Не верь зеркалам
Роман
Время от времени она уходила от него — навсегда. Забирала дочь. Так и сейчас — она уже три дня жила у подруги на окраине города.
Сойдя с автобуса, душного, с резким запахом пролитого бензина, он уже минут десять шел по тихим, почти деревенским улицам окраины. Фонари здесь горели редко. Тонкий серпик молодого месяца был высоко подвешен в черном апрельском небе. Чернота неба и земли смутно подсвечивалась белизной цветущих садов. Цвели абрикосы и алыча, яблони и вишни. Это было как праздник, как выпускной бал. Кто-то приходил раньше всех, кто-то запаздывал. Абрикос являлся на праздник в розовом. Цветы унизывали его голые, дрожащие на весеннем ветру, еще безлистые ветки, трогательные, как плечи Наташи Ростовой.
Это были ее сравнения. Она любила природу юга любовью северянки. Она и его наделила этой любовью, потому что, живя рядом с ней, он переставал различать границу между собою и ею. И всякий раз, когда она забирала дочь и уходила от него — навсегда! — он думал: «Что, если правда — навсегда?» Он легко мог представить себе жизнь с другой женщиной. С какой-нибудь Кларой Семеновой из своего отдела. Она часто подходит к его столу и просит объяснить непонятную схему. Она смотрит на него круглыми кошачьими глазами, почти не мигая, не слыша того, что он говорит.
Клара носит прозрачные блузки и поливает себя духами, такими крепкими, что ему приходят на память правила пвхо.
Кларе двадцать девять лет,— критический возраст для девушки. Она ищет слабое звено. Есть такая игра — разрывные цепи. Все держатся за руки, а один норовит с разбегу разнять соединенные руки. Найти слабое звено — главное в этой игре. Кларе кажется, что она нашла его. Возможно, она и права. Но как знать! Разрывные цепи — обманчивая игра... Жизнь с Кларой он легко мог себе представить. Зато с Верой он никогда не знал, что будет завтра.
Ясно светились в глубине садов окна. Был поздний час, и окраина уже готовилась ко сну. Кое-где из-за калиток слышались негромкие спокойные голоса.
Он шел уверенно, потому что бывал здесь не раз. И потому, что знал: Вера здесь. И здесь Танька. Где им быть еще?
И все же, приближаясь к дому, где — он точно знал — вот уже три дня, скрываясь от него, жили его жена и дочь, он ощутил волнение и жалость к себе. «Надо кончать эту игру,— подумал он.— К черту. Если бы не телеграмма...»
Он дернул кольцо калитки и вошел во дворик.
Дом Людмилы стоял среди цветущих яблонь, свет из бокового окна падал на отдельные близкие ветки, и они белели так ярко, словно были зажжены изнутри.
Он поднялся на крыльцо, пересилив желание подойти к окну. Дверь была заперта. Он постучал негромко. После небольшой паузы послышались шаги, и настороженный голос Людмилы спросил:
— Кто там?
Он ответил. И она стала возиться с засовом и греметь цепочкой. Ему казалось, что возится она слишком долго. «Прячутся»,— подумал он.
Наконец дверь открылась. Людмила в халате и тапочках на босу ногу, кутаясь в платок, стояла перед ним. — Дима? — спросила она, изобразив удивление.
Узкая полоска света падала из комнаты в коридор за ее спиной. И в этой полоске стояли Танькины ботики. Те самые, на «молнии», о которых она мечтала и которые он купил ей, когда был в командировке.
— Прости, что не приглашаю тебя,— лживым голосом сказала Людмила.— Волик в командировке, а мы с Юркой уже спим...
Она стояла, закрыв собой амбразуру двери. Стояла насмерть. Как будто он собирался вломиться в чужой дом. Оттого, что здесь прячутся, могут прятаться от него жена и дочь, дом этот стал для него еще более чужим.
Он прислонился к дверному косяку и закурил.
— Значит, их у тебя нет,— сказал он.— Я так и знал.
Все же передай ей, что завтра приезжает ее мать.— Он достал из кармана сложенный листок телеграммы и протянул Людмиле.
Она машинально взяла листок из его рук, но тут же опомнилась.
— Как же я...
— Бери, бери,— сказал он и усмехнулся.—- Поезд приходит завтра ночью... Я говорю достаточно громко?..
— Напрасно ты думаешь,— начала Людмила, но он опять перебил ее:
— Если хочет, пусть возвращается. Так и скажи. Встретит мать по-человечески, в своем доме. А потом — пожалуйста, на все четыре. Удерживать не буду...
Он представил себе на миг Веру, как она, босая, где-то совсем близко, в закутке стоит, прислушиваясь к его словам. Ему показалось, что он даже слышит ее дыхание... Захотелось оттолкнуть Людмилу, ворваться в дом и вытащить Веру из закутка, где она притаилась. Тряхнуть за плечи, крикнуть в лицо: «Долго ты будешь валять дурака? Сколько лет маюсь с тобой! Жена ты мне или нет?»
Может быть, так и надо было. Может, этого она и ждала затаив дыхание. Но он так не умел. Это была ее привилегия — шуметь, кричать, плакать, доказывать свою правоту, хлопать дверьми и уходить «навсегда»... Он не бегал за ней. Не разыскивал. Не звал назад. Он ждал. Спустя несколько дней она сама возвращалась, притихшая и покаянная, и в два счета добивалась прощения, как добиваются те, кого любят...
Его достоянием была гордость. «Проклятая гордость», как говорила она. Если бы не телеграмма...
Он шел насвистывая, спрятав руки в карманы. На душе было легко, почти весело. Может быть, потому, что он знал — завтра она придет. И приведет Таньку. Танька бросится к нему, повиснет на шее, виновато заглядывая в глаза... Когда-то она уходила безропотно и, подражая матери, смотрела волчонком.
Теперь ей двенадцать лет. В этот раз он нашел записку под сахарницей, на кухонном столе. «Папочка, не скучай! Мы скоро вернемся. Ты же знаешь!..» Что-то новое, взрослое было в этом «ты же знаешь».
Он нашел записку не сразу, только вечером, вернувшись с завода. В квартире был разгром — «противник отступал в беспорядке, продолжая нести потери в живой силе и технике»: вещи валялись на полу и на стульях, дверцы платяного шкафа были растворены, как бы затем, чтобы он видел — она ничего не взяла из того, что они нажили вместе. Вот оно, все осталось ему. А ей ничего не надо. Ушла, «как стояла», в одном платьице!
Вернувшись с завода в тот вечер, он подошел к шкафу, который далеко не был еще заполнен. Ее нарядное платье и его выходной костюм, ее плащ и его макинтош — не много же нажили они добра. Да они за добром и не гнались!..
Вещи в шкафу висели дружно, плечом к плечу, напоминая о прожитых вместе годах. Казалось, вещам дано больше помнить, чем людям. Но что могли помнить вещи! Ведь тогда, в том далеком году, у него была только гимнастерка с пластмассовым под воротником, а у нее голубое платьице, которое мать купила ей по случаю на барахолке... Ни гимнастерки, ни этого платьица давно не было в помине. А любовь? Осталось что-то от той любви или тоже нет уже ничего?..
Он вскипятил чайник и, подняв сахарницу, увидел записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Роман
Время от времени она уходила от него — навсегда. Забирала дочь. Так и сейчас — она уже три дня жила у подруги на окраине города.
Сойдя с автобуса, душного, с резким запахом пролитого бензина, он уже минут десять шел по тихим, почти деревенским улицам окраины. Фонари здесь горели редко. Тонкий серпик молодого месяца был высоко подвешен в черном апрельском небе. Чернота неба и земли смутно подсвечивалась белизной цветущих садов. Цвели абрикосы и алыча, яблони и вишни. Это было как праздник, как выпускной бал. Кто-то приходил раньше всех, кто-то запаздывал. Абрикос являлся на праздник в розовом. Цветы унизывали его голые, дрожащие на весеннем ветру, еще безлистые ветки, трогательные, как плечи Наташи Ростовой.
Это были ее сравнения. Она любила природу юга любовью северянки. Она и его наделила этой любовью, потому что, живя рядом с ней, он переставал различать границу между собою и ею. И всякий раз, когда она забирала дочь и уходила от него — навсегда! — он думал: «Что, если правда — навсегда?» Он легко мог представить себе жизнь с другой женщиной. С какой-нибудь Кларой Семеновой из своего отдела. Она часто подходит к его столу и просит объяснить непонятную схему. Она смотрит на него круглыми кошачьими глазами, почти не мигая, не слыша того, что он говорит.
Клара носит прозрачные блузки и поливает себя духами, такими крепкими, что ему приходят на память правила пвхо.
Кларе двадцать девять лет,— критический возраст для девушки. Она ищет слабое звено. Есть такая игра — разрывные цепи. Все держатся за руки, а один норовит с разбегу разнять соединенные руки. Найти слабое звено — главное в этой игре. Кларе кажется, что она нашла его. Возможно, она и права. Но как знать! Разрывные цепи — обманчивая игра... Жизнь с Кларой он легко мог себе представить. Зато с Верой он никогда не знал, что будет завтра.
Ясно светились в глубине садов окна. Был поздний час, и окраина уже готовилась ко сну. Кое-где из-за калиток слышались негромкие спокойные голоса.
Он шел уверенно, потому что бывал здесь не раз. И потому, что знал: Вера здесь. И здесь Танька. Где им быть еще?
И все же, приближаясь к дому, где — он точно знал — вот уже три дня, скрываясь от него, жили его жена и дочь, он ощутил волнение и жалость к себе. «Надо кончать эту игру,— подумал он.— К черту. Если бы не телеграмма...»
Он дернул кольцо калитки и вошел во дворик.
Дом Людмилы стоял среди цветущих яблонь, свет из бокового окна падал на отдельные близкие ветки, и они белели так ярко, словно были зажжены изнутри.
Он поднялся на крыльцо, пересилив желание подойти к окну. Дверь была заперта. Он постучал негромко. После небольшой паузы послышались шаги, и настороженный голос Людмилы спросил:
— Кто там?
Он ответил. И она стала возиться с засовом и греметь цепочкой. Ему казалось, что возится она слишком долго. «Прячутся»,— подумал он.
Наконец дверь открылась. Людмила в халате и тапочках на босу ногу, кутаясь в платок, стояла перед ним. — Дима? — спросила она, изобразив удивление.
Узкая полоска света падала из комнаты в коридор за ее спиной. И в этой полоске стояли Танькины ботики. Те самые, на «молнии», о которых она мечтала и которые он купил ей, когда был в командировке.
— Прости, что не приглашаю тебя,— лживым голосом сказала Людмила.— Волик в командировке, а мы с Юркой уже спим...
Она стояла, закрыв собой амбразуру двери. Стояла насмерть. Как будто он собирался вломиться в чужой дом. Оттого, что здесь прячутся, могут прятаться от него жена и дочь, дом этот стал для него еще более чужим.
Он прислонился к дверному косяку и закурил.
— Значит, их у тебя нет,— сказал он.— Я так и знал.
Все же передай ей, что завтра приезжает ее мать.— Он достал из кармана сложенный листок телеграммы и протянул Людмиле.
Она машинально взяла листок из его рук, но тут же опомнилась.
— Как же я...
— Бери, бери,— сказал он и усмехнулся.—- Поезд приходит завтра ночью... Я говорю достаточно громко?..
— Напрасно ты думаешь,— начала Людмила, но он опять перебил ее:
— Если хочет, пусть возвращается. Так и скажи. Встретит мать по-человечески, в своем доме. А потом — пожалуйста, на все четыре. Удерживать не буду...
Он представил себе на миг Веру, как она, босая, где-то совсем близко, в закутке стоит, прислушиваясь к его словам. Ему показалось, что он даже слышит ее дыхание... Захотелось оттолкнуть Людмилу, ворваться в дом и вытащить Веру из закутка, где она притаилась. Тряхнуть за плечи, крикнуть в лицо: «Долго ты будешь валять дурака? Сколько лет маюсь с тобой! Жена ты мне или нет?»
Может быть, так и надо было. Может, этого она и ждала затаив дыхание. Но он так не умел. Это была ее привилегия — шуметь, кричать, плакать, доказывать свою правоту, хлопать дверьми и уходить «навсегда»... Он не бегал за ней. Не разыскивал. Не звал назад. Он ждал. Спустя несколько дней она сама возвращалась, притихшая и покаянная, и в два счета добивалась прощения, как добиваются те, кого любят...
Его достоянием была гордость. «Проклятая гордость», как говорила она. Если бы не телеграмма...
Он шел насвистывая, спрятав руки в карманы. На душе было легко, почти весело. Может быть, потому, что он знал — завтра она придет. И приведет Таньку. Танька бросится к нему, повиснет на шее, виновато заглядывая в глаза... Когда-то она уходила безропотно и, подражая матери, смотрела волчонком.
Теперь ей двенадцать лет. В этот раз он нашел записку под сахарницей, на кухонном столе. «Папочка, не скучай! Мы скоро вернемся. Ты же знаешь!..» Что-то новое, взрослое было в этом «ты же знаешь».
Он нашел записку не сразу, только вечером, вернувшись с завода. В квартире был разгром — «противник отступал в беспорядке, продолжая нести потери в живой силе и технике»: вещи валялись на полу и на стульях, дверцы платяного шкафа были растворены, как бы затем, чтобы он видел — она ничего не взяла из того, что они нажили вместе. Вот оно, все осталось ему. А ей ничего не надо. Ушла, «как стояла», в одном платьице!
Вернувшись с завода в тот вечер, он подошел к шкафу, который далеко не был еще заполнен. Ее нарядное платье и его выходной костюм, ее плащ и его макинтош — не много же нажили они добра. Да они за добром и не гнались!..
Вещи в шкафу висели дружно, плечом к плечу, напоминая о прожитых вместе годах. Казалось, вещам дано больше помнить, чем людям. Но что могли помнить вещи! Ведь тогда, в том далеком году, у него была только гимнастерка с пластмассовым под воротником, а у нее голубое платьице, которое мать купила ей по случаю на барахолке... Ни гимнастерки, ни этого платьица давно не было в помине. А любовь? Осталось что-то от той любви или тоже нет уже ничего?..
Он вскипятил чайник и, подняв сахарницу, увидел записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20