Иною она и быть не могла, земля под корчмою пропиталась потом, кровью, слезами, мочою, калом, грязью людской; здесь в землю втоптаны хмельные песни, женские жалобы, плачи, танцы; здесь, в этой земле, были погребены дни и ночи, месяцы и годы — кто их теперь сочтет; здесь упало с неба солнце, а звезды утонули в грязи.
Потому не удивляйся, Юрашку-братчику, что после третьей лопаты я утер пот со лба...
Тогда утер я пот, а теперь слово это дописываю и... соглашаюсь: а прав таки был учитель истории Олег Мудрик. Слушай-ка сюда, Юрашку-братчику: кто через двадцать — тридцать лет поверит без свидетелей, что земля под нашей школой была тяжелой и тяжесть ее не взвесишь весами, а разве что сердцем ощутишь? Га? А мы свидетелями разбрасываемся так, будто живем лишь ныне и завтра немного должны пожить, будто мы не вечны? Это от ненависти... в крови ненависть течет и затуманивает мозги. Думаем, что судим и уничтожаем врагов, а они из подсудимых давно уже превратились в свидетелей. Так обернулось дело...»
14
Гейка — молодая жена Якова Розлуча, которой были доступны тайны вод, трав, земли и мира, не могла, однако, подобрать ключик к тайне Якова; она верила,
что Якова околдовала лунная ночь, что его, возможно, обвеяли лихие ветры, что он, верно, напился черной воды и потому ходит по свету отчужденный, отдалившийся от всего, от Гейки и от самого себя также, на расстояние, которое невозможно измерить глазом. Вчера и позавчера, когда спал он пьяный, оплеванный, смердящий, как хорь, Гейка умывала его водою, зачерпнутой в то мгновение, когда в криницу падал первый солнечный луч — тогда как будто бы вода становится наичистейшей; Гейка окуривала своего газду травами и кореньями и обцеловывала его давно не бритое, исхудавшее лицо.
Ничто не помогало, хоть пропади.
Поутру, едва придя в себя, Яков спускал с постели ноги, потягивался и ковылял на выгон в корчму. Там еще с порога манил к себе пальцем Срулишина Йоську, который, будто черт из пекла, выскакивал из-за стойки, склонял на правую сторону воронью остроклювую голову и, пятясь перед гостем, угодливо сыпал словами:
— Я тут по вашему требованию, пане Розлуч, я тут. Что будете пить-есть?
Йоська стлался перед ним, будто плющ, готовый услужить, и Якову какое-то мгновение казалось, что Йоська угодливо помахивает хвостом.
— Но-но! — внезапно прикрикнул Яков, разозлившись на себя за то, что привиделось ему, будто Йосько хвостатый. Лезет всякое в голову... Потом приказывал: — Рассолу огуречного сперва принеси.
У Якова болела, трескалась голова — хоть обручами стягивай. Он тяжело сел за стол, застланный по-пански скатертью, как в настоящих ресторациях; стол стоял в углу за печью, против окна; окошко прорублено маленькое и низенькое, в нем едва умещалась тропка, выбегавшая, как коза из лоз, и упиравшаяся в расхлябанное крыльцо корчмы. С тех пор как Яков зачастил в корчму, он непременно садился за этот стол и, случалось, пьяный часами наблюдал за тропой и бубнил, что тропинка, это правда, ведет в корчму, но из корчмы нет никакой дороги в широкий мир; мир тревожил пьяного Якова, мир звал куда-то, что-то требовал, мучил, обещал.
Сидя в корчме, Яков боялся тропки и мира; он барахтался в чаду корчмы, как в зеленой тине,— ни утопиться, пойти на дно, ни выбраться на берег; Яков плакал по двенадцати андерсеновским лебедям, улетевшим в свое королевство, оставив его на глумление Срулишиному Йоське.
Гуси, гуси, лебедята...
Дайте мне ружье, всех вас перебью до единого...
Яков грозил невидимым лебедям, тропинке и всему миру кулаком, после припадал к кварте соленого рассола. Йосько тем временем ставил на стол хлеб и нарезанную колбасу, бутылку водки, пиво в двух белых носатых жбанках и сковородку поджаренного на подсолнечном масле лука. Яков ни к чему не притрагивался час, а то и другой, пока на тропке не показывался Кифор Далей, тот самый Далей, который служил в полиции «тайным».
Далей был круглый, пузатый, на вид добродушный, с прядью рыжих волос, наивно спадавшей на лоб; из- под рыжей пряди он сверлил глазенками с подозрительностью и вниманием — то был абсолютно профессиональный взгляд. Так же профессионально умел он слушать: руки делали свое дело, усатый рот, причмокивая, икал, короткие брови ползали по лбу, как рыжие пауки, вверх и вниз, глаза изо всех сил делали вид, будто их ни на полногтя не интересует неосторожно брошенное политическое слово, упавшее в корчме у прилавка и сразу зазвеневшее, как золотой. Зато у Кифоровых ушей была работа: они ежились, как можно стремительнее подхватывали слово с пола, ощупывали его, взвешивали, приценивались, и тогда казалось, что Далей прядает ушами, как конь.
Странная подобралась компания: Розлуч за одним столом с Кифором Далеем, который при случае и без него, не понимая глубины своего ничтожества, слюнявил языком, что он, пане-дзею, честно зарабатывает свои деньги, ибо кто-то, пане-дзею, зарабатывает, рубя лес, кто-то кузнечным делом, кто-то разводит скот, кто- то в Косоваче дерьмо возит, а он стоит на страже, панедзею, «беспеченства края». Иногда Яков брезговал подать Далею руку и, бывало, не снимал перед ним, как перед старшим, крысаню, ныне же он ждет, пока Кифор перекрестит хлеб и горилку.
— Во имя отца, сына и святаго... Чтоб мы, пане Розлуч, были здоровы! — Далей поднимает кверху рюмку и, не моргнув глазом, жадно бросает горилку в пасть: бульк! Яков же цедит горилку сквозь зубы, медленно, как смолу,— по лицу не понять, по вкусу ли ему пить или горчит и жжет. Голова после второй рюмки пере
стает болеть — теперь прекрасно можно было бы жить и развлекаться, если б только мир не насылал на него по белой тропе, выбегающей из лоз, подсознательные тревоги... Обрывки их, осколки почему-то светятся то красноватым, то синим, то желтым, их не разглядишь вблизи, они, как безымянные птицы, носятся здесь и там, здесь и там и нигде...
После четвертой рюмки Яков ругается сам с собой:
— Ой, Розлуче, холера б тебя взяла, знаешь же и нутром чуешь, что не так делаешь, не по-мужски.
Далей стреляет в него из-под рыжей пряди двумя совсем трезвыми глазами.
— Ов, будто я не человек,— обижается Кифор, принимая Якововы слова на свой счет.— Я тоже, пане-дзею, имею свою гордость и с кем бы то ни было свиней не пасу. С вами, пане Розлуч, пью, ибо мы в чем-то одинаковы: вас люди уважают, меня — боятся.— И, раздобрившись, вуйко Кифор усатым своим ртом лезет целоваться.
— Ой, уважаемый,— отодвигается Яков,— ибо сказано в Святом писании про Иуду: «Кого я поцелую, то — он, берите его».
— А как же, именно так,— смеется мелкими и черными от табака зубами Кифор Далей.— Не за что вас брать, пане Розлуч. Вы не какой-то там коммунист.
— А если бы им был? — допытывается Розлуч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Потому не удивляйся, Юрашку-братчику, что после третьей лопаты я утер пот со лба...
Тогда утер я пот, а теперь слово это дописываю и... соглашаюсь: а прав таки был учитель истории Олег Мудрик. Слушай-ка сюда, Юрашку-братчику: кто через двадцать — тридцать лет поверит без свидетелей, что земля под нашей школой была тяжелой и тяжесть ее не взвесишь весами, а разве что сердцем ощутишь? Га? А мы свидетелями разбрасываемся так, будто живем лишь ныне и завтра немного должны пожить, будто мы не вечны? Это от ненависти... в крови ненависть течет и затуманивает мозги. Думаем, что судим и уничтожаем врагов, а они из подсудимых давно уже превратились в свидетелей. Так обернулось дело...»
14
Гейка — молодая жена Якова Розлуча, которой были доступны тайны вод, трав, земли и мира, не могла, однако, подобрать ключик к тайне Якова; она верила,
что Якова околдовала лунная ночь, что его, возможно, обвеяли лихие ветры, что он, верно, напился черной воды и потому ходит по свету отчужденный, отдалившийся от всего, от Гейки и от самого себя также, на расстояние, которое невозможно измерить глазом. Вчера и позавчера, когда спал он пьяный, оплеванный, смердящий, как хорь, Гейка умывала его водою, зачерпнутой в то мгновение, когда в криницу падал первый солнечный луч — тогда как будто бы вода становится наичистейшей; Гейка окуривала своего газду травами и кореньями и обцеловывала его давно не бритое, исхудавшее лицо.
Ничто не помогало, хоть пропади.
Поутру, едва придя в себя, Яков спускал с постели ноги, потягивался и ковылял на выгон в корчму. Там еще с порога манил к себе пальцем Срулишина Йоську, который, будто черт из пекла, выскакивал из-за стойки, склонял на правую сторону воронью остроклювую голову и, пятясь перед гостем, угодливо сыпал словами:
— Я тут по вашему требованию, пане Розлуч, я тут. Что будете пить-есть?
Йоська стлался перед ним, будто плющ, готовый услужить, и Якову какое-то мгновение казалось, что Йоська угодливо помахивает хвостом.
— Но-но! — внезапно прикрикнул Яков, разозлившись на себя за то, что привиделось ему, будто Йосько хвостатый. Лезет всякое в голову... Потом приказывал: — Рассолу огуречного сперва принеси.
У Якова болела, трескалась голова — хоть обручами стягивай. Он тяжело сел за стол, застланный по-пански скатертью, как в настоящих ресторациях; стол стоял в углу за печью, против окна; окошко прорублено маленькое и низенькое, в нем едва умещалась тропка, выбегавшая, как коза из лоз, и упиравшаяся в расхлябанное крыльцо корчмы. С тех пор как Яков зачастил в корчму, он непременно садился за этот стол и, случалось, пьяный часами наблюдал за тропой и бубнил, что тропинка, это правда, ведет в корчму, но из корчмы нет никакой дороги в широкий мир; мир тревожил пьяного Якова, мир звал куда-то, что-то требовал, мучил, обещал.
Сидя в корчме, Яков боялся тропки и мира; он барахтался в чаду корчмы, как в зеленой тине,— ни утопиться, пойти на дно, ни выбраться на берег; Яков плакал по двенадцати андерсеновским лебедям, улетевшим в свое королевство, оставив его на глумление Срулишиному Йоське.
Гуси, гуси, лебедята...
Дайте мне ружье, всех вас перебью до единого...
Яков грозил невидимым лебедям, тропинке и всему миру кулаком, после припадал к кварте соленого рассола. Йосько тем временем ставил на стол хлеб и нарезанную колбасу, бутылку водки, пиво в двух белых носатых жбанках и сковородку поджаренного на подсолнечном масле лука. Яков ни к чему не притрагивался час, а то и другой, пока на тропке не показывался Кифор Далей, тот самый Далей, который служил в полиции «тайным».
Далей был круглый, пузатый, на вид добродушный, с прядью рыжих волос, наивно спадавшей на лоб; из- под рыжей пряди он сверлил глазенками с подозрительностью и вниманием — то был абсолютно профессиональный взгляд. Так же профессионально умел он слушать: руки делали свое дело, усатый рот, причмокивая, икал, короткие брови ползали по лбу, как рыжие пауки, вверх и вниз, глаза изо всех сил делали вид, будто их ни на полногтя не интересует неосторожно брошенное политическое слово, упавшее в корчме у прилавка и сразу зазвеневшее, как золотой. Зато у Кифоровых ушей была работа: они ежились, как можно стремительнее подхватывали слово с пола, ощупывали его, взвешивали, приценивались, и тогда казалось, что Далей прядает ушами, как конь.
Странная подобралась компания: Розлуч за одним столом с Кифором Далеем, который при случае и без него, не понимая глубины своего ничтожества, слюнявил языком, что он, пане-дзею, честно зарабатывает свои деньги, ибо кто-то, пане-дзею, зарабатывает, рубя лес, кто-то кузнечным делом, кто-то разводит скот, кто- то в Косоваче дерьмо возит, а он стоит на страже, панедзею, «беспеченства края». Иногда Яков брезговал подать Далею руку и, бывало, не снимал перед ним, как перед старшим, крысаню, ныне же он ждет, пока Кифор перекрестит хлеб и горилку.
— Во имя отца, сына и святаго... Чтоб мы, пане Розлуч, были здоровы! — Далей поднимает кверху рюмку и, не моргнув глазом, жадно бросает горилку в пасть: бульк! Яков же цедит горилку сквозь зубы, медленно, как смолу,— по лицу не понять, по вкусу ли ему пить или горчит и жжет. Голова после второй рюмки пере
стает болеть — теперь прекрасно можно было бы жить и развлекаться, если б только мир не насылал на него по белой тропе, выбегающей из лоз, подсознательные тревоги... Обрывки их, осколки почему-то светятся то красноватым, то синим, то желтым, их не разглядишь вблизи, они, как безымянные птицы, носятся здесь и там, здесь и там и нигде...
После четвертой рюмки Яков ругается сам с собой:
— Ой, Розлуче, холера б тебя взяла, знаешь же и нутром чуешь, что не так делаешь, не по-мужски.
Далей стреляет в него из-под рыжей пряди двумя совсем трезвыми глазами.
— Ов, будто я не человек,— обижается Кифор, принимая Якововы слова на свой счет.— Я тоже, пане-дзею, имею свою гордость и с кем бы то ни было свиней не пасу. С вами, пане Розлуч, пью, ибо мы в чем-то одинаковы: вас люди уважают, меня — боятся.— И, раздобрившись, вуйко Кифор усатым своим ртом лезет целоваться.
— Ой, уважаемый,— отодвигается Яков,— ибо сказано в Святом писании про Иуду: «Кого я поцелую, то — он, берите его».
— А как же, именно так,— смеется мелкими и черными от табака зубами Кифор Далей.— Не за что вас брать, пане Розлуч. Вы не какой-то там коммунист.
— А если бы им был? — допытывается Розлуч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86