Все съестное—лишь бы рука достала! — собаке отнесут. А мыши? Да где дети, там и крошки на полу. Зайдешь в дом, где ребятни полно, враз все стихнут, зашепчутся по углам: «Кто? Кто пришел?» Глазенки таращат. А в самой избе? Посмотришь на косяки дверные, на двери, на стены — везде низ заляпан, в пятнах, в следах ладошек, пальчиков. Думаешь, наша изба чем отличается? Да как у всех! Шифоньер кто только из ребятишек не портил! Жиром, конфетами пачкали, гвоздями царапали, ручки отрывали. Только отец, бывало, починит, отчистит — опять обдерут, замарают. Про диван и не говорю... Но ведь это же только вещи. Просто вещи. А они — люди, человечки. Что дороже? Лишь бы дети росли, а остальное...
В нашей деревне живет бабушка Тожыла. Двенадцать детей вырастила. Одна. В голодное военное время. Чего только не осилили, чем о не вынесла, не вытерпела! Избушка в землю вросла. Печурка дырявая, дымная. Топить в те годы нечем было—все углы снаружи на щепки искромсали. В зиму на всех пара башмаков да изношенная шубейка. Чай из верблюжьей колючки пили. А ели... Праздник, если в чашке полова ячменная. Оживали с первыми прогалинами по весне. Там уж кандык копать можно, саранку — с голоду не помрешь. А сейчас? Выросли все. Как на подбор, здоровые, крепкие. Все возле скота, возле железа, все ударники, передовики. Бабушку Тожылу на руках носят. Чуть не до ссоры доходит: «Пусть у меня живет мать».— «Нет, сперва у меня!» Старушка у одного месяц поживет, у другого месяц — пока всех обойдет, год проходит.
Или соседа нашего взять, Одоя. У него девять сыновей и дочь. В горнице почти пусто. Вечером мать ихняя, Акчыш, раскатывает войлок во весь пол — девять молодцов в ряд ложатся. Другой войлок раскатывает — одеяло на всех. За один присест сколько хлеба перемолотит! Вырастут дети — столько работы сделают, столько помощи окажут, столько гордости, счастья принесут.
Еще про одного скажу. Скотник у нас есть, Байду. В урочище Салкындак. Жена его из роддома восьмого или девятого привезла. Радуются- «К детям дитя прибавилось, к скоту — скот». И ребятишки рады, редким гостям рассказывают: «Наши коровы — Комолая и Пеструшка — отелились, овечки двенадцать ягнят принесли, свинушка Машка десятью опоросилась, у Белолобой пятеро щенят и у киськи котята. А мама нам братика купила». Вот, значит, ростят они ребеночка. Три месяца прошло, замечает отец: у дитя глазки синис-пресиние, волосики белые, мягкие. А у них ребята — один к одному: вес ершистоголовые, толстокожие, как в саже вывалянные. Насторожился Байду. Но как ни подумает — на стоянку ихнюю не то что русский, алтаец и то редкий заезжает. Мать успокаивает: «У дитя личико сто раз меняется, линяет». Ладно. Почти год ждал, надеялся отец, не вытерпел: «Не наше это все-таки дитя».— «И правда, отец,— согласилась жена.— В роддоме со мной русская лежала из Карачара. У нее тоже сын был. Может, спутали?» Назавтра же Байду поскакал в Карачар, отыскал избу той женщины. Заходит. Ползает по полу его ребенок!.. Чем кончилось? А вот послушай. Встретились обе хматери, поплакали, погоревали. Обменяться? А сколько уже перемучились, своим молоком поили, за родную кровь принимали, сколько ночей бессонных провели... Оставить как есть? Пока судили-рядили, дети росли. Подумали: «Чем они разнятся? Ростишь, кормишь, значит, твое дитя. Кпкая в них вина—дитя и огонь схватит». Гак и осталось.
А вчера в магазин ходила — дочке лимонаду купить. Сидит бабушка одна, с того же Карачара, автобус ждет. «Куда,— спрашиваю, — собрались?» — «В Мурманск,— говорит,— доченька, в Мурманск». Я эту бабушку давно знаю — матери моей подруга была. Русская, а по-нашему лучше, чем мы с тобой, может. Она после войны сколько лет солярку на бричке возила в Карачар. Всегда у нас ночевала. «К Феде,— говорит,— еду». Рыбак он. Детей у нее четверо. Старший, Иван,— на Камчатке тоже рыбачит. Дочь Нина в Барнауле, на меланжевом, а младший, Сергей, в Киеве, служил там в армии, женился и остался. Старая одна теперь. Ничего — в гости ездит. У всех четверых побывала, столько земель повидала. А в войну от мужа письмо пришло: «Лежу в госпитале, в Бийскс, приезжай». Не смогла... Малолеток не бросишь, и колхоз в самый сенокос не пустил, и лошади не нашлось, и где этот Бийск, в какой стороне, не знала. После убивалась: «Дура всамделишная! Ехать надо было. Посмотрела бы на отца своих ребятишек в последний раз».
Ну, а у нас поправляется жизнь. Поболели — хватит. Должно и нам повезти в жизни, и у нас должно быть счастье. Видно, у каждой семьи бывает время горестей и бед. Пройдет полоса, и наладится... Столько пережили — хуже не будет. Человек все должен испытать —и хорошее, и плохое. И к нам праздник придет. О работе я не беспокоюсь. Зимой кому шубу, кому башмаки сошью, кому овчины выделаю. Могу носки шерстяные вязать, платки пуховые, могу шапки шить... Хоть как, а ребятишек подниму. Лишь бы в мире мирно было. Конечно, каждый надеется, что жизнь будет улучшаться, хорошеть. Без такой веры нельзя — каждый желает, чтобы дети еще лучше жили, чем он сам, счастливее.
Дети мои, дети... Так и живешь для них. Думаешь: после тебя жизнь останется. Четыре мужика — мои сыновья, трое невест — мои дочери. Они будут с детьми, дети их будут с детьми. Что значит моя жизнь по сравнению с Большой Жизнью?!
Э-э, про долг я тебе говорила... Позавчера сидела, прикидывала, как быть. Тут Армакчы заходит, старший мой, который из армии вернулся. Выкладывает двести пятьдесят рублей! Я прямо перепугалась: «Откуда столько?» Улыбается: «Заработанные, мама». Он целый месяц дрова для школы колол. В выходные младшие ему помогали, с ним на деляну ходили. Которые посильнее,—тоже кололи, а малыши в поленницу складывали. Вот какие они у меня! Надо же: столько работы сделали, столько денег заработали, мать из долгов вызволили. Сын говорит: «Отцову бензопилу налажу, тогда еще больше заработаем». Этот год Армакчы мне помочь хочет, а тогда в институт пойдет, инженером по машинам и тракторам хочет выучиться.
Вот так и живем, подруга... Только беречь детей на до, врачи сказали. Чтобы не застужались. Дети мои, дети...
ПОШЛИ НАМ СНЕГА, АЛТАЙ
Кырс! Кыре! — один за другим ударили, будто хлестнули, карабины.
Долина, лежащая мирно, спокойно, — содрогнулась, дернулась см испуга; эхо выстрелов раскатилось по верхушкам кедров, прогремело, отразившись от скал, обогнуло дальние склоны и затихло, впитавшись в распростертое тело гор.
— Шестнадцатый раз... сегодня с утра... — прошептал Тадыр.
Все морщины, какими успели наделить его солнце и ветер, глубже врезались в съежившееся, как от боли, смуглое лицо Тадыра. Холод пробрался под теплую шапку, под верный брезентовый плащ и прошелся по усталому телу. Глазам ясно увиделась косуля-элик, высоко подпрыгнувшая и сразу, уже окрашенная кровью, покатившаяся вниз по каменной осыпи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
В нашей деревне живет бабушка Тожыла. Двенадцать детей вырастила. Одна. В голодное военное время. Чего только не осилили, чем о не вынесла, не вытерпела! Избушка в землю вросла. Печурка дырявая, дымная. Топить в те годы нечем было—все углы снаружи на щепки искромсали. В зиму на всех пара башмаков да изношенная шубейка. Чай из верблюжьей колючки пили. А ели... Праздник, если в чашке полова ячменная. Оживали с первыми прогалинами по весне. Там уж кандык копать можно, саранку — с голоду не помрешь. А сейчас? Выросли все. Как на подбор, здоровые, крепкие. Все возле скота, возле железа, все ударники, передовики. Бабушку Тожылу на руках носят. Чуть не до ссоры доходит: «Пусть у меня живет мать».— «Нет, сперва у меня!» Старушка у одного месяц поживет, у другого месяц — пока всех обойдет, год проходит.
Или соседа нашего взять, Одоя. У него девять сыновей и дочь. В горнице почти пусто. Вечером мать ихняя, Акчыш, раскатывает войлок во весь пол — девять молодцов в ряд ложатся. Другой войлок раскатывает — одеяло на всех. За один присест сколько хлеба перемолотит! Вырастут дети — столько работы сделают, столько помощи окажут, столько гордости, счастья принесут.
Еще про одного скажу. Скотник у нас есть, Байду. В урочище Салкындак. Жена его из роддома восьмого или девятого привезла. Радуются- «К детям дитя прибавилось, к скоту — скот». И ребятишки рады, редким гостям рассказывают: «Наши коровы — Комолая и Пеструшка — отелились, овечки двенадцать ягнят принесли, свинушка Машка десятью опоросилась, у Белолобой пятеро щенят и у киськи котята. А мама нам братика купила». Вот, значит, ростят они ребеночка. Три месяца прошло, замечает отец: у дитя глазки синис-пресиние, волосики белые, мягкие. А у них ребята — один к одному: вес ершистоголовые, толстокожие, как в саже вывалянные. Насторожился Байду. Но как ни подумает — на стоянку ихнюю не то что русский, алтаец и то редкий заезжает. Мать успокаивает: «У дитя личико сто раз меняется, линяет». Ладно. Почти год ждал, надеялся отец, не вытерпел: «Не наше это все-таки дитя».— «И правда, отец,— согласилась жена.— В роддоме со мной русская лежала из Карачара. У нее тоже сын был. Может, спутали?» Назавтра же Байду поскакал в Карачар, отыскал избу той женщины. Заходит. Ползает по полу его ребенок!.. Чем кончилось? А вот послушай. Встретились обе хматери, поплакали, погоревали. Обменяться? А сколько уже перемучились, своим молоком поили, за родную кровь принимали, сколько ночей бессонных провели... Оставить как есть? Пока судили-рядили, дети росли. Подумали: «Чем они разнятся? Ростишь, кормишь, значит, твое дитя. Кпкая в них вина—дитя и огонь схватит». Гак и осталось.
А вчера в магазин ходила — дочке лимонаду купить. Сидит бабушка одна, с того же Карачара, автобус ждет. «Куда,— спрашиваю, — собрались?» — «В Мурманск,— говорит,— доченька, в Мурманск». Я эту бабушку давно знаю — матери моей подруга была. Русская, а по-нашему лучше, чем мы с тобой, может. Она после войны сколько лет солярку на бричке возила в Карачар. Всегда у нас ночевала. «К Феде,— говорит,— еду». Рыбак он. Детей у нее четверо. Старший, Иван,— на Камчатке тоже рыбачит. Дочь Нина в Барнауле, на меланжевом, а младший, Сергей, в Киеве, служил там в армии, женился и остался. Старая одна теперь. Ничего — в гости ездит. У всех четверых побывала, столько земель повидала. А в войну от мужа письмо пришло: «Лежу в госпитале, в Бийскс, приезжай». Не смогла... Малолеток не бросишь, и колхоз в самый сенокос не пустил, и лошади не нашлось, и где этот Бийск, в какой стороне, не знала. После убивалась: «Дура всамделишная! Ехать надо было. Посмотрела бы на отца своих ребятишек в последний раз».
Ну, а у нас поправляется жизнь. Поболели — хватит. Должно и нам повезти в жизни, и у нас должно быть счастье. Видно, у каждой семьи бывает время горестей и бед. Пройдет полоса, и наладится... Столько пережили — хуже не будет. Человек все должен испытать —и хорошее, и плохое. И к нам праздник придет. О работе я не беспокоюсь. Зимой кому шубу, кому башмаки сошью, кому овчины выделаю. Могу носки шерстяные вязать, платки пуховые, могу шапки шить... Хоть как, а ребятишек подниму. Лишь бы в мире мирно было. Конечно, каждый надеется, что жизнь будет улучшаться, хорошеть. Без такой веры нельзя — каждый желает, чтобы дети еще лучше жили, чем он сам, счастливее.
Дети мои, дети... Так и живешь для них. Думаешь: после тебя жизнь останется. Четыре мужика — мои сыновья, трое невест — мои дочери. Они будут с детьми, дети их будут с детьми. Что значит моя жизнь по сравнению с Большой Жизнью?!
Э-э, про долг я тебе говорила... Позавчера сидела, прикидывала, как быть. Тут Армакчы заходит, старший мой, который из армии вернулся. Выкладывает двести пятьдесят рублей! Я прямо перепугалась: «Откуда столько?» Улыбается: «Заработанные, мама». Он целый месяц дрова для школы колол. В выходные младшие ему помогали, с ним на деляну ходили. Которые посильнее,—тоже кололи, а малыши в поленницу складывали. Вот какие они у меня! Надо же: столько работы сделали, столько денег заработали, мать из долгов вызволили. Сын говорит: «Отцову бензопилу налажу, тогда еще больше заработаем». Этот год Армакчы мне помочь хочет, а тогда в институт пойдет, инженером по машинам и тракторам хочет выучиться.
Вот так и живем, подруга... Только беречь детей на до, врачи сказали. Чтобы не застужались. Дети мои, дети...
ПОШЛИ НАМ СНЕГА, АЛТАЙ
Кырс! Кыре! — один за другим ударили, будто хлестнули, карабины.
Долина, лежащая мирно, спокойно, — содрогнулась, дернулась см испуга; эхо выстрелов раскатилось по верхушкам кедров, прогремело, отразившись от скал, обогнуло дальние склоны и затихло, впитавшись в распростертое тело гор.
— Шестнадцатый раз... сегодня с утра... — прошептал Тадыр.
Все морщины, какими успели наделить его солнце и ветер, глубже врезались в съежившееся, как от боли, смуглое лицо Тадыра. Холод пробрался под теплую шапку, под верный брезентовый плащ и прошелся по усталому телу. Глазам ясно увиделась косуля-элик, высоко подпрыгнувшая и сразу, уже окрашенная кровью, покатившаяся вниз по каменной осыпи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67