.. Здесь же мы расторгли наш паспортный союз и получили отдельные виды на жительство.
Пафос авантюрной поездки меня окончательно покинул: я решил пересадить приятеля на мою машину, а самому быстроходнее двинуться к живописи.
Злосчастная «прялка Маргариты» была с позором отправлена на родину, и в этот же вечер я выехал к Мюнхену по железной дороге.
Каждый способ путешествия требует от иностранца некоторых специальных слов, или ему необходимо иметь с собой много денег для поправления оплошностей.
В железнодорожном быту у немцев есть одно простое, но важное слово: «умштейген». Зная значение этого слова и уловив рядом с ним название станции, вам остается только знать время,— и вы в безопасности, то есть вы аккуратно просыпаетесь на каждой остановке и прислушиваетесь к выкрику кондуктора, объявляющего название станции, или, имея мужество довериться вашим часам, вы сумеете за полчаса до «умштейгена» привести себя в бодрственное состояние.
Я очень устал от хлопот и беготни за этот предотъездный день, но меня подбодрили любезность и культурность кассира, во время выдачи билета толковавшего мне о значимости Дрездена.
— Да, да,— согласился я,— в Дрездене — мадонна Рафаэля!
Кассир был обрадован моими сведениями о Дрездене, бросил несколько «шене» по адресу галереи и еще раз внушил мне, насколько Дрезден есть «умштейген» во всех отношениях.
— Их бин кюнстлер, конечно, я посещу эту галерею в Дрездене...
Привычка за дорогу жить по географической карте помогла бы докопаться до смысла, но карта осталась у Володи, а разобраться по памяти в сетях железных дорог Герм ании было трудно, да и очень хотелось мне спать.
Всю ночь снился мне кассир, потрясавший билетом и кричавший мне в ухо: «Дрезден! . .» Он даже тряс меня за плечо, но мне было не до того: приближалась гроза с треском и гулом грома,— я мчался к ночлегу, дрыгая педалями...
Ясное утро в вагоне. По мелькавшим в окне вагона зданиям было понятно, что мы приближались к большому городу.
— Это Дрезден? —спросил я у соседа.
Веселый немец махнул рукой назад и свистнул: Дрезден-де вон где остался. «Да ист Лейпциг!» Я сообразил все...
В регистрационной вертушке контролер, пропускавший с платформы пассажиров, внял моему билету, отрезал: «фальшь!..» Со спущенным настроением отдался я течению обстоятельств. В кассе я уплатил штраф за мой сон от Дрездена до Лейпцига. Отдал я мой последний золотой пятирублевик и получил полторы марки сдачи,— это был весь мой капитал. Моя платежеспособность усмирила гнев кассира, но на билете он все-таки что-то черкнул. Эта отметка огорчила даже контролера, приведшего меня к кассе. Он долго дискутировал с человеком в будке, наконец, надпись была сширкнута резиной, и я, видимо, восстановился в каких-то правах.
Мне надо было отыскать в Лейпциге другой вокзал для отправления в Баварию.
Необходимо напомнить о моей внешности, о темно-зеленой моей блузе, выцветшей под дождями и солнцем, о штанах, забутых в высокие сапоги, о клетчатой кепи и о тигровом пледе, висящем на моем плече. Немного монгольский тип лица, загоревшего до черноты, довершал мой портрет; велосипеда, дававшего мне социальную устойчивость, со мной больше не было. Это напоминание о моей личности разъясняет вопросы разнообразных людей, обращавшихся ко мне в этот злополучный день: австралиец ли я, цыган ли, мадьяр ли, не были ли мои родители неграми. Не имея особой выгоды в обнародовании моей русскости, я только запутывал догадки любопытствующих обо мне. По слухам я знал о таможенной войне в эти дни между нами и Германией.
Все изложенное обо мне, плюс фальшивый билет, дает полное представление о моем подозрительном, рекламном впечатлении, которым я воздействовал на лейпцигских граждан.
Есть положения обиходной запутанности в жизни, которые на одних действуют угнетающе, на других, наоборот,— бодряще: я пережил оба эти состояния, сидя на бульваре Лейпцига и докуривая последние папиросы.
Был ранний час. Прошли рабочие; некоторые из них бодро и обнадеживающе, с жестом руки, бросали мне «мойн». Пошли приказчики и приказчицы — эти еще с улыбками, но не без доли пренебрежения бросали на меня взгляды, и чем выше по служебному рангу были проходящие, тем больше менялись гримасы их лиц по моему и по тигрового пледа поводу.
Последний прохожий, которого я запомнил, был в светлой паре с портфелем и с тросточкой. Полновесный господин. Он беззаботно шалил тростью, пока не ударился в меня глазами: лицо его мгновенно освирепело, он выдохнул воздух и свернул на другую аллею...
Лейпциг — мировой издательский центр! — вспомнил я и почему-то даже привскочил от удовольствия на скамейке.
Какое мне было дело в эту минуту до издательств, но какие-то книжные ассоциации вздыбили мое настроение, я вошел в колею общей жизни,— самая трудность положения, в котором я очутился, показалась мне авантюрно-заманчивой и, как опыт, поучительной.
Трамвай доставил меня на другой конец города — к вокзалу баварских дорог. В нем была тишина и пустота. В буфете содержатель его с женой пили кофе.
Я спросил кофе и бутерброд. Первая порция только раздразнила мой аппетит, я повторил заказ, ведя расчет на мои полторы марки. В таких случаях я знал, что надо воздерживаться от еды, чтоб выдержать предстоящий голод,— теперь же, после моих двух порций, я только сильнее проголодался.
Захотелось курить: купил две австрийские папиросы и получил никелевую монету сдачи.
Вокзал оживился. Пошли пассажиры сквозь вертушку.
— В Мюнхен? — спросил я.
— О, я — ответил контролер.
Повторилась та же история, что и на первом вокзале:
— Ист фальшь! — и — обождите!—опять попал я на доброго человека. Кассир чесал усами по стеклу своей дырки и мотал отрицательно головой. А моя фраза о неимении денег подняла ершом его усы.
Контролер с безнадежным сожалением посмотрел на мой плед.
Я беззащитно сжался.
— Нет денег? —воззрился он в меня.
Я вынул десять пфеннигов.
В отчаянии добрый человек схватил меня за плед, вытащил меня на перрон и сунул в служебную комнату.
Возле огромного стола с ветчинными бутербродами толпились жующие люди в красных шапках. Все весело засмеялись, увидя мою личность, обступили меня, гадая о моей национальности.
— Австралиец, так австралиец, но ехал Мюнхен... Здесь Лейпциг... Никаких денег... вот билет... я есть художник.
Последнее сообщение особенно позабавило веселых железнодорожников. Оскорбило меня и то, что они ели аппетитно, а мне есть очень хотелось, и взбесила меня их потеха надо мной. Я обозлился и пришел в норму.
— Их бин руссише! Еду в Мюнхен! . .
Таможенная ли война, или так уж полагалось у них в то время, чтоб к русскому прилагался эпитет существа, из которого ветчина приготовляется, но фырк этим эпитетом пронесся толпой,— от меня отступили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86