Вдруг вспыхнет что-нибудь из недодуманного, и, хотя это всего лишь деталь минувшего дня, сейчас она уже кажется чем-то вроде старой мебели. Внезапно я начинаю цепенеть от ужаса перед таким стремительным бегом времени. В минуты слабости кажется, что слишком мало делаешь, слишком медленно думаешь и все за чем-то не поспеваешь.
Отогнав подобные мысли, ты чувствуешь себя усталым и с горькой радостью начинаешь постигать, что становишься взрослым. В такие минуты так и тянет поглядеться в зеркало в надежде найти в своем лице какие-то новые черты. Однако до сих пор меня всегда ожидало разочарование: то же мальчишеское лицо, не то настороженное, не то расстроенное, а глаза, глаза...
— Опять у тебя глаза красные,— сказал отец, входя в комнату.— Плохо спишь?
— Сплю я отлично. И сны меня не мучают.
Отец присел рядом.
— Так что ж? Давай поговорим откровенно. Что тебя беспокоит?
— Да так, разные дела.
— Я готов помочь, если тебе пригодится мой опыт.
— Опыт не положишь в холодильник, он стареет с каждым днем. Да и не доверяю я чужому опыту. Надо постараться самому все постичь, дотронуться до всего своими руками. Самому...
— Для этого не хватит времени. Неразумно отрицать чужой опыт,— говорит отец.
— Я не отрицаю. Только пользоваться им еще рано. Надо вступать в жизнь не с пустыми руками. А я вот даже не знаю, что смогу принести людям...
У каждого свои дела. А я, дуралей, все никак не хочу этого понять и хожу среди людей, как по лесу, встреваю туда, куда, кажется, совсем не нужно, хочу поспеть за всеми, не считаясь с временем, стараюсь всех понять, найти оправдание или хотя бы объяснение всему и под конец чувствую, что болит душа и каждая клеточка тела.
Я думал об этом по дороге в вечернюю школу, когда вдруг встретил Диту. Она несла огромную клетчатую сумку, сказала, что забрала из ремонта свои туфли (отлетел каблук) и что никуда не торопится. Она стояла передо мной в легком, летнем платье, такая неожиданная и новая (я ведь целую вечность не видел ее!), улыбалась полудетской улыбкой и, должно быть, ждала от меня какой-нибудь непринужденной, легкой беседы. А у меня, как назло, голова забита одними тяжелыми материями; я тоже пробовал улыбаться, покачивая
в руке папку с книгами и подыскивая в уме какую-нибудь легкую игривую тему, и все время мне чертовски хотелось дотронуться до ее стройных обнаженных по плечи рук, уже загоревших слегка на солнце. Я сказал, что спешу на занятия, что на носу выпускные экзамены — знаешь ведь, какое это серьезное и ответственное дело,— похвалил ее загар, признался, что я еще совсем белый, как творожный сыр, и мне тошно было слышать свой собственный голос, хотя я и правда был белый, как сыр, и в самом деле торопился в школу, и все же я врал, говоря совсем не то, что думаю. Я чувствовал, что сейчас мой голос погаснет, станет вялым и нудным, похожим на свалявшуюся паклю, и настроение на весь вечер будет испорчено; во время перемен я буду выходить вместе с другими на школьный двор покурить, буду сидеть на деревянной скамейке в сумерках, между вспыхивающими сигаретами, не отвечая на вопросы товарищей, и буду затягиваться дымом, тоскливо повторяя про себя: у каждого свои дела...
— А ты возьми да сбеги с уроков,— неожиданно предложила Дита и прикусила губу, плутовато улыбаясь одними глазами.
Я нахмурился:
— Как-то несолидно вроде.
— О-о! — Она окинула меня взглядом с головы до ног.— Ты любишь, чтоб тебя упрашивали? Не будь же таким упрямцем, пойдем,— она взяла меня за руку и слегка потянула.
— Куда пойдем? — спросил я неуверенно.
— Это уж твое дело придумать.
— Может, в кино? Или в кафе?
— Не дури,— засмеялась Дита.
— Ладно,— обещал я,— придумаю. Только не сейчас. Трудно быть оригинальным.
— Перестань,— нетерпеливо бросила она.
Мы свернули в узкую, обсаженную деревьями улицу. Тротуар был старый, в выбоинах, и деревья были старые, зелеными рядами выстроились они по сторонам. Отшлифованные колесами булыжники мостовой поблескивали в отсветах заходящего солнца, улица была длинная, здесь царила тишина, и мне показалось, что на этой улице я впервые, хотя ходил по ней сотни раз.
— Давно мы не виделись,— проговорила Дита, глядя себе под ноги.
— Да...
— А что ты делал все это время?
— Набирался житейской мудрости.
— Ну!.. И каковы же успехи?
— Спасибо, неплохие.
— Может, ты все еще сердишься, что я тогда положила трубку?
— По-дурацки все получилось.
— Ты не сердись. Я не могла иначе. Еще несколько слов, и я бы разревелась.
— Странно. Кажется, я ничего такого не сказал.
— А потом я все хотела встретить тебя и поговорить.
— Да ну — какой уж из меня собеседник!
Дита вдруг остановилась.
— Не веришь? — с болью спросила она.— Может, еще сказать тебе...— она покраснела, но не опустила глаз,— может, сказать, что я почти каждый вечер зря надеялась встретить тебя? Конечно, случайно,— в ее голосе прозвучала ирония.— Ведь не искать же тебя.
И отвернулась.
Мне захотелось обхватить ладонями ее хрупкие покатые плечи, повернуть ее лицом к себе и молча поцеловать. Как долгожданного друга, вернувшегося из далекого странствия. Я так бы и сделал, невзирая на скучающую продавщицу мороженого, подозрительно уставившуюся на нас, и на прохожих, но руки мои словно кто-то зашил в карманы брюк. Я прислонился плечом к стене какого-то желтого дома и только взглядом погладил ее короткие, растрепавшиеся на ветру волосы. Надо, надо окликнуть ее, нельзя так глупо вести себя. Но как это сделать, если не хочешь солгать, если губы все время произносят совсем другие слова, если тебя неотвязно преследует одна и та же мысль: что же, что мешает нам быть вместе? Мартис, Мартинас, тяжелый ты человек, ох и тяжелый же, ведь ты сам придумал все эти преграды...
— Дита! — произнес я приглушенным голосом.
Сразу же, словно кто-то рванул ее за руку, она
повернула ко мне счастливое робкое лицо, брови ее поднялись, неуверенно дрогнули губы:
— Что?
— Я тоже... Давно ждал...— тихо сказал я, быстро дыша, как после долгого бега.
Ее пальцы слегка коснулись моей руки, а я никак
не мог оторвать взгляд от липы на той стороне улицы и заплетающимся языком пробормотал:
— Может, хочешь мороженого?
Странное чувство овладевает, когда работаешь ночью один. Наш участок работает только в две смены, поэтому в третью — ни живой души, не считая меня. Войдешь и вслушиваешься в тишину. Станки замерли, людей нет. Иной раз со злостью подумаешь, что такая ночь — это лишь продолжение похожего на нее дня, что и днем ведь я был один. Поэтому я спешу начать работу и не думать больше о том, какие силы, черт побери, заставляют меня большую часть суток быть одному.
Я зажег только боковой свет — вполне хватает — и пошел к своему станку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20