Черные дыры
Повесть
словацк
Эх, разбить бы кому физиономию — руки просто чешутся! Смирения у меня и в помине не осталось. Честное слово.
Узнал я, что скоро сыграю в ящик. Да-да, именно так, точнее и сказать трудно — околею, отброшу сандалии, дристну Люциферу в котел и заодно толкнусь в тесные Петровы ворота райского заведения. Все это слова, метафоры, конечно. Про меня скажут: жил-был Иван, живет да поживает. Скажут, абы сказать, потому что очень скоро это станет неправдой.
Ни оглянуться не успеешь, ни задуматься, и на тебе — новая забота (чтоб ей провалиться!): привыкай к мысли о смерти.
Был у меня старый приятель — господи, и давно же это было,— старый он был не потому, что дружили долго, старый он был годами. Донимал меня этот приятель разговорами о смерти... Ни за что не хотел смириться с ней. Заболел он, голос потерял, хрипел только — целый месяц тянулось такое, потом и вовсе лишь губами шевелил. Решился он на операцию, понадеявшись, что с трубкой через дырку в горле полегче будет дышать (вышло, однако, так, что, встав с операционного стола, вскорости оказался он на столе в мертвецкой), в общем, понимал, конечно, что жизнь идет под уклон, лучше ему уже не станет, а в итоге — конец. «Если смерть — это конец»,— и он поднимал указательный палец, словно небо в задницу тыкал: ну-ка пошевелись, какое ты там — живое еще?
Ах, черт! Вот позорище-то будет, если я ничего не придумаю,— и я метался, советовался, день, два и три, а все впустую. Как так? А вот так: ничего — и все тут.
Ну и ладно.
На четвертый день я потерял надежду. И вдруг откуда ни возьмись из толпы на Центральном рынке выкатывается навстречу мне Мишо!
Мишо! Какое везение! Я вцепился в него — словно утопающий за соломинку. Он даже испугался — всячески стал отговариваться, пробовал улизнуть, торил дорожку словами, казалось, аж на другую половину земного шара. В конце концов зашли мы в погребок, мне даже не пришлось тащить туда Мишо за рукав. И вот мы сидим, согревая ладонями стаканы с бочковым вином.
Я истово обхаживал его со всех четырех, а то и больше, сторон света, хотя чего было особенно подлизываться — все-все, случившееся с Мишо, была чистая правда. Он ведь пережил свою смерть. Первую покамест. Как иначе выразиться, если последующая будет уже другая? И вообще их может быть несколько, смертей. Теоретически, разумеется.
И что ж это я до сих пор не вспомнил о Мишо! Сэкономил бы по крайней мере три дня нервотрепки. А ведь сколько Мишо о себе разорялся, трубил о своей смерти на всех перекрестках. А я его начисто упустил из виду!
Зато теперь я притащил Мишо в самый лучший погребок с молодым суперкласс рислингом и наставил свои уши перископом, выкрутив его до предела. Надо же, совсем иначе представляется тот же случай, если смотреть на него вблизи, особливо когда тебя за живое заденет!
— Пока на своей шкуре не попробуешь — не поймешь, что это за передряга; кто не верит, советую попытать,— пространно начал Мишо.— Понимаешь, я терпеть не могу свадеб, даже если б речь шла о моей собственной.— (Этого я за ним не знал.)
— Возил я свадебных гостей. Сын моего друга второй раз женился на своей же собственной первой крокодил, едва успев послать к матери ту, с которой сочетался после развода.— (Об этом я знал.)
— И к этой крокодилице, то бишь невесте, на «репе- те»-свадьбу заявился хахаль, она с ним хороводилась после развода, вкушала прелести семейной жизни по второму кругу, так сказать, и хахаль этот надумал учинить скандал. К тому времени он порядком нагрузился, и в голове у него заиграло, хотя вообще-то, по трезвянке, она у него была пуста, словно выметенная, против света даже тени не отбрасывала. Мне говорят — давай увози его, порадеем человечку. Он дальше своего носа ничего и не видел уже. Мы его сграбастали, запихали ко мне в машину. Я пожалел несчастного трутня, его чернильную душу, выжал из него даже адрес его новой мухоловки...
Все это я слыхал от Мишо сотни раз, мне не терпелось, чтоб он поскорей добрался до сути, до самого для меня важного! И тут я смутно заподозрил, что Мишо умышленно растягивает свою историю, выдает ее по щепотке, будто шафранную приправу, не только потому, что здорово заездил свою пластинку, но и потому, что его мучит жажда и хочется еще рислинга. Я треснул по хлипкому дощатому столику новой бутылкой, выждал, пока Мишо, дрогнув кадыком, сглотнет слюну, набежавшую при виде вина, и тогда совсем легонько, эдак нежно пнул сторожевого пса в Мишином мозгу. От всех его введений, дополнений, уточнений меня уже мутило, а Мишо все рассусоливал, низал факты, будто детскую сказку рассказывал: «В некотором царстве, в некотором государстве... то ли было, то ли не было, а кабы было, да быть не могло, ничего б не помогло, если не верите, возьмите да проверьте...» Тянул резину, в общем.
И вот, хотел я того или нет — вас-то я и не спрашиваю,— выслушал я все эти пространные объяснения об идиотском перекрестке перед ипподромом, о безобразном братиславском уличном движении, кретинах за рулем грузовиков и о самом столкновении, которого Мишо не помнит, но знает по свидетельству какого-то близорукого типа, оказавшегося поблизости. Не раз и не два пересказывая происшествие, Мишо настолько его усвоил, что сегодня даже не сомневается, что сообщает собственные впечатления.
«Нам известно несколько стадий клинической смерти».
Так называлось вступление к основной части Мишиного рассказа. Приложив некоторые усилия, Мишо усвоил и теоретическую подоплеку пережитого и теперь, классифицируя свой случай, уверенно оперирует профессиональным термином «синдром Лазаря».
— Заметь,— уточняет Мишо,— что отдельные детали пережитого (если можно говорить о «переживаемом» в состоянии клинической смерти; а выражение «посмертные переживания» и подавно имеет странный оттенок, не правда ли?) могут различаться в частностях, но в главном они совпадают. И я больше склонен подозревать людей в забывчивости — тех, что рассказывают о своей смерти,— чем в теоретической несостоятельности.
На столе появилась еще одна бутылка, и я решил — все, хватит, сегодня мне явно больше ничего не узнать!
Так оно и вышло, но, пожалуй, и к лучшему, потому что Мишо послал мне ксерокопию своего обстоятельного сочинения, в котором подробно изложил воспоминания о собственной клинической смерти.
Вот оно.
Дорогой друг!
Пойми и извини меня за то, что посылаю тебе взамен обещанного письма эту копию. Согласись, так ты сможешь более полно удовлетворить свое любопытство. (Заодно подумай, хотелось ли тебе в школе по сто раз в наказание переписывать одно и то же, и ты поймешь меня.)
Здесь я попытался как можно точнее описать все ощущения, всё, что запомнилось мне в состоянии клинической смерти, случившейся 12 февраля 1983 года между 13.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Повесть
словацк
Эх, разбить бы кому физиономию — руки просто чешутся! Смирения у меня и в помине не осталось. Честное слово.
Узнал я, что скоро сыграю в ящик. Да-да, именно так, точнее и сказать трудно — околею, отброшу сандалии, дристну Люциферу в котел и заодно толкнусь в тесные Петровы ворота райского заведения. Все это слова, метафоры, конечно. Про меня скажут: жил-был Иван, живет да поживает. Скажут, абы сказать, потому что очень скоро это станет неправдой.
Ни оглянуться не успеешь, ни задуматься, и на тебе — новая забота (чтоб ей провалиться!): привыкай к мысли о смерти.
Был у меня старый приятель — господи, и давно же это было,— старый он был не потому, что дружили долго, старый он был годами. Донимал меня этот приятель разговорами о смерти... Ни за что не хотел смириться с ней. Заболел он, голос потерял, хрипел только — целый месяц тянулось такое, потом и вовсе лишь губами шевелил. Решился он на операцию, понадеявшись, что с трубкой через дырку в горле полегче будет дышать (вышло, однако, так, что, встав с операционного стола, вскорости оказался он на столе в мертвецкой), в общем, понимал, конечно, что жизнь идет под уклон, лучше ему уже не станет, а в итоге — конец. «Если смерть — это конец»,— и он поднимал указательный палец, словно небо в задницу тыкал: ну-ка пошевелись, какое ты там — живое еще?
Ах, черт! Вот позорище-то будет, если я ничего не придумаю,— и я метался, советовался, день, два и три, а все впустую. Как так? А вот так: ничего — и все тут.
Ну и ладно.
На четвертый день я потерял надежду. И вдруг откуда ни возьмись из толпы на Центральном рынке выкатывается навстречу мне Мишо!
Мишо! Какое везение! Я вцепился в него — словно утопающий за соломинку. Он даже испугался — всячески стал отговариваться, пробовал улизнуть, торил дорожку словами, казалось, аж на другую половину земного шара. В конце концов зашли мы в погребок, мне даже не пришлось тащить туда Мишо за рукав. И вот мы сидим, согревая ладонями стаканы с бочковым вином.
Я истово обхаживал его со всех четырех, а то и больше, сторон света, хотя чего было особенно подлизываться — все-все, случившееся с Мишо, была чистая правда. Он ведь пережил свою смерть. Первую покамест. Как иначе выразиться, если последующая будет уже другая? И вообще их может быть несколько, смертей. Теоретически, разумеется.
И что ж это я до сих пор не вспомнил о Мишо! Сэкономил бы по крайней мере три дня нервотрепки. А ведь сколько Мишо о себе разорялся, трубил о своей смерти на всех перекрестках. А я его начисто упустил из виду!
Зато теперь я притащил Мишо в самый лучший погребок с молодым суперкласс рислингом и наставил свои уши перископом, выкрутив его до предела. Надо же, совсем иначе представляется тот же случай, если смотреть на него вблизи, особливо когда тебя за живое заденет!
— Пока на своей шкуре не попробуешь — не поймешь, что это за передряга; кто не верит, советую попытать,— пространно начал Мишо.— Понимаешь, я терпеть не могу свадеб, даже если б речь шла о моей собственной.— (Этого я за ним не знал.)
— Возил я свадебных гостей. Сын моего друга второй раз женился на своей же собственной первой крокодил, едва успев послать к матери ту, с которой сочетался после развода.— (Об этом я знал.)
— И к этой крокодилице, то бишь невесте, на «репе- те»-свадьбу заявился хахаль, она с ним хороводилась после развода, вкушала прелести семейной жизни по второму кругу, так сказать, и хахаль этот надумал учинить скандал. К тому времени он порядком нагрузился, и в голове у него заиграло, хотя вообще-то, по трезвянке, она у него была пуста, словно выметенная, против света даже тени не отбрасывала. Мне говорят — давай увози его, порадеем человечку. Он дальше своего носа ничего и не видел уже. Мы его сграбастали, запихали ко мне в машину. Я пожалел несчастного трутня, его чернильную душу, выжал из него даже адрес его новой мухоловки...
Все это я слыхал от Мишо сотни раз, мне не терпелось, чтоб он поскорей добрался до сути, до самого для меня важного! И тут я смутно заподозрил, что Мишо умышленно растягивает свою историю, выдает ее по щепотке, будто шафранную приправу, не только потому, что здорово заездил свою пластинку, но и потому, что его мучит жажда и хочется еще рислинга. Я треснул по хлипкому дощатому столику новой бутылкой, выждал, пока Мишо, дрогнув кадыком, сглотнет слюну, набежавшую при виде вина, и тогда совсем легонько, эдак нежно пнул сторожевого пса в Мишином мозгу. От всех его введений, дополнений, уточнений меня уже мутило, а Мишо все рассусоливал, низал факты, будто детскую сказку рассказывал: «В некотором царстве, в некотором государстве... то ли было, то ли не было, а кабы было, да быть не могло, ничего б не помогло, если не верите, возьмите да проверьте...» Тянул резину, в общем.
И вот, хотел я того или нет — вас-то я и не спрашиваю,— выслушал я все эти пространные объяснения об идиотском перекрестке перед ипподромом, о безобразном братиславском уличном движении, кретинах за рулем грузовиков и о самом столкновении, которого Мишо не помнит, но знает по свидетельству какого-то близорукого типа, оказавшегося поблизости. Не раз и не два пересказывая происшествие, Мишо настолько его усвоил, что сегодня даже не сомневается, что сообщает собственные впечатления.
«Нам известно несколько стадий клинической смерти».
Так называлось вступление к основной части Мишиного рассказа. Приложив некоторые усилия, Мишо усвоил и теоретическую подоплеку пережитого и теперь, классифицируя свой случай, уверенно оперирует профессиональным термином «синдром Лазаря».
— Заметь,— уточняет Мишо,— что отдельные детали пережитого (если можно говорить о «переживаемом» в состоянии клинической смерти; а выражение «посмертные переживания» и подавно имеет странный оттенок, не правда ли?) могут различаться в частностях, но в главном они совпадают. И я больше склонен подозревать людей в забывчивости — тех, что рассказывают о своей смерти,— чем в теоретической несостоятельности.
На столе появилась еще одна бутылка, и я решил — все, хватит, сегодня мне явно больше ничего не узнать!
Так оно и вышло, но, пожалуй, и к лучшему, потому что Мишо послал мне ксерокопию своего обстоятельного сочинения, в котором подробно изложил воспоминания о собственной клинической смерти.
Вот оно.
Дорогой друг!
Пойми и извини меня за то, что посылаю тебе взамен обещанного письма эту копию. Согласись, так ты сможешь более полно удовлетворить свое любопытство. (Заодно подумай, хотелось ли тебе в школе по сто раз в наказание переписывать одно и то же, и ты поймешь меня.)
Здесь я попытался как можно точнее описать все ощущения, всё, что запомнилось мне в состоянии клинической смерти, случившейся 12 февраля 1983 года между 13.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28