Твое появление окрылило бы всех, и все бы решилось. А ты? Послал приказ войскам повиноваться не мне, а Тито, повиноваться твоим злейшим врагам!.. Скандал и предательство. Страшнейшее, немыслимое…
Петр, ты – наша беда! Петр… Но нет, нет. Это все должно остаться в моей душе, а утром, на расстреле, я… Да, да! Генерал Дража не предаст своего короля! Я крикну: да здравствует король! Я не нарушу законов офицерской чести и своей присяги, Ваше Королевское Величество! Встану по стойке «смирно», поднесу руку к голове, приветствуя Вас, и щелкну каблуками этих тюремных башмаков без шнурков… да, без шнурков, как у нищего. Вам, Ваше Величество, – ваша честь, а мне – моя! Я должен сделать так в честь вашего отца, деда, ради своей присяги, ради Сербии…
А теперь, Боже, я скажу кое-что тебе. Я не боюсь смерти, но я стыжусь ее. Ответь мне: почему я так умираю? Почему? Если ты хотел, чтобы я умер раньше времени… ведь мне всего пятьдесят три года… если таков, Боже, твой приговор и моя судьба, то почему не от пули, почему не в бою, не от той гранаты, которую бросил в меня Вучко? Почему я умираю опозоренным, оплеванным? Может быть, это твое наказание за что-то? Но что это тогда за грех, Господи? Или…
Или ты хочешь, чтобы я страдал опозоренным и невинным, как и Ты? Неужели Ты выбрал меня как праведника для Голгофы? Если это так, то я согласен…
Должно быть, это так… Теперь я спокоен. И уверен… а смерть, что ж, она ничего не меняет. Мы рождаемся осужденными на смерть. Если бы я погиб по-другому, пусть даже в бою, обо мне бы быстро забыли. А так, на Голгофе… Безвинная жертва всегда побеждает. Время рассудит. Я не победил Тито при жизни, но смерть принесет мне победу! Не сомневаюсь. Как поет народ: пусть погибли журавли, остались журавлята! Сербия возродится…
Завтра, в среду, 17 июля не конец, а начало… продолжение. Они выбрали это число не случайно. Именно 17 июля… вот, я вспомнил, большевики убили императора Николая Второго. Император и я! В один день, от одной руки… Благодарю тебя, Господи! Только молю тебя, не дай нам таких страданий, какие ты послал России. Нас слишком мало, чтобы мы смогли вынести такие преступления и столько смертей. Отче наш, иже еси на небеси… Приближается рассвет, и мои мысли приходят в порядок, я становлюсь собраннее и спокойнее. Я больше не стыжусь, и у меня нет страха. На кресте смерти нет…
На изготовку! Целься! Я встану «смирно», правую руку к виску. Да здравствует Сербия! Да здравствует король! Равна Гору не убить!
Услышу ли я залп? Будет ли у меня время понять, что я убит? Насколько и в какой форме мысль переживает пулю? И если в момент смерти душа отделяется от тела, то что это такое, что отделяется и когда? Происходит это в тот момент, когда останавливается сердце и прекращает работу сознание, или только тогда, когда умирают все чувства и больше не реагирует ни одна мышца и ни один нерв? Тарабича на месте свалила пуля, попавшая прямо в лоб, но мне казалось, что еще целую вечность после выстрела дергались его ноги, даже шевелились губы, как будто он хотел что-то сказать.
Если душа существует, она не может быть не чем иным, кроме мысли. Да, это мысль. Чистая мысль. Бестелесная, невидимая, свободная от суетности. Понимающая, возможно, все. Единственное, чего она не может, так это говорить. Она нечувствительна к боли, очищена от всех телесных чувств и порывов и, видимо, лишена памяти обо всем, что может вызвать грусть, стыд, жажду мести. Должно быть, душа – это достаточное самой себе сознание бескрайней невинности и счастья. Как солнечный луч, как прозрачная река, как цветок или лунный свет. Как твоя доброта, Елица. Красота и блаженство, полностью осознающие себя как таковые и именно так воспринимающие мир вокруг себя. Родителей, детей, друзей, врагов, смерть, жизнь, мучения и мучителей. Как бы хотелось, чтобы это было так, но так ли это?
А может быть, после выстрелов не будет ничего. Только мрак. И я буду чувствовать столько же, сколько какой-нибудь чурбак. Или камень. Потону во мраке еще более густом, чем тот, который окружает меня сейчас, и при этом ничего не буду ни осознавать, ни чувствовать. Ведь именно осознание жизни и есть жизнь, осознание боли – боль. Когда это исчезает, исчезает корень всего, что заставляет людей любить, ненавидеть, убивать, состязаться в добре и зле. Исчезают боль, страх, исчезает все. Так, независимо от того, есть душа или нет, смерть ведет к одному. Единственная разница состоит в том, что душу можно понять как немое и невидимое счастье, а тело-камень как бескрайнюю тьму, глухую и немую ко всему, а это, опять-таки, своего рода счастье. Сон без сна – и в том, и в другом случае.
Попробовать черешни? Или глотнуть лимонада? Не могу. Зачем, Елица, ты принесла все это? Пятнадцать минут! Она ушла прежде, чем я успел рассмотреть ее, услышать, почувствовать. Составная часть сценария. Они и этим хотели меня помучить. Но почему мне хочется спать? Так хочется спать. Но я не буду. Это мои последние часы, а хочется спать. Я не должен заснуть. Съем одну ягоду. Они далеко, а мне противно даже пальцем шевельнуть. Мрак. Как удивительны эта темнота, одиночество и молчание…»
Я пришел сюда не затем, чтобы говорить комплименты или утешать. Я, генерал, предъявляю обвинение. Обвинение во многом. Обвинение, хорошо обоснованное и неопровержимое.
Ты должен был, и ты мог это, но не хотел, уже в начале июля 1941 года поставить немногочисленных тогда партизан, которые только начали собираться в горах, поставить перед необходимостью выполнять твой приказ: каждый, кто нарушает единство Армии и верность Знамени, будет расстрелян!
На такое мое, и не только мое, требование ты отвечал: как это так – стрелять в собственных детей?! А так, господин полковник, сказал тебе я, писатель и адвокат. Потому, что ты представляешь законную Армию и Корону, а они основывают партийные партизанские отряды. Это во всем мире расценивается как неповиновение, как бунт и соответственно наказывается. Сорняки надо вырывать сразу, потом будет поздно. Пусть, если хотят, носят в своих сердцах красные звезды и знамена, но двух армий и двух командующих быть не должно.
Важно, отвечал ты, что и они сражаются против врага, а потом, когда война закончится, народ сам решит, под какие ему встать знамена.
Ты, полковник, выдвигал такие аргументы, которые более приличествовали бы мне, писателю, я же вел себя как полковник. Но ты был командующим, и твое слово – решающим. Если бы все пошло по-моему, к концу июля с партизанами было бы кончено, и злые семена не дали бы всходов нигде, ни в одном уголке нашей страны.
Крцун меня не интересует. Он преступник, но преступление это на твоей совести, генерал!
История умеет далеко разводить причину и следствие. История может простить все, но только не те ошибки, от которых зависят судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Петр, ты – наша беда! Петр… Но нет, нет. Это все должно остаться в моей душе, а утром, на расстреле, я… Да, да! Генерал Дража не предаст своего короля! Я крикну: да здравствует король! Я не нарушу законов офицерской чести и своей присяги, Ваше Королевское Величество! Встану по стойке «смирно», поднесу руку к голове, приветствуя Вас, и щелкну каблуками этих тюремных башмаков без шнурков… да, без шнурков, как у нищего. Вам, Ваше Величество, – ваша честь, а мне – моя! Я должен сделать так в честь вашего отца, деда, ради своей присяги, ради Сербии…
А теперь, Боже, я скажу кое-что тебе. Я не боюсь смерти, но я стыжусь ее. Ответь мне: почему я так умираю? Почему? Если ты хотел, чтобы я умер раньше времени… ведь мне всего пятьдесят три года… если таков, Боже, твой приговор и моя судьба, то почему не от пули, почему не в бою, не от той гранаты, которую бросил в меня Вучко? Почему я умираю опозоренным, оплеванным? Может быть, это твое наказание за что-то? Но что это тогда за грех, Господи? Или…
Или ты хочешь, чтобы я страдал опозоренным и невинным, как и Ты? Неужели Ты выбрал меня как праведника для Голгофы? Если это так, то я согласен…
Должно быть, это так… Теперь я спокоен. И уверен… а смерть, что ж, она ничего не меняет. Мы рождаемся осужденными на смерть. Если бы я погиб по-другому, пусть даже в бою, обо мне бы быстро забыли. А так, на Голгофе… Безвинная жертва всегда побеждает. Время рассудит. Я не победил Тито при жизни, но смерть принесет мне победу! Не сомневаюсь. Как поет народ: пусть погибли журавли, остались журавлята! Сербия возродится…
Завтра, в среду, 17 июля не конец, а начало… продолжение. Они выбрали это число не случайно. Именно 17 июля… вот, я вспомнил, большевики убили императора Николая Второго. Император и я! В один день, от одной руки… Благодарю тебя, Господи! Только молю тебя, не дай нам таких страданий, какие ты послал России. Нас слишком мало, чтобы мы смогли вынести такие преступления и столько смертей. Отче наш, иже еси на небеси… Приближается рассвет, и мои мысли приходят в порядок, я становлюсь собраннее и спокойнее. Я больше не стыжусь, и у меня нет страха. На кресте смерти нет…
На изготовку! Целься! Я встану «смирно», правую руку к виску. Да здравствует Сербия! Да здравствует король! Равна Гору не убить!
Услышу ли я залп? Будет ли у меня время понять, что я убит? Насколько и в какой форме мысль переживает пулю? И если в момент смерти душа отделяется от тела, то что это такое, что отделяется и когда? Происходит это в тот момент, когда останавливается сердце и прекращает работу сознание, или только тогда, когда умирают все чувства и больше не реагирует ни одна мышца и ни один нерв? Тарабича на месте свалила пуля, попавшая прямо в лоб, но мне казалось, что еще целую вечность после выстрела дергались его ноги, даже шевелились губы, как будто он хотел что-то сказать.
Если душа существует, она не может быть не чем иным, кроме мысли. Да, это мысль. Чистая мысль. Бестелесная, невидимая, свободная от суетности. Понимающая, возможно, все. Единственное, чего она не может, так это говорить. Она нечувствительна к боли, очищена от всех телесных чувств и порывов и, видимо, лишена памяти обо всем, что может вызвать грусть, стыд, жажду мести. Должно быть, душа – это достаточное самой себе сознание бескрайней невинности и счастья. Как солнечный луч, как прозрачная река, как цветок или лунный свет. Как твоя доброта, Елица. Красота и блаженство, полностью осознающие себя как таковые и именно так воспринимающие мир вокруг себя. Родителей, детей, друзей, врагов, смерть, жизнь, мучения и мучителей. Как бы хотелось, чтобы это было так, но так ли это?
А может быть, после выстрелов не будет ничего. Только мрак. И я буду чувствовать столько же, сколько какой-нибудь чурбак. Или камень. Потону во мраке еще более густом, чем тот, который окружает меня сейчас, и при этом ничего не буду ни осознавать, ни чувствовать. Ведь именно осознание жизни и есть жизнь, осознание боли – боль. Когда это исчезает, исчезает корень всего, что заставляет людей любить, ненавидеть, убивать, состязаться в добре и зле. Исчезают боль, страх, исчезает все. Так, независимо от того, есть душа или нет, смерть ведет к одному. Единственная разница состоит в том, что душу можно понять как немое и невидимое счастье, а тело-камень как бескрайнюю тьму, глухую и немую ко всему, а это, опять-таки, своего рода счастье. Сон без сна – и в том, и в другом случае.
Попробовать черешни? Или глотнуть лимонада? Не могу. Зачем, Елица, ты принесла все это? Пятнадцать минут! Она ушла прежде, чем я успел рассмотреть ее, услышать, почувствовать. Составная часть сценария. Они и этим хотели меня помучить. Но почему мне хочется спать? Так хочется спать. Но я не буду. Это мои последние часы, а хочется спать. Я не должен заснуть. Съем одну ягоду. Они далеко, а мне противно даже пальцем шевельнуть. Мрак. Как удивительны эта темнота, одиночество и молчание…»
Я пришел сюда не затем, чтобы говорить комплименты или утешать. Я, генерал, предъявляю обвинение. Обвинение во многом. Обвинение, хорошо обоснованное и неопровержимое.
Ты должен был, и ты мог это, но не хотел, уже в начале июля 1941 года поставить немногочисленных тогда партизан, которые только начали собираться в горах, поставить перед необходимостью выполнять твой приказ: каждый, кто нарушает единство Армии и верность Знамени, будет расстрелян!
На такое мое, и не только мое, требование ты отвечал: как это так – стрелять в собственных детей?! А так, господин полковник, сказал тебе я, писатель и адвокат. Потому, что ты представляешь законную Армию и Корону, а они основывают партийные партизанские отряды. Это во всем мире расценивается как неповиновение, как бунт и соответственно наказывается. Сорняки надо вырывать сразу, потом будет поздно. Пусть, если хотят, носят в своих сердцах красные звезды и знамена, но двух армий и двух командующих быть не должно.
Важно, отвечал ты, что и они сражаются против врага, а потом, когда война закончится, народ сам решит, под какие ему встать знамена.
Ты, полковник, выдвигал такие аргументы, которые более приличествовали бы мне, писателю, я же вел себя как полковник. Но ты был командующим, и твое слово – решающим. Если бы все пошло по-моему, к концу июля с партизанами было бы кончено, и злые семена не дали бы всходов нигде, ни в одном уголке нашей страны.
Крцун меня не интересует. Он преступник, но преступление это на твоей совести, генерал!
История умеет далеко разводить причину и следствие. История может простить все, но только не те ошибки, от которых зависят судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53