороченном ондатрой разрезе на юбке сверкнули два светлых участка кожи над чулками. Мелани за зеркалом наблюдала, как пальцы немца уверенно нащупывают маленький ключик в центре ее спины и начинают его крутить.
– Я успел как раз вовремя, – облегченно вздохнул он. – Ты бы остановилась, если бы я…
Оказывается, лицо манекена все время оставалось повернутым к ней. Престо у него не было лица.
Мелани проснулась, не вскрикнув, а только сладострастно застонав.
Итагю скучал. Сегодняшняя Черная Месса вызвала обычные похвалы экзальтированных дамочек и пресыщенных скептиков. Музыка Поркепика была, как всегда, великолепна, хотя изобиловала диссонансами. Последнее время он экспериментировал с африканской полиритмией. После мессы писатель Жерфо, усевшись у окна, принялся рассуждать о том, что в эротической литературе вдруг снова вошли в моду молоденькие девочки – лет четырнадцати и младше. Жерфо обладал двойным или даже тройным подбородком, сидел прямо и говорил педантично, хотя кроме Итагю слушателей у него не было.
Итагю вовсе не хотелось поддерживать беседу с Жерфо. Он хотел понаблюдать за женщиной, которая пришла вместе с ними. Она сидела на боковой скамье и разговаривала с одной из прислужниц, миниатюрной скульпторшей из Вожирара. Рука женщины без перчатки поглаживала висок девушки. Единственным украшением тонкой руки было серебряное кольцо. Двумя пальцами она изящно держала тонкую дамскую сигарету. Итагю увидел, как она прикурила следующую темно-коричневую сигарету с золотым ободком. На полу около ее туфель уже образовалась небольшая кучка окурков.
Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа. Героиней была тринадцатилетняя Душечка, раздираемая страстями, которые она и назвать толком не могла.
– Дитя и в то же время истинная женщина, – вещал Жерфо. – В ней есть нечто изначально женское. Описывая ее, я как бы исповедуюсь в собственной склонности определенного рода. Ля Жарретьер…
Старый козел.
В конце концов Жерфо отбыл. Уже почти рассвело. У Итагю разболелась голова. Ему хотелось спать, хотелось женщину. Дама все так же курила темные сигаретки. Маленькая скульпторша, поджав ноги, полулежала на скамье, склонив голову к груди своей собеседницы. Черные волосы, словно волосы утопленницы, струились по светло-вишневой тунике. Сама комната и тела в ней – сплетенные, спаренные, бодрствующие, – разрозненные гостии, черная мебель – все млело в тусклом желтоватом свете, процеженном сквозь дождевые облака, которые никак не желали разродиться дождем.
Дама сосредоточенно прожигала кончиком горящей сигареты дырочки в платье девушки. Итагю следил, как отверстия с черной каймой складываются в буквы: «mа fetiche». У скульпторши под платьем не было нижнего белья. Так что, когда дама закончит, слова запечатлеются на нежной девичьей коже. «Неужели она не в силах воспротивиться этому?» – мелькнуло в голове у Итагю.
II
С утра над городом висели все те же тучи, но дождя не было. Мелани проснулась в костюме Су Фень и, увидев свое отражение в зеркале, сразу почувствовала возбуждение, и лишь потом поняла, что дождь так и не пошел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
По-прежнему звучало танго; вероятно, уже другое. Итагю не прислушивался. Новомодный, ставший необычайно популярным танец. Голову и туловище надо держать прямо, шаги должны быть четкими, скользящими, движения отточенными. Не то что вальс, в котором допустимо фривольное кружение кринолина, нескромный шепоток в готовое зардеться ушко. В танго нет места для слов и баловства – только кружение по широкой спирали, которая постепенно сжимается, пока нс остается иных движений, кроме шагов, которые ведут в никуда. Танец для механических кукол.
Занавес ночи висел неподвижно. Если бы Итагю обнаружил механизм, приводящий занавес в движение, веревку, за которую нужно потянуть, то он бы всколыхнул, раздвинул его. Проник бы за кулисы ночного театра. Внезапно он ощутил полное одиночество в кружащем механическом мраке la Ville-Lumiere и неизбывное желание крикнуть: «Крушите! Рушьте бутафорию ночи, дайте нам увидеть, что кроется за ней…»
Женщина продолжала смотреть на Итагю, ее лицо ничего не выражало, фигура застыла, словно манекен в модном магазине. Пустота в глазах, не человек, а вешалка для платья в стиле Пуаре. К их столику, что-то напевая пьяным голосом, приблизился Поркепик.
Песня была на латыни. Он только что сочинил ее для Черной Мессы, которая должна состояться нынче вечером в его доме в Ле-Батиньоль. Женщина хотела ее посетить. Итагю сразу это заметил – будто пелена спала с ее глаз. Ему стало тоскливо, как если бы к его стойке в барс в самый разгар вечера тихо подошел какой-то персонаж из жуткого кошмара – человек, встреча с которым была неизбежна, – и в присутствии постоянных клиентов заказал коктейль, названия которого он никогда не слышал.
Они оставили Сатина, который продолжал передвигать на столе пустые стаканы с таким видом, будто ночью собирался убить кого-то на безлюдной улице.
Мелани снился сон. Манекен наполовину свесился с кровати, раскинув руки, словно на распятии, одной культей касаясь ее груди. Возможно, ее сновидение было из тех, которые человек видит наяву, или когда образ комнаты настолько четко и подробно запечатлевается в памяти, что спящий и сам не понимает, спит он или бодрствует. Ей пригрезилось, что немец стоит рядом и смотрит на нее. Это был папа, но почему-то немец.
– Ты должна перевернуться, – настойчиво твердил он. А Мелани была так удивлена, что даже не спрашивала зачем. Ее глаза – которые она каким-то образом могла видеть, словно отделилась от тела и парила над кроватью или находилась где-то за амальгамой зеркала, – были по-восточному раскосыми, с длинными ресницами и веками, украшенными золотыми блестками. Она глянула на манекен. Надо же, у него выросла голова, удивилась Мелани. Лица не видно. – Мне надо кое-что найти у тебя на спине между лопатками, – сказал немец. Интересно, что он хочет там увидеть, подумала она.
– А между бедрами? – прошептала она, елозя по постели. Шелковые простыни тоже были усыпаны золотыми блестками. Он просунул руку ей под плечо и перевернул ее. Юбка скрутилась на бедрах. В отороченном ондатрой разрезе на юбке сверкнули два светлых участка кожи над чулками. Мелани за зеркалом наблюдала, как пальцы немца уверенно нащупывают маленький ключик в центре ее спины и начинают его крутить.
– Я успел как раз вовремя, – облегченно вздохнул он. – Ты бы остановилась, если бы я…
Оказывается, лицо манекена все время оставалось повернутым к ней. Престо у него не было лица.
Мелани проснулась, не вскрикнув, а только сладострастно застонав.
Итагю скучал. Сегодняшняя Черная Месса вызвала обычные похвалы экзальтированных дамочек и пресыщенных скептиков. Музыка Поркепика была, как всегда, великолепна, хотя изобиловала диссонансами. Последнее время он экспериментировал с африканской полиритмией. После мессы писатель Жерфо, усевшись у окна, принялся рассуждать о том, что в эротической литературе вдруг снова вошли в моду молоденькие девочки – лет четырнадцати и младше. Жерфо обладал двойным или даже тройным подбородком, сидел прямо и говорил педантично, хотя кроме Итагю слушателей у него не было.
Итагю вовсе не хотелось поддерживать беседу с Жерфо. Он хотел понаблюдать за женщиной, которая пришла вместе с ними. Она сидела на боковой скамье и разговаривала с одной из прислужниц, миниатюрной скульпторшей из Вожирара. Рука женщины без перчатки поглаживала висок девушки. Единственным украшением тонкой руки было серебряное кольцо. Двумя пальцами она изящно держала тонкую дамскую сигарету. Итагю увидел, как она прикурила следующую темно-коричневую сигарету с золотым ободком. На полу около ее туфель уже образовалась небольшая кучка окурков.
Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа. Героиней была тринадцатилетняя Душечка, раздираемая страстями, которые она и назвать толком не могла.
– Дитя и в то же время истинная женщина, – вещал Жерфо. – В ней есть нечто изначально женское. Описывая ее, я как бы исповедуюсь в собственной склонности определенного рода. Ля Жарретьер…
Старый козел.
В конце концов Жерфо отбыл. Уже почти рассвело. У Итагю разболелась голова. Ему хотелось спать, хотелось женщину. Дама все так же курила темные сигаретки. Маленькая скульпторша, поджав ноги, полулежала на скамье, склонив голову к груди своей собеседницы. Черные волосы, словно волосы утопленницы, струились по светло-вишневой тунике. Сама комната и тела в ней – сплетенные, спаренные, бодрствующие, – разрозненные гостии, черная мебель – все млело в тусклом желтоватом свете, процеженном сквозь дождевые облака, которые никак не желали разродиться дождем.
Дама сосредоточенно прожигала кончиком горящей сигареты дырочки в платье девушки. Итагю следил, как отверстия с черной каймой складываются в буквы: «mа fetiche». У скульпторши под платьем не было нижнего белья. Так что, когда дама закончит, слова запечатлеются на нежной девичьей коже. «Неужели она не в силах воспротивиться этому?» – мелькнуло в голове у Итагю.
II
С утра над городом висели все те же тучи, но дождя не было. Мелани проснулась в костюме Су Фень и, увидев свое отражение в зеркале, сразу почувствовала возбуждение, и лишь потом поняла, что дождь так и не пошел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163