Ты, говоре, еще можешь устроиться, ну?
— Как так устроиться? — не поняла Вера.
— Ну, как люди устраиваются,— сказала мать, глядя перед собой, и в ее голосе Вере послышалось смущение.— Замуж выйти, одним словом. Сама устроилась, тепер меня тяне.
— А что? — сказала Вера.— Ты у меня еще молодая, в тебя влюбиться можно.
«Неужели мать собралась замуж?» — мелькнуло в голове.
От ее похвалы мать зарделась, и на миг Вере показалось, что догадка попала в цель. Но только на миг. Она не могла поверить этому всерьез. Слишком долго мать при надлежала ей. Только ей и еще Таньке.
— Глупая ты,— сказала мать, и лицо ее стало строгим.— Какая может быть любовь в мои годы? Волк у лесу один рыскает, а человек один не может. Нашла себе женщина человека под пару. Он один, и Асьма одна. Поженились и живут как-то...
Вере показалось, что мать спешит закончить неловкий разговор, который зачем-то начала и который тяготит обеих. И Вера сказала:
— А я, мама, уезжаю завтра. Посылают меня в район на всю посевную...
Сказала и ждала, что мать будет ахать или обижаться. Но она спросила только:
— Что ж, дочушка? И проводить меня не приедешь? — И вдруг спохватилась: — А чего же мы тут сидим? Тебе собираться надо...
И в который раз Вера подумала, что они с матерью мало знают друг друга. Мать провожала ее как будто даже с радостью. «Тебе там спокойно будет. Я тут с Танечкой, за дитем пригляжу». Должно быть, мать огорчилась в душе, но виду не подала, не удивилась, что жизнь опять отнимает у нее какую-то крупицу счастья. Она давно научилась переносить мужественно свои потери — большие и малые. Как я могла подумать, что мать собирается замуж? После того, что пережито, одного только может хотеть душа — покоя.
Бедная мама! Всю войну она вспоминала, как в Лапичах, перед отъездом, постелила белую скатерть, навела уют, надела белый крахмальный чехол на диван.
«У матери жизнь отнимала,— думала Вера, собираясь в дорогу,— а я сама не умею жить... Опять куда-то лечу, бросаю семью. Танька привыкла, только просит: «Привези кубинские марки».
Вере сказали, что в районе, где ей предстоит жить, работают на посевной кубинцы — ученики школы механизаторов. Танька выросла, все платья ей коротки, школьная форма трещит, рвется на локтях. В записной книжке у Таньки среди адресов и телефонов ее подруг есть запись: «Все слоны близоруки». Наткнувшись на эту запись, Вера показала ее Диме, и они долго смеялись. Теперь она думала: «У Таньки решающий возраст. Сто открытий в день, тысяча вопросов. А мне все некогда, некогда...»
Она казнила себя в душе за то, что не говорила с главным более твердо, а сама уже испытывала подъем, как всегда перед дорогой. Чувствовала, что ее уже влечет, захватывает, забирает в плен это слово «дорога», без которого она не мыслит себя, свою жизнь...
— Димка,— сказала она, обнимая его худые острые плечи и заглядывая ему в глаза,— я не виновата. Я не хотела ехать. Но все у нас в отделе такие тяжелые, такие семейные...
Он усмехнулся, слегка отстранясь:
— Это ты хорошо сказала. Все семейные... Кроме тебя!..
Он поняла свою оплошность.
— Не придирайся,— сказала она сердито.— Ты думаешь, мне нравится такая жизнь? Мотаюсь туда-сюда, как соленый заяц... Думаешь, мне легко?
Она могла сердиться. Могла даже заплакать вполне искренне. Но он знал ее слишком хорошо, чтобы поверить в ее желание остаться дома. Сердцем она уже в пути. Он почти ощущал кожей этот лихорадящий холодок, который веял от нее, как от машины, летящей на полной скорости по шоссе.
Танька захлопнула учебник географии и выглянула в открытое окно. Высоко в вечереющем небе сияли розовые длинные облака. «Перистые»,— определила Танька. Раньше, глядя на небо, Танька просто думала: «Сейчас пойдет дождь» или «Какое красивое облачко — как перо жар-птицы». Теперь она знает, что облака бывают трех видов — перистые, кучевые и слоистые. Лучше всего в учебнике сказано про перистые облака. Что они состоят из мелких кристалликов льда и поэтому очень красивые. «Перистые облака никогда не закрывают солнца...»
Отныне Танька будет смотреть на небо вдумчивым взглядом метеоролога, изучающего характер облачности. Со временем это пройдет, и она опять будет говорить, как люди: «Сейчас пойдет дождь» — и, глядя на небо, вспомнит не параграф из учебника географии, а строки Пушкина: «Мчатся тучи, вьются тучи...» или «Редеет облаков летучая гряда».
А пока что за окнами, высоко в небе, сияют перистые облака, а во дворе на скамеечке сидит бабушка Анна и беседует с Кузьмичом из Сашкиного подъезда. Кузьмич — пенсионер. Он принадлежность их двора, как турник или качели. Когда Танька была маленькая, она думала, что пенсионер — это такая профессия. Все теплые вечера Кузьмич проводит на скамеечке, во дворе. Возле него лежит стопка газет, и он читает их все подряд, а между чтением сдвигает очки на лоб и покрикивает на ребят. Свои внуки у Кузьмича были, но не здесь, а далеко, на Урале. Туда, к сыну, уехала его жена. Уехала нянчить внуков. А Кузьмич считал, что на юге ему жить полезнее. Он остался один в большой квартире, сам варил себе еду, экономил, откладывал на сберкнижку, и во дворе его называли «богатый жених» — конечно, в шутку. «Интересно,— думала Танька,— о чем он может разговаривать с бабушкой?»
Танька спустилась во двор. Мелюзга копошилась в песке. Ссорились близнецы Алешка и Антошка. Они вечно ссорились. Вот и сейчас Антошка ревел басом. Танька присела на корточки, вытерла своим платком Антошкины слезы.
— Ты чего? — спросила она. Антошка проговорил, всхлипывая:
— Я слепил... космос, а он... ело... сломал...
Потом Танька покачалась на качелях, но без удовольствия. Не потому, что Сашки не было во дворе — он по субботам уезжает в станицу к тетке. Просто так. Сколько можно качаться? Танька подошла к скамеечке, на которой сидели бабушка и Кузьмич, и стала слушать. Кузьмич первый заметил ее.
— Ты чего тут ошиваешься? — сказал он.— Места во дворе мало, что ли? Ступай отсюда.
— А чем дитё вам мешает? — сощурилась бабушка.— Это внучка моя, ей около меня посидеть хочется. Садись, Танечка, посиди с нами. Такого тут ничего нема, что тебе слушать нельзя... Вот, рассказываю человеку свою жизнь, а он удивляется: «Такую жизнь прожила, а добра не нажила...» Куды оно мне, добро этае? На тот свет его не забрати... На свою жизнь я не обижаюсь, на чужую не за видую...
— И напрасно,— сказал Кузьмич.— А я вот завидую.
— Завидуете? — сощурилась бабушка.— А кому?
— Мало ли кому. Вот в газете читаю: «Прием в Кремле. На завтраке присутствовали...» Прочитаешь такое и думаешь — что там подавали, на завтраке? Небось икру да балычок... А меня на тот прием позвать забыли...
— Шутите,— сказала бабушка, разглядывая Кузьмича.
— Зачем шучу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Как так устроиться? — не поняла Вера.
— Ну, как люди устраиваются,— сказала мать, глядя перед собой, и в ее голосе Вере послышалось смущение.— Замуж выйти, одним словом. Сама устроилась, тепер меня тяне.
— А что? — сказала Вера.— Ты у меня еще молодая, в тебя влюбиться можно.
«Неужели мать собралась замуж?» — мелькнуло в голове.
От ее похвалы мать зарделась, и на миг Вере показалось, что догадка попала в цель. Но только на миг. Она не могла поверить этому всерьез. Слишком долго мать при надлежала ей. Только ей и еще Таньке.
— Глупая ты,— сказала мать, и лицо ее стало строгим.— Какая может быть любовь в мои годы? Волк у лесу один рыскает, а человек один не может. Нашла себе женщина человека под пару. Он один, и Асьма одна. Поженились и живут как-то...
Вере показалось, что мать спешит закончить неловкий разговор, который зачем-то начала и который тяготит обеих. И Вера сказала:
— А я, мама, уезжаю завтра. Посылают меня в район на всю посевную...
Сказала и ждала, что мать будет ахать или обижаться. Но она спросила только:
— Что ж, дочушка? И проводить меня не приедешь? — И вдруг спохватилась: — А чего же мы тут сидим? Тебе собираться надо...
И в который раз Вера подумала, что они с матерью мало знают друг друга. Мать провожала ее как будто даже с радостью. «Тебе там спокойно будет. Я тут с Танечкой, за дитем пригляжу». Должно быть, мать огорчилась в душе, но виду не подала, не удивилась, что жизнь опять отнимает у нее какую-то крупицу счастья. Она давно научилась переносить мужественно свои потери — большие и малые. Как я могла подумать, что мать собирается замуж? После того, что пережито, одного только может хотеть душа — покоя.
Бедная мама! Всю войну она вспоминала, как в Лапичах, перед отъездом, постелила белую скатерть, навела уют, надела белый крахмальный чехол на диван.
«У матери жизнь отнимала,— думала Вера, собираясь в дорогу,— а я сама не умею жить... Опять куда-то лечу, бросаю семью. Танька привыкла, только просит: «Привези кубинские марки».
Вере сказали, что в районе, где ей предстоит жить, работают на посевной кубинцы — ученики школы механизаторов. Танька выросла, все платья ей коротки, школьная форма трещит, рвется на локтях. В записной книжке у Таньки среди адресов и телефонов ее подруг есть запись: «Все слоны близоруки». Наткнувшись на эту запись, Вера показала ее Диме, и они долго смеялись. Теперь она думала: «У Таньки решающий возраст. Сто открытий в день, тысяча вопросов. А мне все некогда, некогда...»
Она казнила себя в душе за то, что не говорила с главным более твердо, а сама уже испытывала подъем, как всегда перед дорогой. Чувствовала, что ее уже влечет, захватывает, забирает в плен это слово «дорога», без которого она не мыслит себя, свою жизнь...
— Димка,— сказала она, обнимая его худые острые плечи и заглядывая ему в глаза,— я не виновата. Я не хотела ехать. Но все у нас в отделе такие тяжелые, такие семейные...
Он усмехнулся, слегка отстранясь:
— Это ты хорошо сказала. Все семейные... Кроме тебя!..
Он поняла свою оплошность.
— Не придирайся,— сказала она сердито.— Ты думаешь, мне нравится такая жизнь? Мотаюсь туда-сюда, как соленый заяц... Думаешь, мне легко?
Она могла сердиться. Могла даже заплакать вполне искренне. Но он знал ее слишком хорошо, чтобы поверить в ее желание остаться дома. Сердцем она уже в пути. Он почти ощущал кожей этот лихорадящий холодок, который веял от нее, как от машины, летящей на полной скорости по шоссе.
Танька захлопнула учебник географии и выглянула в открытое окно. Высоко в вечереющем небе сияли розовые длинные облака. «Перистые»,— определила Танька. Раньше, глядя на небо, Танька просто думала: «Сейчас пойдет дождь» или «Какое красивое облачко — как перо жар-птицы». Теперь она знает, что облака бывают трех видов — перистые, кучевые и слоистые. Лучше всего в учебнике сказано про перистые облака. Что они состоят из мелких кристалликов льда и поэтому очень красивые. «Перистые облака никогда не закрывают солнца...»
Отныне Танька будет смотреть на небо вдумчивым взглядом метеоролога, изучающего характер облачности. Со временем это пройдет, и она опять будет говорить, как люди: «Сейчас пойдет дождь» — и, глядя на небо, вспомнит не параграф из учебника географии, а строки Пушкина: «Мчатся тучи, вьются тучи...» или «Редеет облаков летучая гряда».
А пока что за окнами, высоко в небе, сияют перистые облака, а во дворе на скамеечке сидит бабушка Анна и беседует с Кузьмичом из Сашкиного подъезда. Кузьмич — пенсионер. Он принадлежность их двора, как турник или качели. Когда Танька была маленькая, она думала, что пенсионер — это такая профессия. Все теплые вечера Кузьмич проводит на скамеечке, во дворе. Возле него лежит стопка газет, и он читает их все подряд, а между чтением сдвигает очки на лоб и покрикивает на ребят. Свои внуки у Кузьмича были, но не здесь, а далеко, на Урале. Туда, к сыну, уехала его жена. Уехала нянчить внуков. А Кузьмич считал, что на юге ему жить полезнее. Он остался один в большой квартире, сам варил себе еду, экономил, откладывал на сберкнижку, и во дворе его называли «богатый жених» — конечно, в шутку. «Интересно,— думала Танька,— о чем он может разговаривать с бабушкой?»
Танька спустилась во двор. Мелюзга копошилась в песке. Ссорились близнецы Алешка и Антошка. Они вечно ссорились. Вот и сейчас Антошка ревел басом. Танька присела на корточки, вытерла своим платком Антошкины слезы.
— Ты чего? — спросила она. Антошка проговорил, всхлипывая:
— Я слепил... космос, а он... ело... сломал...
Потом Танька покачалась на качелях, но без удовольствия. Не потому, что Сашки не было во дворе — он по субботам уезжает в станицу к тетке. Просто так. Сколько можно качаться? Танька подошла к скамеечке, на которой сидели бабушка и Кузьмич, и стала слушать. Кузьмич первый заметил ее.
— Ты чего тут ошиваешься? — сказал он.— Места во дворе мало, что ли? Ступай отсюда.
— А чем дитё вам мешает? — сощурилась бабушка.— Это внучка моя, ей около меня посидеть хочется. Садись, Танечка, посиди с нами. Такого тут ничего нема, что тебе слушать нельзя... Вот, рассказываю человеку свою жизнь, а он удивляется: «Такую жизнь прожила, а добра не нажила...» Куды оно мне, добро этае? На тот свет его не забрати... На свою жизнь я не обижаюсь, на чужую не за видую...
— И напрасно,— сказал Кузьмич.— А я вот завидую.
— Завидуете? — сощурилась бабушка.— А кому?
— Мало ли кому. Вот в газете читаю: «Прием в Кремле. На завтраке присутствовали...» Прочитаешь такое и думаешь — что там подавали, на завтраке? Небось икру да балычок... А меня на тот прием позвать забыли...
— Шутите,— сказала бабушка, разглядывая Кузьмича.
— Зачем шучу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20