И даже осмелился сказать ей два-три слова. А после все было, как бывает у влюбленных: и слова, и улыбки, и сердце в груди — бух, бух, бух. Гляди, вот-вот выскочит. Это у него, правда. На счет ее сердца он утверждать не берется. Снова скрипит дверь.
— Табыл, яичница, говорю, стынет.
Он нехотя поднимается, идет в дом, садится за низкий круглый стол, берет вилку.
Мать у него вся седая и такая худенькая, что юбка на ней не держится, все съезжает задом наперед. Сидит мать у печки и думает о чем-то своем. На плите — большой бачок с водой. Видно, собирается стирать его одежду, которой ворох накопился, и вся промаслилась, огрубела от пота и грязи. Тут и ватные брюки, и комбинезон, и рубахи... Бедная мать, сколько ей вот так тянуть лямку?!
— Табыл! Почему не ешь? На такой работе был, и так плохо ешь. Что с тобой?
— А? Да нет, ничего.
— А Садык невесту привез из еАрынура. Красивая, ладная такая.— Она мельком взглядывает на сына.— Да и пора уже. Когда же еще: время свадеб начинается.
— Мм, Садык, говорите?
— Да, да. А уж мать-то его так колготится — никого и ничего не замечает. Я недавно от них. На будущее воскресенье всех зовут. Сам Садык на дальние стоянки подался, тем объявлять.
Ох, мать, об одном и том же у нее разговор — невестка на уме. Да что мать! Кто бы ни встретился Табылу, непременно спросит, будто не о чем больше: «Что, Табыл, не женишься? Не вырос, что ли?»
И верно, в армии отслужил, избу себе срубил —-мужчина!
Табыл поднимается из-за стола, идет в горницу.
— Что будешь делать сегодня, сынок?
— Не знаю... Голова что-то болит.
Не раздеваясь, он бросается на диван.
...Девушка стояла, опершись о заиндевелое дерево, спиной к Табылу. Черная, толщиной в руку, коса из-под белой шали спускалась до пояса. Белые валенки обтягивали крепкие, ровные, будто точеные, икры. Табыл стоял поодаль, и никого, кроме них двоих, не было на развилке дороги у этой таежной кержацкой деревеньки. Девушка, видно, тоже ждала попутную машину,
и Табылу хотелось заговорить с нею, по он не решался и лишь ходил взад и вперед.
— Вы куда едете? — вдруг спросила девушка, обернувшись.
— Я?.. В Язулу.
— И я тоже.— Она взглянула на него из-под длинных ресниц.
Он прямо оторопел, встретившись с ее блестящими черными глазами. Круглое лицо ее под белой закуржавленной шалью так и пылало от мороза.
— Я туда в гости... к тетушке,— вымолвил он наконец.
— Значит, попутчиками будем,— весело сказала девушка.
Табылу не терпелось сказать еще что-нибудь, но он не находил слов. Внутри у него разлилась какая-то теплота, нежность, щемящая боль. Он глядел па девушку, а перед глазами почему-то стоял черноглазый эличенок1, на которого прошлым летом он наткнулся в тайге. Эличенок заблудился и жалобно звал мать.
— Новый год... Праздник... Едва ли какая машина будет,— сказала девушка и улыбнулась. Молчаливость парня, видимо, удивляла ее.— А может, пешком?
— Конечно!
И они зашагали ранней морозной улицей, мимо изб, со слепо замерзшими окнами, с трубами, которые, отчаянно пыхтя дымом, отбивались от стужи. Табыл шел впереди и нес чемодан девушки, набитый, как выяснилось, книгами.
Миновав ворота поскотины, они вышли па просторную снежную долину, с обеих сторон очерченную горными отрогами. Навстречу несло холодным обжигавшим дыханием Катуни. А вокруг — сверкающие снега, уходящий вдаль ряд телефонных столбов в инее с проводами между ними, превратившимися в мохнатые белые арканы. Впереди — дорога без единого следа, и конец се теряется где-то далеко-далеко, в бело-синей мгле гор. Кругом тихо-тихо, неподвижно, и только скрипит снег под валенками, только скрипит снег... А они одни в этой снежной пустыне.
На седловину горы выкатилось красное ушастое солнце. И заискрилась, закружилась в воздухе сверка-
1 Эличенок — козленок, детеныш косули (по-алгански — элик — дикий козел, косуля).
ющая мошкара снежинок. Расцветился радугой туман над черной Катунью, и сквозь эту радугу всеми красками переливался горный хребет. Они шли рядом, по щиколотку увязая в сугробах, шли навстречу этим горам, похожим на пылающее пламя огромного костра, прямо к солнцу, сквозь искристый иней, по сверкающему скрипучему снегу, по просторной, словно степь, долине, шли будю в сказку, рядом, плечом к плечу.
В полдень они подошли к подножью горы и по дороге, петляющей меж заснеженных лиственниц, раскидистых седых елок, очалмленных снегом пней, поднялись на перевал. Тут они замерли и долго стояли, очарованные красотой хребтов, покрытых синим снегом и залитых солнцем. Табыл осторожно взял ее руки, покрасневшие от мороза, и стал согревать их своим дыханием, ласковой болью, не умещающейся в груди.
— Потри себе лицо,— сказала девушка, еще больше разрумянившаяся от ходьбы.— Не заметишь, как обморозишься...
— И ты тоже.
Они посмотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись.
— Чего ты смеешься? — спросил он.
— Так. Жду, когда ты скажешь что-нибудь интересное.
Он чувствовал, как радость переполняет его, даже дышать стало труднее, но только и смог вымолвить:
— Смотри, какой снег — красный и синий. Тебе нравится?
Лицо ее было совсем близко.
— Сядь на чемодан,— пробормотал он.— Ты, наверно, устала.
Она отвела глаза.
— Да нет, не устала я.
— Ты приедешь к нам в деревню?
— Зачем?
— Ну... Так. Ведь после института все равно куда-то надо ехать У нас хорошо. И работа найдется.
— Какая работа? — она поежилась н 1рихнула головой, ссыпав с шали снежную Пойдем лучше. Стоять холодно.
— Хочешь, побежим? Согреешься.
— Нет, не хочется. Пойдем не спеша.
—- Ну вот, то замерзла, то не спеша,— вздохнул он, не понимая, почему вдруг она стала молчаливой и далекой.
— Чудной ты! — опять рассмеялась девушка.
— Дядя едет,— послышался из кухни голос матери. Вместе со скрипом колес с улицы донеслась монотонная, как гудение пчелы, песня:
Па скале старый тал. Кого он от дождя. В жизни старый — это я. Не согрею никого..,
Ясно: едет дядя. И еще ясно, что хорошо ему, не болеет.
К воротам, громыхая, подвернула телега.
...Они спустились с перевала в ущелье и пошли по узкой дорожке, пробитой между Катунью и нависшими над нею скалами. Потом с крутого берега смотрели на водоверти, на белые буруны реки, которую и такие морозы не смогли сковать. Иногда по реке проносились огромные льдины. Они то ныряли, то всплывали, словно гигантские рыбины, то со скрежетом и треском разбивались о камни посреди стремнины...
С шумом отворилась дверь, и дядя Табыла прошел в комнату, прямо к Табылу.
— О, племяш мой единственный, как головка у луковицы! — Он попытался обнять Табыла, лежавшего на диване.— Давай поборемся!
— Да не хочу! — выставляет локоть Табыл. Не до дяди ему: дядя всег71,а он такой, считает его мальчишкою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Табыл, яичница, говорю, стынет.
Он нехотя поднимается, идет в дом, садится за низкий круглый стол, берет вилку.
Мать у него вся седая и такая худенькая, что юбка на ней не держится, все съезжает задом наперед. Сидит мать у печки и думает о чем-то своем. На плите — большой бачок с водой. Видно, собирается стирать его одежду, которой ворох накопился, и вся промаслилась, огрубела от пота и грязи. Тут и ватные брюки, и комбинезон, и рубахи... Бедная мать, сколько ей вот так тянуть лямку?!
— Табыл! Почему не ешь? На такой работе был, и так плохо ешь. Что с тобой?
— А? Да нет, ничего.
— А Садык невесту привез из еАрынура. Красивая, ладная такая.— Она мельком взглядывает на сына.— Да и пора уже. Когда же еще: время свадеб начинается.
— Мм, Садык, говорите?
— Да, да. А уж мать-то его так колготится — никого и ничего не замечает. Я недавно от них. На будущее воскресенье всех зовут. Сам Садык на дальние стоянки подался, тем объявлять.
Ох, мать, об одном и том же у нее разговор — невестка на уме. Да что мать! Кто бы ни встретился Табылу, непременно спросит, будто не о чем больше: «Что, Табыл, не женишься? Не вырос, что ли?»
И верно, в армии отслужил, избу себе срубил —-мужчина!
Табыл поднимается из-за стола, идет в горницу.
— Что будешь делать сегодня, сынок?
— Не знаю... Голова что-то болит.
Не раздеваясь, он бросается на диван.
...Девушка стояла, опершись о заиндевелое дерево, спиной к Табылу. Черная, толщиной в руку, коса из-под белой шали спускалась до пояса. Белые валенки обтягивали крепкие, ровные, будто точеные, икры. Табыл стоял поодаль, и никого, кроме них двоих, не было на развилке дороги у этой таежной кержацкой деревеньки. Девушка, видно, тоже ждала попутную машину,
и Табылу хотелось заговорить с нею, по он не решался и лишь ходил взад и вперед.
— Вы куда едете? — вдруг спросила девушка, обернувшись.
— Я?.. В Язулу.
— И я тоже.— Она взглянула на него из-под длинных ресниц.
Он прямо оторопел, встретившись с ее блестящими черными глазами. Круглое лицо ее под белой закуржавленной шалью так и пылало от мороза.
— Я туда в гости... к тетушке,— вымолвил он наконец.
— Значит, попутчиками будем,— весело сказала девушка.
Табылу не терпелось сказать еще что-нибудь, но он не находил слов. Внутри у него разлилась какая-то теплота, нежность, щемящая боль. Он глядел па девушку, а перед глазами почему-то стоял черноглазый эличенок1, на которого прошлым летом он наткнулся в тайге. Эличенок заблудился и жалобно звал мать.
— Новый год... Праздник... Едва ли какая машина будет,— сказала девушка и улыбнулась. Молчаливость парня, видимо, удивляла ее.— А может, пешком?
— Конечно!
И они зашагали ранней морозной улицей, мимо изб, со слепо замерзшими окнами, с трубами, которые, отчаянно пыхтя дымом, отбивались от стужи. Табыл шел впереди и нес чемодан девушки, набитый, как выяснилось, книгами.
Миновав ворота поскотины, они вышли па просторную снежную долину, с обеих сторон очерченную горными отрогами. Навстречу несло холодным обжигавшим дыханием Катуни. А вокруг — сверкающие снега, уходящий вдаль ряд телефонных столбов в инее с проводами между ними, превратившимися в мохнатые белые арканы. Впереди — дорога без единого следа, и конец се теряется где-то далеко-далеко, в бело-синей мгле гор. Кругом тихо-тихо, неподвижно, и только скрипит снег под валенками, только скрипит снег... А они одни в этой снежной пустыне.
На седловину горы выкатилось красное ушастое солнце. И заискрилась, закружилась в воздухе сверка-
1 Эличенок — козленок, детеныш косули (по-алгански — элик — дикий козел, косуля).
ющая мошкара снежинок. Расцветился радугой туман над черной Катунью, и сквозь эту радугу всеми красками переливался горный хребет. Они шли рядом, по щиколотку увязая в сугробах, шли навстречу этим горам, похожим на пылающее пламя огромного костра, прямо к солнцу, сквозь искристый иней, по сверкающему скрипучему снегу, по просторной, словно степь, долине, шли будю в сказку, рядом, плечом к плечу.
В полдень они подошли к подножью горы и по дороге, петляющей меж заснеженных лиственниц, раскидистых седых елок, очалмленных снегом пней, поднялись на перевал. Тут они замерли и долго стояли, очарованные красотой хребтов, покрытых синим снегом и залитых солнцем. Табыл осторожно взял ее руки, покрасневшие от мороза, и стал согревать их своим дыханием, ласковой болью, не умещающейся в груди.
— Потри себе лицо,— сказала девушка, еще больше разрумянившаяся от ходьбы.— Не заметишь, как обморозишься...
— И ты тоже.
Они посмотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись.
— Чего ты смеешься? — спросил он.
— Так. Жду, когда ты скажешь что-нибудь интересное.
Он чувствовал, как радость переполняет его, даже дышать стало труднее, но только и смог вымолвить:
— Смотри, какой снег — красный и синий. Тебе нравится?
Лицо ее было совсем близко.
— Сядь на чемодан,— пробормотал он.— Ты, наверно, устала.
Она отвела глаза.
— Да нет, не устала я.
— Ты приедешь к нам в деревню?
— Зачем?
— Ну... Так. Ведь после института все равно куда-то надо ехать У нас хорошо. И работа найдется.
— Какая работа? — она поежилась н 1рихнула головой, ссыпав с шали снежную Пойдем лучше. Стоять холодно.
— Хочешь, побежим? Согреешься.
— Нет, не хочется. Пойдем не спеша.
—- Ну вот, то замерзла, то не спеша,— вздохнул он, не понимая, почему вдруг она стала молчаливой и далекой.
— Чудной ты! — опять рассмеялась девушка.
— Дядя едет,— послышался из кухни голос матери. Вместе со скрипом колес с улицы донеслась монотонная, как гудение пчелы, песня:
Па скале старый тал. Кого он от дождя. В жизни старый — это я. Не согрею никого..,
Ясно: едет дядя. И еще ясно, что хорошо ему, не болеет.
К воротам, громыхая, подвернула телега.
...Они спустились с перевала в ущелье и пошли по узкой дорожке, пробитой между Катунью и нависшими над нею скалами. Потом с крутого берега смотрели на водоверти, на белые буруны реки, которую и такие морозы не смогли сковать. Иногда по реке проносились огромные льдины. Они то ныряли, то всплывали, словно гигантские рыбины, то со скрежетом и треском разбивались о камни посреди стремнины...
С шумом отворилась дверь, и дядя Табыла прошел в комнату, прямо к Табылу.
— О, племяш мой единственный, как головка у луковицы! — Он попытался обнять Табыла, лежавшего на диване.— Давай поборемся!
— Да не хочу! — выставляет локоть Табыл. Не до дяди ему: дядя всег71,а он такой, считает его мальчишкою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67