А Таньке — малая еще, не поймет,— как это бабушка и вдруг за радиста собралась? Ну, не комедия?
Чем дальше жила она здесь, вдали от Степана, тем чаще его лицо прорывало густую сеть воспоминаний, как солнце прорывает облака на какое-то мгновение, и ей делалось радостно.. Но она привыкла сомневаться во всем, не доверять судьбе — слишком часто была она ею обманута. «Доверять можно только прошлому,— думала она.— Его никто уже не отнимет, худое ли, хорошее ли, а все мое...»
Танька приводила подружек, просила опять рассказать о войне, о бомбежках, о том, как жили в Сибири. Девочки слушали, широко раскрыв глаза, как сказку. Она начинала нехотя, но потом увлекалась сама, и Танька переводила девочкам белорусские слова. Как-то Анна рассказала им про Степана. Она не называла его по имени. Просто был такой человек, оставался в Минске всю войну, работал связным. Она думала, что им будет интересно про это послушать,— ведь они знают войну по книжкам... Когда подружки ушли, Танька спросила:
— Бабушка, почему ты мне раньше никогда не говорила про этого радиста? Как его зовут?
— Степан Лукич,— сказала она. И ей приятно было произнести это имя.
— А какой он из себя? — продолжала спрашивать Танька.— Ты меня с ним познакомишь?
— Может, и познакомлю,— сказала она как могла безразлично.
От Таньки не так просто было отделаться. Вечером, пряча книги в портфель, Танька спросила:
— А кем он сейчас работает?
— Кто? — Она сделала вид, что не поняла.
— Ну, Степан Лукич!
Анна уже не рада была, что произнесла при Таньке это имя. С другой стороны, ей и самой хотелось поговорить про Степана.
— Сейчас он, внучушка, работает в лаборатории высокого напряжения,— сказала она.— Тоже опасное дело. Степан говорит: как саперы ошибаются только раз, так и мы, высоковольтники...— И вдруг сердито: — Дался тебе радист этой!
Танька слушала ее задумчиво, и Анне вдруг показалось, что Танька хитрит и отлично все понимает, иначе почему не спрашивала при Диме. И ее бросило в жар от этой мысли.
Порой ее охватывали сомнения. И чем больше хотелось вновь увидеть Степана, тем сильней сомневалась. Опять давать сердцу волю? Опять лепить — в который раз — наново свое побитое бурей гнездо? Опять находить и терять? Не вынесет сердце новой потери. Самой отказаться хоть раз.
И Анна заходила на почту, покупала конверт и листок почтовой бумаги. Садилась за шаткий столик в углу, возле кадки с фикусом. «Здравствуй, Степан! Не жди меня, не надейся. Все думано-передумано, и вижу — жизни не будет у нас с тобой. Слишком поздно, Степан...»
Слова отказа легко складывались в голове, но на бумагу ложиться не хотели. Она отчетливо видела, как он берет ее письмо, как разрывает конверт смуглыми пальцами, как пробегают строку за строкой его доверчивые глаза... Анна рвала листок, на котором стояло «Здравствуй, Степан!» — и выходила на чистый весенний воздух. Вздыхала с облегчением. Вокруг нее шумел, звенел молодым смехом и обрывками фраз этот южный город, свидетель ее счастливых сомнений. Она никогда не была здесь в молодости, не знала, как выглядели его зеленые улицы в грозные военные годы. Они впервые встретились теперь, на склоне ее жизни, лицом к лицу, и она приняла этот город таким, каким он предстал ее глазам, с его белыми домиками, зелеными прямыми улицами, с его ослепительной жаркой весной и запахом невидимого моря. Эта встреча была похожа на встречу ее со Степаном, которого она тоже не знала молодым, без которого прожила полвека своей отдельной жизни, а, встретив, приняла таким, каков он есть. И все же эти длинные южные улицы были ей как будто обещаны и ждали ее, чтобы помочь в минуту раздумий шелестом светло-зеленой листвы. И Степан терпеливо ждал ее на пути и, может быть, знал, что она придет. И Анна ждала его. Иначе где же брала она силы двадцать лет возвращаться в свой пустой дом, отмыкать неподатливую дверь, топить печку, ставить чайник... И все — для себя одной.
Гуляя по городу, она не разглядывала молодые пары, зато замечала стариков. Ей запомнился один, в выцветшей стиляжьей рубашке под распахнутым ватником. Наверно, сыну стала тесна и подарил батьке. Нет, Степану она не позволит носить такую, перед людьми срамиться...
Увидела седого казака с вислыми усами, из кармана галифе торчало горлышко поллитровки. И тут же подумала — Степан, слава богу, не охотник. Конечно, вино они будут покупать, но только по праздникам..
И вдруг — снова сомнения. На этот раз из-за Веры. Где ее ветер носит? Дитё одно, Дима где-то стал загуливать. Говоре — на работе, а не похоже. Приде домой и ести не хоче, а сразу спать... При Вере она такого не замечала. И как это держится еще семья непутевая? На каком клею?
Решила порядок навести, поговорить с Димой строго. В тот день он рано вернулся. Она ему щей налила. Он в кухню вошел, глянул на нее и за стол не садится. Бумажку ей протягивает.
— Извините, Устиновна. Я раскрыл, думал, от Веры. Телеграмма вам...
У нее ноги отмерли. С телеграммой у нее всегда вяза лось что-то пугающее, тревожное. Где-то в глубине сердца она считала, что в покое и радости люди пишут друг другу письма, а в горе и беде шлют телеграммы. Неверными пальцами взяла бумажку и прочла, отведя подальше от глаз — она была дальнозорка: «Сообщи когда приедешь вагон поезд буду встречать у нас все зеленеет Степан».
Поезда с севера приходили в К. ночью и уходили из К. тоже за полночь. В одну из теплых, свежих от прошедшего дождя ночей они проводили мать.
С утра лил дождь, настоящий весенний ливень с коротким мощным, как пушечные залпы, громом. Когда он стихал ненадолго, в окно было видно, как жадно пьет дождевую влагу густая, уже пышная зелень, пронзительно яркая в сером полумраке.
За прощальным обедом мать была весела, смеялась, шутливо перебранивалась с Димой, покрикивала на Таньку.
— А ну доешь, что в тарелке! Уедет бабушка, кто тебе таких щей наварит? Белорусская наша еда простая, грубая, но здоровая, калорыйная — щи с мясом, бульба, курица, яичница... Нияких там ласиков!..
— Мама,— сказала Танька,— а правда, бабушка была ворошиловским всадником?
— Была,— сказала Вера.
— И верхом ездила?
— Пеших всадников не бывает.
Она хорошо помнила мать в сером казакине и синих брюках, в хромовых сапожках, прямую, стройную, красиво державшуюся в седле. За мужьями вслед выезжали на первомайский парад жены командиров — ворошиловские всадники. Кони держали строй, нетерпеливо перебирая тонкими ногами. После парада — джигитовка. Мать на своем Зяблике легко брала стеночку, прыгала через ров с водой...
— А ты бабушке не веришь? Разве хорошо это, бабушке не верить? Когда я тебя обманывала?..
- Вера смотрела, как мать — ловкая, румяная от плиты, с косой, уложенной киксой на затылке, в зеленой вязаной кофте — хлопочет у стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Чем дальше жила она здесь, вдали от Степана, тем чаще его лицо прорывало густую сеть воспоминаний, как солнце прорывает облака на какое-то мгновение, и ей делалось радостно.. Но она привыкла сомневаться во всем, не доверять судьбе — слишком часто была она ею обманута. «Доверять можно только прошлому,— думала она.— Его никто уже не отнимет, худое ли, хорошее ли, а все мое...»
Танька приводила подружек, просила опять рассказать о войне, о бомбежках, о том, как жили в Сибири. Девочки слушали, широко раскрыв глаза, как сказку. Она начинала нехотя, но потом увлекалась сама, и Танька переводила девочкам белорусские слова. Как-то Анна рассказала им про Степана. Она не называла его по имени. Просто был такой человек, оставался в Минске всю войну, работал связным. Она думала, что им будет интересно про это послушать,— ведь они знают войну по книжкам... Когда подружки ушли, Танька спросила:
— Бабушка, почему ты мне раньше никогда не говорила про этого радиста? Как его зовут?
— Степан Лукич,— сказала она. И ей приятно было произнести это имя.
— А какой он из себя? — продолжала спрашивать Танька.— Ты меня с ним познакомишь?
— Может, и познакомлю,— сказала она как могла безразлично.
От Таньки не так просто было отделаться. Вечером, пряча книги в портфель, Танька спросила:
— А кем он сейчас работает?
— Кто? — Она сделала вид, что не поняла.
— Ну, Степан Лукич!
Анна уже не рада была, что произнесла при Таньке это имя. С другой стороны, ей и самой хотелось поговорить про Степана.
— Сейчас он, внучушка, работает в лаборатории высокого напряжения,— сказала она.— Тоже опасное дело. Степан говорит: как саперы ошибаются только раз, так и мы, высоковольтники...— И вдруг сердито: — Дался тебе радист этой!
Танька слушала ее задумчиво, и Анне вдруг показалось, что Танька хитрит и отлично все понимает, иначе почему не спрашивала при Диме. И ее бросило в жар от этой мысли.
Порой ее охватывали сомнения. И чем больше хотелось вновь увидеть Степана, тем сильней сомневалась. Опять давать сердцу волю? Опять лепить — в который раз — наново свое побитое бурей гнездо? Опять находить и терять? Не вынесет сердце новой потери. Самой отказаться хоть раз.
И Анна заходила на почту, покупала конверт и листок почтовой бумаги. Садилась за шаткий столик в углу, возле кадки с фикусом. «Здравствуй, Степан! Не жди меня, не надейся. Все думано-передумано, и вижу — жизни не будет у нас с тобой. Слишком поздно, Степан...»
Слова отказа легко складывались в голове, но на бумагу ложиться не хотели. Она отчетливо видела, как он берет ее письмо, как разрывает конверт смуглыми пальцами, как пробегают строку за строкой его доверчивые глаза... Анна рвала листок, на котором стояло «Здравствуй, Степан!» — и выходила на чистый весенний воздух. Вздыхала с облегчением. Вокруг нее шумел, звенел молодым смехом и обрывками фраз этот южный город, свидетель ее счастливых сомнений. Она никогда не была здесь в молодости, не знала, как выглядели его зеленые улицы в грозные военные годы. Они впервые встретились теперь, на склоне ее жизни, лицом к лицу, и она приняла этот город таким, каким он предстал ее глазам, с его белыми домиками, зелеными прямыми улицами, с его ослепительной жаркой весной и запахом невидимого моря. Эта встреча была похожа на встречу ее со Степаном, которого она тоже не знала молодым, без которого прожила полвека своей отдельной жизни, а, встретив, приняла таким, каков он есть. И все же эти длинные южные улицы были ей как будто обещаны и ждали ее, чтобы помочь в минуту раздумий шелестом светло-зеленой листвы. И Степан терпеливо ждал ее на пути и, может быть, знал, что она придет. И Анна ждала его. Иначе где же брала она силы двадцать лет возвращаться в свой пустой дом, отмыкать неподатливую дверь, топить печку, ставить чайник... И все — для себя одной.
Гуляя по городу, она не разглядывала молодые пары, зато замечала стариков. Ей запомнился один, в выцветшей стиляжьей рубашке под распахнутым ватником. Наверно, сыну стала тесна и подарил батьке. Нет, Степану она не позволит носить такую, перед людьми срамиться...
Увидела седого казака с вислыми усами, из кармана галифе торчало горлышко поллитровки. И тут же подумала — Степан, слава богу, не охотник. Конечно, вино они будут покупать, но только по праздникам..
И вдруг — снова сомнения. На этот раз из-за Веры. Где ее ветер носит? Дитё одно, Дима где-то стал загуливать. Говоре — на работе, а не похоже. Приде домой и ести не хоче, а сразу спать... При Вере она такого не замечала. И как это держится еще семья непутевая? На каком клею?
Решила порядок навести, поговорить с Димой строго. В тот день он рано вернулся. Она ему щей налила. Он в кухню вошел, глянул на нее и за стол не садится. Бумажку ей протягивает.
— Извините, Устиновна. Я раскрыл, думал, от Веры. Телеграмма вам...
У нее ноги отмерли. С телеграммой у нее всегда вяза лось что-то пугающее, тревожное. Где-то в глубине сердца она считала, что в покое и радости люди пишут друг другу письма, а в горе и беде шлют телеграммы. Неверными пальцами взяла бумажку и прочла, отведя подальше от глаз — она была дальнозорка: «Сообщи когда приедешь вагон поезд буду встречать у нас все зеленеет Степан».
Поезда с севера приходили в К. ночью и уходили из К. тоже за полночь. В одну из теплых, свежих от прошедшего дождя ночей они проводили мать.
С утра лил дождь, настоящий весенний ливень с коротким мощным, как пушечные залпы, громом. Когда он стихал ненадолго, в окно было видно, как жадно пьет дождевую влагу густая, уже пышная зелень, пронзительно яркая в сером полумраке.
За прощальным обедом мать была весела, смеялась, шутливо перебранивалась с Димой, покрикивала на Таньку.
— А ну доешь, что в тарелке! Уедет бабушка, кто тебе таких щей наварит? Белорусская наша еда простая, грубая, но здоровая, калорыйная — щи с мясом, бульба, курица, яичница... Нияких там ласиков!..
— Мама,— сказала Танька,— а правда, бабушка была ворошиловским всадником?
— Была,— сказала Вера.
— И верхом ездила?
— Пеших всадников не бывает.
Она хорошо помнила мать в сером казакине и синих брюках, в хромовых сапожках, прямую, стройную, красиво державшуюся в седле. За мужьями вслед выезжали на первомайский парад жены командиров — ворошиловские всадники. Кони держали строй, нетерпеливо перебирая тонкими ногами. После парада — джигитовка. Мать на своем Зяблике легко брала стеночку, прыгала через ров с водой...
— А ты бабушке не веришь? Разве хорошо это, бабушке не верить? Когда я тебя обманывала?..
- Вера смотрела, как мать — ловкая, румяная от плиты, с косой, уложенной киксой на затылке, в зеленой вязаной кофте — хлопочет у стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20