Я попеременно переживал очень разные побуждения — добрые и злые, совершал добросердечные и низкие поступки, наблюдая при этом за собой со стороны, и либо одобрял свои действия и оправдывал их, либо хмурился или улыбался. Как сторонний наблюдатель, я по большей части объяснял их усталостью, чувством голода, болью, пресыщенностью, любопытством или необходимостью. И почти не было поступков, толчком для которых послужили каприз или игра фантазии...
Но я уклонился...
Фильм моей жизни замедлялся, лишь когда я пытался вмешаться, понять и объяснить свое поведение. Отдельные моменты переживал заново, не чувствуя ничего, даже боли. Например, я снова сломал ногу, в точности так же, как во время службы на действительной,— в подъеме сломал,— но на этот раз больно не было и кожа под гипсовой повязкой не чесалась.
Фильм остановился в момент, когда я вез в машине того пьяного типа и мне приходилось поддерживать его, чтоб он не колотился головой о ветровое
стекло и не разбил стекло или голову. Фильм застопорился, как ролик шторы, когда вечером пытаешься опустить ее, тянешь вниз. Я обрадовался, что фильм кончился. Или спектакль? Ведь я играл в нем свою роль и к тому же смотрел его как зритель. После окончания спектакля я был бодренький, будто вышел из сауны.
И тут случилось незабываемое, такое, что меня, честно признаюсь, изменило и отметило восторженным отношением к незначительным мелочам в жизни. Я сделался снисходительнее, стал чаще смеяться; «Старый дурак»,— проворчит иной раз жена, но я не реагирую. Мне знакомо блаженное состояние, которого невозможно не жаждать, хотя я не прибегаю ни к морфию, ни к марихуане.
В том разноцветном краю поражала зелень всевозможных оттенков (особенно запомнился цвет зеленого горошка и бирюзовый), а также красный цвет и розовый с золотистой каемкой, розовато- красными были также и горные вершины на фоне оранжевого заката; закат манил, неодолимо возбуждая желание раскрыть его тайну, а надо всем сияло солнце. От него исходил голос; я как бы его не слышал, но он обращался ко мне и сопровождал весь фильм моей жизни. Голос был приятный, ласковый, понимающий и вызывал безмерное почтение и изумление. Поначалу я даже вознегодовал: изобилие приятного и красивого удручало — ведь, пресыщаясь, мы уже неспособны бываем выделить красоту, а увиденное мной было до того великолепно, что почти граничило с псевдогармонией китча!
По-прежнему раздавался голос, и я двинулся в путь. Встретил двоюродного брата, который, как говорили, покончил с собой, когда служил в армии. Брат был в военной форме, ран на нем я не заметил, он очень внятно заговорил со мной, радостно поздоровался, но тут же расплакался из-за того, что скоро, мол, придется расстаться, поскольку я явился сюда ненадолго. Удивившись, я хотел было спросить, откуда ему это известно, но не успел — брат заговорил о своей смерти и грозился, что, когда его убийцы тоже окажутся здесь, он с ними рассчитается. Он признался, что привыкал с трудом, но в общем-то освоиться здесь несложно, потому что тебя окружают сплошь приятные и радостные события и вещи...
И тут я вышел из своего тела — осязаемо почувствовал, как оно осыпалось с меня, испарилось, растворилось как-то, а затем, неподалеку от меня, вновь воссоздалось из песка, камней, воздуха и воды. Сознание мое тотчас переместилось в него, я как бы отразился туда с помощью телеграфа, света и бог его знает чего еще.
Отец при виде меня поздоровался; не удивившись, он, как и брат, заметил, что мы встретились ненадолго. Спросил про маму, про родню. Но только он собрался объяснить, откуда ему известно, что я здесь мимоходом, появились очень высокие существа с неуловимым выражением на лицах — но лица у них точно были, в этом я уверен,— посадили нас за стол и стали угощать. Они были в атласных и бархатных одеяниях, на груди каждого сверкала, переливаясь всеми цветами, тяжелая, массивная цепь. Помню, что на столе были жареные цыплята, рыба и красное вино.
В центре всего оставалось солнце. Мощное сияние излучало приятное тепло и притягивало будто магнитом. Как бы получше выразиться? На душе — восхитительный покой, тебя ничто не волнует, и речь даже не о чувствах, впрочем, о чувствах тоже — ты чувствуешь, что ничто тебя не тревожит и тревожить не может! Вообще! И эта уверенность непоколебима. Состояние беспредельного покоя многократно усиливалось растроганностью, глаза мои были на мокром месте, на губах блуждала улыбка, даже стыдно признаваться в какой-то пронизывавшей меня размягченности, но это правда, и все тут! Как будто ласкаешь женщину, поглаживаешь ее по губам, векам, кончиками пальцев очерчиваешь контуры лица, дороже которых для тебя нет ничего на свете, и восторг такой, будто гладишь сына или дочку по мягкому пушку волос и прямо осязаешь, как они льнут к тебе в абсолютном доверии и преданности, и тебе ясней ясного, что это — твой дух, твоя плоть. Я обнаружил тогда в себе столько нежности, сколько не испытал за всю свою жизнь. Еще отчетливей было чувство собственного достоинства. Во мне проснулся павлин, но не спесивец, а скромно-горделивый красавец. К этому прибавьте впечатления и чувства, о которых я говорил вначале,— испытанные мной в минуты свободного парения, невесомости, но только очень интенсивные. Меня переполняло блаженство в таком изобилии, что все происшедшее представляется теперь каким-то сложным экспериментом, при котором в человеческом организме раздражены все нервные окончания и центры, способные вызвать предельно приятные эмоции. Я ничего не хотел и только улыбался и распространял какие-то лучи; вам это, возможно, покажется забавным, а я затрудняюсь определить происходившее точнее. Если ограничиться одним словом, я сказал бы, пожалуй, так: согласие, гармония. Меня переполняло изумление и всепонимание.
И вдруг я по собственной воле оказался в атмосфере турецкой войны. Помню, еще в школе мне не давало покоя любопытство — как именно проходила осада нитранского замка, и вот, представьте себе, я оказался там, потому что захотел этого. Когда турок прогнали, я не ликовал и не огорчался. До сих пор странно, почему не было во мне ни злости, ни радости, происходившее я просто наблюдал, и всё. Наблюдал за событиями, вживался в них, воспринимал как прекрасную картину или изумительную мелодию. Во всем я видел красоту, проникновенную неповторимость, гениальность мгновений, восхитительную созидательную энергию, упоение существованием как таковым. Не хочется смешивать понятия, но не могу избежать кажущегося бессмысленным сочетания: существование ни в чем. Впрочем, я вышел за рамки фактов. Больше не буду, оставлю толкования в стороне.
Меня переполнял восторг, будто ребенка при виде новой игрушки, оттого, что мне все доступно,— я не передергиваю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Но я уклонился...
Фильм моей жизни замедлялся, лишь когда я пытался вмешаться, понять и объяснить свое поведение. Отдельные моменты переживал заново, не чувствуя ничего, даже боли. Например, я снова сломал ногу, в точности так же, как во время службы на действительной,— в подъеме сломал,— но на этот раз больно не было и кожа под гипсовой повязкой не чесалась.
Фильм остановился в момент, когда я вез в машине того пьяного типа и мне приходилось поддерживать его, чтоб он не колотился головой о ветровое
стекло и не разбил стекло или голову. Фильм застопорился, как ролик шторы, когда вечером пытаешься опустить ее, тянешь вниз. Я обрадовался, что фильм кончился. Или спектакль? Ведь я играл в нем свою роль и к тому же смотрел его как зритель. После окончания спектакля я был бодренький, будто вышел из сауны.
И тут случилось незабываемое, такое, что меня, честно признаюсь, изменило и отметило восторженным отношением к незначительным мелочам в жизни. Я сделался снисходительнее, стал чаще смеяться; «Старый дурак»,— проворчит иной раз жена, но я не реагирую. Мне знакомо блаженное состояние, которого невозможно не жаждать, хотя я не прибегаю ни к морфию, ни к марихуане.
В том разноцветном краю поражала зелень всевозможных оттенков (особенно запомнился цвет зеленого горошка и бирюзовый), а также красный цвет и розовый с золотистой каемкой, розовато- красными были также и горные вершины на фоне оранжевого заката; закат манил, неодолимо возбуждая желание раскрыть его тайну, а надо всем сияло солнце. От него исходил голос; я как бы его не слышал, но он обращался ко мне и сопровождал весь фильм моей жизни. Голос был приятный, ласковый, понимающий и вызывал безмерное почтение и изумление. Поначалу я даже вознегодовал: изобилие приятного и красивого удручало — ведь, пресыщаясь, мы уже неспособны бываем выделить красоту, а увиденное мной было до того великолепно, что почти граничило с псевдогармонией китча!
По-прежнему раздавался голос, и я двинулся в путь. Встретил двоюродного брата, который, как говорили, покончил с собой, когда служил в армии. Брат был в военной форме, ран на нем я не заметил, он очень внятно заговорил со мной, радостно поздоровался, но тут же расплакался из-за того, что скоро, мол, придется расстаться, поскольку я явился сюда ненадолго. Удивившись, я хотел было спросить, откуда ему это известно, но не успел — брат заговорил о своей смерти и грозился, что, когда его убийцы тоже окажутся здесь, он с ними рассчитается. Он признался, что привыкал с трудом, но в общем-то освоиться здесь несложно, потому что тебя окружают сплошь приятные и радостные события и вещи...
И тут я вышел из своего тела — осязаемо почувствовал, как оно осыпалось с меня, испарилось, растворилось как-то, а затем, неподалеку от меня, вновь воссоздалось из песка, камней, воздуха и воды. Сознание мое тотчас переместилось в него, я как бы отразился туда с помощью телеграфа, света и бог его знает чего еще.
Отец при виде меня поздоровался; не удивившись, он, как и брат, заметил, что мы встретились ненадолго. Спросил про маму, про родню. Но только он собрался объяснить, откуда ему известно, что я здесь мимоходом, появились очень высокие существа с неуловимым выражением на лицах — но лица у них точно были, в этом я уверен,— посадили нас за стол и стали угощать. Они были в атласных и бархатных одеяниях, на груди каждого сверкала, переливаясь всеми цветами, тяжелая, массивная цепь. Помню, что на столе были жареные цыплята, рыба и красное вино.
В центре всего оставалось солнце. Мощное сияние излучало приятное тепло и притягивало будто магнитом. Как бы получше выразиться? На душе — восхитительный покой, тебя ничто не волнует, и речь даже не о чувствах, впрочем, о чувствах тоже — ты чувствуешь, что ничто тебя не тревожит и тревожить не может! Вообще! И эта уверенность непоколебима. Состояние беспредельного покоя многократно усиливалось растроганностью, глаза мои были на мокром месте, на губах блуждала улыбка, даже стыдно признаваться в какой-то пронизывавшей меня размягченности, но это правда, и все тут! Как будто ласкаешь женщину, поглаживаешь ее по губам, векам, кончиками пальцев очерчиваешь контуры лица, дороже которых для тебя нет ничего на свете, и восторг такой, будто гладишь сына или дочку по мягкому пушку волос и прямо осязаешь, как они льнут к тебе в абсолютном доверии и преданности, и тебе ясней ясного, что это — твой дух, твоя плоть. Я обнаружил тогда в себе столько нежности, сколько не испытал за всю свою жизнь. Еще отчетливей было чувство собственного достоинства. Во мне проснулся павлин, но не спесивец, а скромно-горделивый красавец. К этому прибавьте впечатления и чувства, о которых я говорил вначале,— испытанные мной в минуты свободного парения, невесомости, но только очень интенсивные. Меня переполняло блаженство в таком изобилии, что все происшедшее представляется теперь каким-то сложным экспериментом, при котором в человеческом организме раздражены все нервные окончания и центры, способные вызвать предельно приятные эмоции. Я ничего не хотел и только улыбался и распространял какие-то лучи; вам это, возможно, покажется забавным, а я затрудняюсь определить происходившее точнее. Если ограничиться одним словом, я сказал бы, пожалуй, так: согласие, гармония. Меня переполняло изумление и всепонимание.
И вдруг я по собственной воле оказался в атмосфере турецкой войны. Помню, еще в школе мне не давало покоя любопытство — как именно проходила осада нитранского замка, и вот, представьте себе, я оказался там, потому что захотел этого. Когда турок прогнали, я не ликовал и не огорчался. До сих пор странно, почему не было во мне ни злости, ни радости, происходившее я просто наблюдал, и всё. Наблюдал за событиями, вживался в них, воспринимал как прекрасную картину или изумительную мелодию. Во всем я видел красоту, проникновенную неповторимость, гениальность мгновений, восхитительную созидательную энергию, упоение существованием как таковым. Не хочется смешивать понятия, но не могу избежать кажущегося бессмысленным сочетания: существование ни в чем. Впрочем, я вышел за рамки фактов. Больше не буду, оставлю толкования в стороне.
Меня переполнял восторг, будто ребенка при виде новой игрушки, оттого, что мне все доступно,— я не передергиваю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28