Какое уж тут продолжение. Их жизнь потеряла смысл. Впереди не было ничего, одна лишь бескрайняя зияющая пустота. Ничего. Но как же это возможно? И все- таки было именно так. Ничего. Никакого стимула. Как выпавший зуб у жизни во рту. Ничто.
Ужас этот был невыносим. Страшно заколотилось сердце, ему показалось, что он вот-вот задохнется.
И это еще — там, на кухне... Блестящий, сверкающий нож. Он будто звал его из темноты, притягивал к себе. Он ощутил, как тупой нож перепиливает ему шею. Шейный позвонок мужчины средних лет, все еще идущего от тех погибших лошадей к людям. В него вселился сатана, от которого предостерегал его Августин. Сатана, с которым боролся святой отец на пути в Рим. Как и Акке на пути в Турайду.
Если впереди нет н и ч е г о, не все ли равно тогда — нож или сатана, сатана в образе ножа или нож в образе сатаны? перешло из одного образа в другой, слова разные, а суть одна. Определения смешались, как встречные волны. И что толку в определениях, если впереди страшным зевом зияет пустота?
А нож был поблизости, у него в кухоньке, на столе. Почти такой же, как у Уме в подвале, которым она соскребала глину « о своих изваяний. Материальный, отнюдь не воображаемый, он так и манил к себе. Но Ра еще не шагнул. Он лежал на у себя иод крутой крышей, весь в поту, всеми силами сопротивляясь жуткому зову. А нож призывал с кухни, пел, как сирена. Уж не привязать ли себя простынями к постели, чтобы остаться в живых? Он не видел всего этого, он знал. То есть видел яснее прочих, потому что порой увидишь и невидимое. Не хотел, а все же увидел — то, что было загнано в подсознание. Это было то, на чем они держались с Уме. И это то он хотел пырнуть ножом?
Снизу донесся шум мотора, свет фар на миг ударил в окно. Свет надежды. Он быстро вскочил с постели, натянул брюки, свитер и бросился из комнаты. Он хозяина ждал, вот оно что, дошло до его сознания. Рядом за дверью ярко блестело т о самое, но он быстро пробежал мимо, через это дьявольское магнитное поле, кинулся вниз по лестнице.
— Добрый вечер!
Йоханнес озабоченно осматривал старые, совсем изношенные покрышки:
— Надо бы новые ставить...
— Ну, как у вас дела?
— А никак. Земля еще мерзлая... А телефонограммы все идут...
— И что же? Ничего сделать нельзя? Ничего?
— Ну, что-то можно, конечно,— мягко улыбнулся Йоханнес.— Дело всегда найдется. Картошку сортировать...
Ра пристально всматривался агроному в лицо, в сумерках казавшееся совсем черным, то ли от загара, то ли от усталости. Поговорить опять не удалось, но Ра успокоился, освободился.
Кругом звенели жаворонки. Суровая весна не испугала их, они вернулись в родные места, устраивали гнезда, собирались выводить потомство. Нелегкая была у них жизнь, но они не горевали, радовались вовсю. И ни в чем они не сомневались, как лив Акке.
В монастыре ему принадлежало царство божье. Теперь же, по дороге домой, все стало не так. Что было в Сегеберге незыблемым, что вызывало доверие, теперь казалось чужим. Блаженный Августин остался далеко, под другим солнцем. Он мог в свое время утверждать, что до сотворения мира никакого времени не было, что они возникли одновременно, что время — это и есть творение. Чертополох же и конопля на ливских полях говорили о царстве мертвых, до созидания им не было никакого дела, они говорили о гибели и разрушении. Время Турайды возникло вместе с чертополохом, с пепелищами. В крестовой войне возникла история ливского народа, положенная на бумагу, возник печальный и мрачный свет ее. Время Турайды, христианское время творенья, возникло
тогда, когда жилища превратились в руины, когда поля заросли сорной травой и кустарником.
Разве бог не должен был этого видеть? Разве правда, что и его самого нельзя лицезреть? И что такое в конце концов Ливония, этот крохотный клочок раскорчеванной земли в его огромных владениях, где, как и повсюду в Европе, правит всем не человеческое предназначение, а провидение божье?
Правда ли, что вера — это совесть, а совесть — это вера?
Акке, у тебя два пути — либо в пустоту, либо к человеку Либо ты взвалишь на себя тяжкий крест бытия и попытаешься нести его, либо не сделаешь этого, сбросишь гудящее дерево наземь, сдашься и потеряешь себя.
Отринь же от себя свою тень, приди к самому себе. Нет иной гибели, кроме забвенья, а от забвения ты все равно не спасешься. Эти ветер, вода, солнце, тяжкий труд возведения замков — все это частица тебя. Отринь же от себя тень, стань тенью тени. Ведь именно под покровом тени ты узнал обо всем этом. Там, в Сегеберге, тебе дали глаза, вложили в голову мысли — то, чем живет душа. Жизнь — лишь таянье теней, их взаимопоглощение, но перед Великим Солнцем они бессильны. Оно там, ливское солнце, смоляной запах родного леса. Оно в прародителе-ветре, в духе воды, в шуме деревьев — там тоже дышит ливское солнце. Твое «я» стало теперь гораздо шире, оно как просторный шатер, куда вмещается видимый и невидимый мир, вся живность, люди, реки, леса, жертвенный пепел.
Муравьи ушли, а куда было податься ливам со своей разорепной земли? Пристанище племени как птичье гнездо, на пего даже дохнуть нельзя. А их вынуждали бросить родное гнездо, чужаки дохнули на него своим нечистым дыханьем, они потеряли себя, они задыхались, но им некуда было по даться, им по-прежнему приходилось жить в своих избах, на своих полях, по своим берегам. Когда Акке вернулся домой, агония уже началась. Понимал ли он это? Уверен ли был в себе, когда, возвратившись с чужбины, принес с собой чужого бога, чужие слова?
В том, как Акке учили любви к ближнему, было, как он считал, что-то братское, высокое, высшее, и все же он не мог не замечать, что имеет дело с обыкновенными грабителями. Война развратила народ, под крышами их жилищ было уже дна совершенно различных мира. Будет вечер, и закатится ливское солнце, это закат в полном смысле слова.
И ничего я тут не могу поделать, тебя ведь не существует, подумал Ра. Тебя не существует — как и твоего народа. Ливы с Койвы исчезли полностью. Эти две сотни человек, оставшиеся от курземских ливов,— скорее воспоминание, слабый отсвет на лицах, давно угасший, это след на ветру. Ты ничто, ты сон, рассеявшийся туман, выдумка. И даже если бы это было не так, все равно не скажешь, что был чем-то определенным и реальным, время все равно размыло бы тебя, развеяло, как туман.
И все-таки ты существуешь, потому что нет больше Юри.
Ра любил воображать, как Акке возвращается домой в надежде застать своих ливов готовящимися к сражению Но отцовского дома уже нет. Отец умер от чумы, он похоронен как христианин, но родичи ночью выкопали его и сожгли на костре в священной роще, чтобы душа его могла вернуться к предкам. Акке застает там брата Рикевальде, полную себе противоположность, жизнерадостного толстяка, который считает, что жизнь проста, которому смена веры не помешала по-прежнему спать, жрать перловку и хлебать медовуху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40