Как бодучую корову, далеко бы слышно было!
К йестею подошел раскрасневшийся юрчи.
— Продулись в пух? Как вам наши скакуны? Узнали, какой они системы, дорогой йестей?
Йестею ничего не остается, как глупо улыбаться.
— А приедете домой, еще получите поварешкой от моей старшей сестры. Чтоб не хвастались и деньги не проигрывали. Смотрите, какую я премию получил! — и показывает часы на руках.— Золотые. Вот как надо работать.
А йестей все никак не может прийти в себя.
«Что же случилось с Гнедком? Может, сплоховал мальчишка-наездник или здешние скакуны стали сильнее?»
— О-о, здравствуйте, старик! — подошел к йестею председатель здешнего колхоза. И протянул руку.— Не расстраивайтесь. Борьба — на то и борьба, чтобы победил сильнейший. А вам спасибо, что приехали. Какой праздник без гостей? Мы вам гоже премию выделили. Утешительную. Получите уж, пожалуйста не серчайте на нас.
На другой день, после обеда, выезжал йестей домой. Чтобы проводить его, к юрчи пришли десятки родственников, и все говорили ему хорошие слова, утешали как могли.
Поехал йестей. На тороке у него мешок, п котором привез детям валенки. В мешке теперь — конфеты и печенье для ребятишек, четыре булки белого хлеба...
А праздник продолжался. Воздух гудел, стонал от песен. Во всю ширину улицы, будто журавлиная стая, растянулась толпа людей.
Отъехав немного, йестей погрозил камчой селу.
— Посмотрим, кто в будущем году победит! А пока вы посрамили старого йестся По ничего... Зла на вас нет. Пусть у вас еще больше будет детей. Пусть множится ваш скот. А скакуны ваши пусть еще крылатее станут. До свидания. Хорошего вам побольше, плохого — поменьше. Множьтесь, богатейте!—махнул рукой йестей. Повернул лошадь в сторону своего села и опустил поводья.
Копыта меринка дробно застучали по ровной дороге.
«Хороша жизнь,— в который уж раз подумалось йес-тею.— Хорошо жить на родине. Это самое большое счастье».
ГДЕ ТЫ, ДЕВУШКА?
Табыл проснулся, открыл глаза и тут же зажмурился от слепящих лучей солнца, бивших через окно прямо ему в лицо. «Проспал!» — испугался он, и, уже сбрасывая с себя одеяло, вдруг вспомнил, что спешить-то ему сегодня некуда: посевная кончилась, к трем часам утра они засеяли последнее поле в урочище Сары-Кобы.
Отсеялись хорошо. Теперь можно вольно чувствовать себя до самого покоса. Хочешь — бери ружье и — в горы, в тайгу. А то гоняй в футбол, а вечером — в клуб, там танцы до рассвета... Скоро пойдут сплошные праздники: сперва фестиваль песни в деревне, потом в аймаке. Можно поехать и на праздник в соседнюю деревню; в конюшне хватает необъезженных лошадей, выбирай любую и приучи к седлу... Дня через три, однако, надо будет посмотреть сеялку, кое-что заменить, кое-что выправить да сдать механику. Э-э, а потом пошлют подправлять поскотину, ремонтировать дорогу, а там стрижка овец — дела найдутся!
— Табыл! Проснулся? — слышится из кухни голос матери. Дверь приоткрыта, и Табылу видна ее узкая
согнут я спина, на которой лежат две поседевшие, тонкие, как крысиные хвостики, косички, и узорчатый подол потершейся черной юбки.
— Ага.
— Вставай, Табыл, яичница готова.
Он соскакивает с постели. Сегодня можно прогуляться по деревне, на людей поглядеть, себя показать. Целый месяц никуда не ходил, все в поле да в поле, среди пыли. Он наденет нейлоновую рубашку, синие брюки; солдатские яловые сапоги мать, наверное, уже начистила до блеска.
Табыл выходит на крыльцо и смотрит в сторону
Полдень Улица пустынна. Вот покачалась старуха Ялбадай. Она высгупает спокойно и важно с полной продуктов сумкой. Над огородами поднимается дым — это жгут навоз и мусор, скопившийся за зиму. На соседском огороде копошатся женщины. Не слышно гула моторов, замерли ремонтные мастерские, кузница — отсеялись!
По вот, сминая тишину, из переулка с грохотом выезжает на телеге старик Бабадый. Нынче утром он привез Табыла с дальнего поля, а сейчас, видимо, уже направляется за жердями в соседнее урочище. У того, кто захотел поставить новый дом, работы выше головы — и в будни, и в праздники, поэтому Бабадый и сегодня не отдыхает. А Табылу вот не к чему руки приложить. Еще в прошлом году срубил он себе дом, осталось сени пристроить, да это успеется: четыре большие комнаты в доме, а живут-то двое — мать да он.
Табыл подходит к умывальнику, прибитому к столбу прясла Мыться — одно мучение: вода щиплет потрескавшиеся от солнца и ветра лицо, шею, руки.
— Табыл. Газеты возьми! — раздается звонкий голос почтальонши.
С намыленным лицом он бежит к калитке. А в сердце, как иголочкой: «Может, письмо?».
— Па Сегодняшняя «Алтайдын Чолмоны»1, твой журнал «Сгаршина-сержпнг», и тут рука почтальонши тянется к маленькому отделению бремен юной сумки. Там — письма.
Она и вправду протягивает письмо. Письмо из города. От нее?
1 «Алтайдын Ч о л м о н ы»—областная газета («Звезда Алтая»)
— Э-э, Табыл, не свадьба ли намечается? Меня не забудь позвать.
Табыл уже не слышит ее. Он разрывает концерт и, присев на крыльцо, читает, нет — держит перед кланами тетрадный листок, на котором всего несколько строчек.
«Здравствуй, Табыл! Я тебе долго не отвечала. Извини... Не хочу тебя обманывать... Отношусь к тебе, как к брату... Не пиши мне больше».
Ничего не понять! Он читает и перечитывает снова: «как к брату», «извини», «не пиши»... Опять пробегает глазами. Все так и написано, а все же не верится.
«Что же это?» Он комкает письмо и вместе с конвертом рвет на мелкие части. Хочет зашвырнуть под крыльцо, но почему-то сует в карман брюк.
— Мм, так...— Он съеживается и чувствует себя совсем-совсем маленьким. Ему хочется броситься на землю и вертеться на одном месте, как та дворняжка, в которую вчера на улице кто-то угодил из мелкокалиберки.
Позади скрипнула дверь.
— Табыл, яичница...
— Сейчас, мама. Сейчас.
Значит, так. Опять... Да, да, дьявол! Стоит ему привязаться к девушке, как... Аа, дьявол! Не везет ему с ними. Ах, не везет! И пусть. Так и надо, и поделом! Что он собой представляет, чтобы им интересоватьсй? Не перевелись еще парни статные, чернобровые. А он? Так, самый обыкновенный. О таких говорят: ни стати, ни лика. Сер, как овечка. К тому же ни спеть, ни сплясать не умеет, танцевать пойдет,— ноги как деревянные. При девушках двух слов не свяжет, будто родной язык позабыл. Кому он такой нужен?
Он молча казнился, уставясь под ноги, и все вспоминал, вспоминал... В армии переписывался с одной. Никогда не видели друг друга,—- ребята адрес дали. Обещала ждать. А перед самой демобилизацией получил от нее письмо: «Желаю тебе счастья. Выхожу замуж. Не думай обо мне плохо».
Да чего уж там «плохо». Только хорошо, со всем, так сказать, уважением. И к той, и к этой. В прошлом году он ее встретил, в первый день нового года, в деревне Кара-Чет, что за перевалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
К йестею подошел раскрасневшийся юрчи.
— Продулись в пух? Как вам наши скакуны? Узнали, какой они системы, дорогой йестей?
Йестею ничего не остается, как глупо улыбаться.
— А приедете домой, еще получите поварешкой от моей старшей сестры. Чтоб не хвастались и деньги не проигрывали. Смотрите, какую я премию получил! — и показывает часы на руках.— Золотые. Вот как надо работать.
А йестей все никак не может прийти в себя.
«Что же случилось с Гнедком? Может, сплоховал мальчишка-наездник или здешние скакуны стали сильнее?»
— О-о, здравствуйте, старик! — подошел к йестею председатель здешнего колхоза. И протянул руку.— Не расстраивайтесь. Борьба — на то и борьба, чтобы победил сильнейший. А вам спасибо, что приехали. Какой праздник без гостей? Мы вам гоже премию выделили. Утешительную. Получите уж, пожалуйста не серчайте на нас.
На другой день, после обеда, выезжал йестей домой. Чтобы проводить его, к юрчи пришли десятки родственников, и все говорили ему хорошие слова, утешали как могли.
Поехал йестей. На тороке у него мешок, п котором привез детям валенки. В мешке теперь — конфеты и печенье для ребятишек, четыре булки белого хлеба...
А праздник продолжался. Воздух гудел, стонал от песен. Во всю ширину улицы, будто журавлиная стая, растянулась толпа людей.
Отъехав немного, йестей погрозил камчой селу.
— Посмотрим, кто в будущем году победит! А пока вы посрамили старого йестся По ничего... Зла на вас нет. Пусть у вас еще больше будет детей. Пусть множится ваш скот. А скакуны ваши пусть еще крылатее станут. До свидания. Хорошего вам побольше, плохого — поменьше. Множьтесь, богатейте!—махнул рукой йестей. Повернул лошадь в сторону своего села и опустил поводья.
Копыта меринка дробно застучали по ровной дороге.
«Хороша жизнь,— в который уж раз подумалось йес-тею.— Хорошо жить на родине. Это самое большое счастье».
ГДЕ ТЫ, ДЕВУШКА?
Табыл проснулся, открыл глаза и тут же зажмурился от слепящих лучей солнца, бивших через окно прямо ему в лицо. «Проспал!» — испугался он, и, уже сбрасывая с себя одеяло, вдруг вспомнил, что спешить-то ему сегодня некуда: посевная кончилась, к трем часам утра они засеяли последнее поле в урочище Сары-Кобы.
Отсеялись хорошо. Теперь можно вольно чувствовать себя до самого покоса. Хочешь — бери ружье и — в горы, в тайгу. А то гоняй в футбол, а вечером — в клуб, там танцы до рассвета... Скоро пойдут сплошные праздники: сперва фестиваль песни в деревне, потом в аймаке. Можно поехать и на праздник в соседнюю деревню; в конюшне хватает необъезженных лошадей, выбирай любую и приучи к седлу... Дня через три, однако, надо будет посмотреть сеялку, кое-что заменить, кое-что выправить да сдать механику. Э-э, а потом пошлют подправлять поскотину, ремонтировать дорогу, а там стрижка овец — дела найдутся!
— Табыл! Проснулся? — слышится из кухни голос матери. Дверь приоткрыта, и Табылу видна ее узкая
согнут я спина, на которой лежат две поседевшие, тонкие, как крысиные хвостики, косички, и узорчатый подол потершейся черной юбки.
— Ага.
— Вставай, Табыл, яичница готова.
Он соскакивает с постели. Сегодня можно прогуляться по деревне, на людей поглядеть, себя показать. Целый месяц никуда не ходил, все в поле да в поле, среди пыли. Он наденет нейлоновую рубашку, синие брюки; солдатские яловые сапоги мать, наверное, уже начистила до блеска.
Табыл выходит на крыльцо и смотрит в сторону
Полдень Улица пустынна. Вот покачалась старуха Ялбадай. Она высгупает спокойно и важно с полной продуктов сумкой. Над огородами поднимается дым — это жгут навоз и мусор, скопившийся за зиму. На соседском огороде копошатся женщины. Не слышно гула моторов, замерли ремонтные мастерские, кузница — отсеялись!
По вот, сминая тишину, из переулка с грохотом выезжает на телеге старик Бабадый. Нынче утром он привез Табыла с дальнего поля, а сейчас, видимо, уже направляется за жердями в соседнее урочище. У того, кто захотел поставить новый дом, работы выше головы — и в будни, и в праздники, поэтому Бабадый и сегодня не отдыхает. А Табылу вот не к чему руки приложить. Еще в прошлом году срубил он себе дом, осталось сени пристроить, да это успеется: четыре большие комнаты в доме, а живут-то двое — мать да он.
Табыл подходит к умывальнику, прибитому к столбу прясла Мыться — одно мучение: вода щиплет потрескавшиеся от солнца и ветра лицо, шею, руки.
— Табыл. Газеты возьми! — раздается звонкий голос почтальонши.
С намыленным лицом он бежит к калитке. А в сердце, как иголочкой: «Может, письмо?».
— Па Сегодняшняя «Алтайдын Чолмоны»1, твой журнал «Сгаршина-сержпнг», и тут рука почтальонши тянется к маленькому отделению бремен юной сумки. Там — письма.
Она и вправду протягивает письмо. Письмо из города. От нее?
1 «Алтайдын Ч о л м о н ы»—областная газета («Звезда Алтая»)
— Э-э, Табыл, не свадьба ли намечается? Меня не забудь позвать.
Табыл уже не слышит ее. Он разрывает концерт и, присев на крыльцо, читает, нет — держит перед кланами тетрадный листок, на котором всего несколько строчек.
«Здравствуй, Табыл! Я тебе долго не отвечала. Извини... Не хочу тебя обманывать... Отношусь к тебе, как к брату... Не пиши мне больше».
Ничего не понять! Он читает и перечитывает снова: «как к брату», «извини», «не пиши»... Опять пробегает глазами. Все так и написано, а все же не верится.
«Что же это?» Он комкает письмо и вместе с конвертом рвет на мелкие части. Хочет зашвырнуть под крыльцо, но почему-то сует в карман брюк.
— Мм, так...— Он съеживается и чувствует себя совсем-совсем маленьким. Ему хочется броситься на землю и вертеться на одном месте, как та дворняжка, в которую вчера на улице кто-то угодил из мелкокалиберки.
Позади скрипнула дверь.
— Табыл, яичница...
— Сейчас, мама. Сейчас.
Значит, так. Опять... Да, да, дьявол! Стоит ему привязаться к девушке, как... Аа, дьявол! Не везет ему с ними. Ах, не везет! И пусть. Так и надо, и поделом! Что он собой представляет, чтобы им интересоватьсй? Не перевелись еще парни статные, чернобровые. А он? Так, самый обыкновенный. О таких говорят: ни стати, ни лика. Сер, как овечка. К тому же ни спеть, ни сплясать не умеет, танцевать пойдет,— ноги как деревянные. При девушках двух слов не свяжет, будто родной язык позабыл. Кому он такой нужен?
Он молча казнился, уставясь под ноги, и все вспоминал, вспоминал... В армии переписывался с одной. Никогда не видели друг друга,—- ребята адрес дали. Обещала ждать. А перед самой демобилизацией получил от нее письмо: «Желаю тебе счастья. Выхожу замуж. Не думай обо мне плохо».
Да чего уж там «плохо». Только хорошо, со всем, так сказать, уважением. И к той, и к этой. В прошлом году он ее встретил, в первый день нового года, в деревне Кара-Чет, что за перевалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67