Он приводит ее в камеру предварительного заключения при мэрии и, вместо того чтобы прочесть нравоучение о том, что нельзя бродяжничать и просить милостыню, предлагает миску супа. Каждый мужчина рожден матерью. Каждый мужчина хранит в своем сердце образ старой женщины, которая была, есть и всегда будет его матерью, думает Ана-нет.
Он задает ей вопросы.
Почему она пристрастилась к нищенству?
Она не пристрастилась. Она путешествует, возмущается нищета, не утратившая чувство собственного достоинства.
Но когда отправляются в путешествие, особенно в вашем возрасте, находят себе спутника, говорит голубой мундир.
– У меня никого нет.
– Куда вы идете?
– На Север.
– Зачем?
– Повидаться с сыном.
– Он живет на Севере?
Молчание.
– Где он находится, вам сын? В каком городе?
– Он в тюрьме.
Мать, у которой сын в тюрьме, уже не соответствует тому образу матери, который создает себе любой другой человек (даже если он жандарм). Мать, у которой сын в тюрьме, изменила свою природу, стала матерью преступника. Иначе говоря, тоже преступницей, думает Ана-нет.
Значит, вы не спешите. Вы можете позволить себе задержаться на день. Вам не грозит, что сын уедет, не предупредив вас.
Задержаться на день?
Мы готовим одни праздник, дорогая сеньора. Своего рода национальный праздник, массовую манифестацию в поддержку отечества, нашего отечества. Проезд и питание оплачены. Сверх того небольшое денежное пособие, двести песет, на карманные расходы, если вам угодно, чтобы не ущемлять интересы трудящихся. Отечество и трудящееся для нас – единое целое!
Надлежащим образом окрашенная энтузиазмом речь жандарма, однако, несколько туманна. В ней не хватает главного. Или же оно в избытке. Ана Пауча никак не может уразуметь, кто это мы, чьи заслуги и благородство он превозносит. Ее мужчин больше нет, а сама она и подавно не знает, кто такие трудящиеся. Что же касается отечества… К нему она относятся с подозрением, для нее отечество – лишь образ краха, смертоносное слово. Что еще хочет это отечество сделать после того, как оно отняло у нее мужчин? Отечество и вона – две стороны одной медали. Но двести песет могли бы немного облегчить ей жизнь, позволили бы кое-что купить, например эспадрильи, чтобы уберечь ноги.
Она говорит: да, сеньор полицейский, если вам угодно… Меня только смущает, что я не умею петь.
Неважно. Она сделает вид, будто поет. Во весь голос. Будет открывать рот. Вот так. Вот! Голубой жандарм доволен. Он предлагает ей еще миску супа и кусок сыру. Улыбаясь, он называет ее бабушкой.
Иногда и полиция бывает любезной, думает Ана Пауча. Ведь они тоже люди. Как и все! Она улыбается. Она присаживается на скамью и ест. Потом старается немножко пригладить волосы на своей голове воительницы. Привести в порядок рваную одежду. Хорошо же она, должно быть, выглядит! Ана-достойная.
Через решетки камеры предварительного заключения, где ее попросили подождать, Ана Пауча видит в главном дворе огромный стол на козлах, словно там на пиршество ждут циклопов. Вокруг суетится видимо-невидимо жандармов в голубых мундирах. С грузовиков, тянущихся нескончаемой вереницей, сгружают огромные корзины с бумажными мешками странной раскраски – цвета национального флага: красный, желтый, красный. Это завтраки, которые призваны поддержать вокальные усилия толпы исступленных манифестантов. Здесь все делается как следует, с размахом. Организаторы знают, что пустой желудок не располагает людей к восторженным крикам. Если обстоятельства требуют, зверей надо подкормить. У цирка свои законы.
Когда солнце наконец всходит, от грузовиков не остается даже тени. В просторном дворе тихо. Огромный буфет приготовлен. Словно за ночь родилось это дающее пропитание чудо.
Ана Пауча глядит во все глаза. Плотный ряд жандармов окружает стол, несет караул у ворот, глаза у них сонные, руки как дубинки.
Прибывают женщины из женской секции фалангистов, на них серые мужские костюмы, голубые рубашки с галстуками, на груди, прямо против сердца, красным вышиты ярмо и стрелы. Символ Фаланги, толстые носки цвета темной охры, черные туфли на низком каблуке, головы украшает баскский берет, под которым скрыты стриженные под мальчика волосы. Взгляд цепкий, словно у хищной птицы, и, похоже, они гордятся тем, что в день манифестации являют собою не только поучительную историческую реминисценцию.
Прибывают пышно облаченные священники, резвящиеся с самой заутрени, как потаскухи в праздничный день, – живот раздулся от облаток, кропильница полна до самых краев. Словно исполняя какой-то мрачный танец, они благословляют людей, которые будут руководить экспедицией, освящают пищу, которой будут питаться манифестанты и так далее. Покидая двор, они оставляют за собой мистический жар, он проникает в камеру предварительного заключения и вызывает у Аны Паучи тошноту. Она не знала, что бог в союзе с отечеством.
Прибывают монахини в своих грубых накидках, таких строгих, что они делают их похожими на священников в сутанах, их головы в накрахмаленных чепцах напоминают каких-то чудовищных бабочек с раскрытыми крыльями. Они с благосклонным видом окружают длинный стол на козлах, где навалом лежат мешочки с завтраком. Высокими инстанциями, включая самого его высокопреосвященство епископа, эти сестры милосердия облечены доверием раздавать мешочки в обмен на ритуальный поцелуй четок. Добровольный поцелуй. Что касается завтрака, то каждому манифестанту – один мешочек. Неукоснительно. Милосердие, как и все в нашем низменном мире, следует соразмерять. Святой Фома Аквинский понимал в этом толк. Его высокопреосвященство епископ – сторонник учения Аристотеля. Милосердные монахини тоже.
Сидя за решеткой на белой каменной скамье, Ана Пауча начинает подозревать, что ей открывается какой-то новый для нее мир, но из-за кулис. Конечно, пока это всего лишь ее минутная догадка, ведь она еще не знает, что присутствует при тщательной подготовке спектакля, который телевидение, радио и национальная пресса назовут завтра многолюдной стихийной манифестацией народа.
Тень внезапно покидает квадратный двор, как если бы она только и ждала конца всех этих приготовлений. И в сиянии дня, словно солнечные лучи возвестили именно о его пришествии, прибывает маленький круглый господин. В правой руке у него небольшой пузатый саквояж темной кожи. Вот, наверно, единственный человек, который подумал о том, что надо захватить с собой самое необходимое. Хитрец. И право, никогда ведь не знаешь, что ожидает тебя в дороге.
Круглый человечек с пузатым саквояжем сразу же располагается в будке часового, тем самым внезапно прервав его полудрему.
Прибывают манифестанты. Длинная вереница людей, конец которой теряется где-то за воротами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Он задает ей вопросы.
Почему она пристрастилась к нищенству?
Она не пристрастилась. Она путешествует, возмущается нищета, не утратившая чувство собственного достоинства.
Но когда отправляются в путешествие, особенно в вашем возрасте, находят себе спутника, говорит голубой мундир.
– У меня никого нет.
– Куда вы идете?
– На Север.
– Зачем?
– Повидаться с сыном.
– Он живет на Севере?
Молчание.
– Где он находится, вам сын? В каком городе?
– Он в тюрьме.
Мать, у которой сын в тюрьме, уже не соответствует тому образу матери, который создает себе любой другой человек (даже если он жандарм). Мать, у которой сын в тюрьме, изменила свою природу, стала матерью преступника. Иначе говоря, тоже преступницей, думает Ана-нет.
Значит, вы не спешите. Вы можете позволить себе задержаться на день. Вам не грозит, что сын уедет, не предупредив вас.
Задержаться на день?
Мы готовим одни праздник, дорогая сеньора. Своего рода национальный праздник, массовую манифестацию в поддержку отечества, нашего отечества. Проезд и питание оплачены. Сверх того небольшое денежное пособие, двести песет, на карманные расходы, если вам угодно, чтобы не ущемлять интересы трудящихся. Отечество и трудящееся для нас – единое целое!
Надлежащим образом окрашенная энтузиазмом речь жандарма, однако, несколько туманна. В ней не хватает главного. Или же оно в избытке. Ана Пауча никак не может уразуметь, кто это мы, чьи заслуги и благородство он превозносит. Ее мужчин больше нет, а сама она и подавно не знает, кто такие трудящиеся. Что же касается отечества… К нему она относятся с подозрением, для нее отечество – лишь образ краха, смертоносное слово. Что еще хочет это отечество сделать после того, как оно отняло у нее мужчин? Отечество и вона – две стороны одной медали. Но двести песет могли бы немного облегчить ей жизнь, позволили бы кое-что купить, например эспадрильи, чтобы уберечь ноги.
Она говорит: да, сеньор полицейский, если вам угодно… Меня только смущает, что я не умею петь.
Неважно. Она сделает вид, будто поет. Во весь голос. Будет открывать рот. Вот так. Вот! Голубой жандарм доволен. Он предлагает ей еще миску супа и кусок сыру. Улыбаясь, он называет ее бабушкой.
Иногда и полиция бывает любезной, думает Ана Пауча. Ведь они тоже люди. Как и все! Она улыбается. Она присаживается на скамью и ест. Потом старается немножко пригладить волосы на своей голове воительницы. Привести в порядок рваную одежду. Хорошо же она, должно быть, выглядит! Ана-достойная.
Через решетки камеры предварительного заключения, где ее попросили подождать, Ана Пауча видит в главном дворе огромный стол на козлах, словно там на пиршество ждут циклопов. Вокруг суетится видимо-невидимо жандармов в голубых мундирах. С грузовиков, тянущихся нескончаемой вереницей, сгружают огромные корзины с бумажными мешками странной раскраски – цвета национального флага: красный, желтый, красный. Это завтраки, которые призваны поддержать вокальные усилия толпы исступленных манифестантов. Здесь все делается как следует, с размахом. Организаторы знают, что пустой желудок не располагает людей к восторженным крикам. Если обстоятельства требуют, зверей надо подкормить. У цирка свои законы.
Когда солнце наконец всходит, от грузовиков не остается даже тени. В просторном дворе тихо. Огромный буфет приготовлен. Словно за ночь родилось это дающее пропитание чудо.
Ана Пауча глядит во все глаза. Плотный ряд жандармов окружает стол, несет караул у ворот, глаза у них сонные, руки как дубинки.
Прибывают женщины из женской секции фалангистов, на них серые мужские костюмы, голубые рубашки с галстуками, на груди, прямо против сердца, красным вышиты ярмо и стрелы. Символ Фаланги, толстые носки цвета темной охры, черные туфли на низком каблуке, головы украшает баскский берет, под которым скрыты стриженные под мальчика волосы. Взгляд цепкий, словно у хищной птицы, и, похоже, они гордятся тем, что в день манифестации являют собою не только поучительную историческую реминисценцию.
Прибывают пышно облаченные священники, резвящиеся с самой заутрени, как потаскухи в праздничный день, – живот раздулся от облаток, кропильница полна до самых краев. Словно исполняя какой-то мрачный танец, они благословляют людей, которые будут руководить экспедицией, освящают пищу, которой будут питаться манифестанты и так далее. Покидая двор, они оставляют за собой мистический жар, он проникает в камеру предварительного заключения и вызывает у Аны Паучи тошноту. Она не знала, что бог в союзе с отечеством.
Прибывают монахини в своих грубых накидках, таких строгих, что они делают их похожими на священников в сутанах, их головы в накрахмаленных чепцах напоминают каких-то чудовищных бабочек с раскрытыми крыльями. Они с благосклонным видом окружают длинный стол на козлах, где навалом лежат мешочки с завтраком. Высокими инстанциями, включая самого его высокопреосвященство епископа, эти сестры милосердия облечены доверием раздавать мешочки в обмен на ритуальный поцелуй четок. Добровольный поцелуй. Что касается завтрака, то каждому манифестанту – один мешочек. Неукоснительно. Милосердие, как и все в нашем низменном мире, следует соразмерять. Святой Фома Аквинский понимал в этом толк. Его высокопреосвященство епископ – сторонник учения Аристотеля. Милосердные монахини тоже.
Сидя за решеткой на белой каменной скамье, Ана Пауча начинает подозревать, что ей открывается какой-то новый для нее мир, но из-за кулис. Конечно, пока это всего лишь ее минутная догадка, ведь она еще не знает, что присутствует при тщательной подготовке спектакля, который телевидение, радио и национальная пресса назовут завтра многолюдной стихийной манифестацией народа.
Тень внезапно покидает квадратный двор, как если бы она только и ждала конца всех этих приготовлений. И в сиянии дня, словно солнечные лучи возвестили именно о его пришествии, прибывает маленький круглый господин. В правой руке у него небольшой пузатый саквояж темной кожи. Вот, наверно, единственный человек, который подумал о том, что надо захватить с собой самое необходимое. Хитрец. И право, никогда ведь не знаешь, что ожидает тебя в дороге.
Круглый человечек с пузатым саквояжем сразу же располагается в будке часового, тем самым внезапно прервав его полудрему.
Прибывают манифестанты. Длинная вереница людей, конец которой теряется где-то за воротами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60