Ему хотелось стоять лицом к публике, как судьи, или хотя бы боком, как прокурор и защитники. Но это не позволили. Все было расположено так, чтобы он смотрел прямо в сторону судей и вообще не видел толпу народа в зале. Сейчас он стоял в ожидании, когда разойдутся репортеры и операторы.
Впервые в жизни ему предстояло говорить, повернувшись спиной к слушателям. Он относился к числу тех, чьи мысли и фразы во многом, а часто даже решающим образом зависели от лиц, взглядов, протеста, одобрения, смеха, шума или комментариев тех, к кому он обращался.
«Все это так бессмысленно и унизительно, дорогой мой Драгич, – грустно усмехнулся он своему защитнику, почему-то уверенный, что тот поймет эту усмешку правильно. – Больше всего мне хочется отказаться, не произносить ничего, ни единого слова. Это театр, в котором мне досталась самая жалкая роль. Приговор известен заранее, и хочется только одного – чтобы он прозвучал как можно скорее. А так получается, что я стараюсь спасти свою жизнь, когда на самом деле мечтаю только о том, чтобы все скорее закончилось. Что это такое, чего они не знают и предполагают узнать от меня сейчас? Те, которые меня судят, знают все, знает народ, знают в Вашингтоне и Москве. Я просто обязан быть виновным. Если бы победил Гитлер, то его юристы и его пропаганда выдвинули бы тысячи и тысячи доказательств, достаточных для того, чтобы приговорить к смерти и Рузвельта, и Де Голля, и Трумэна, и Сталина. А под обвинительным заключением Черчиллю я и сам с удовольствием бы подписался. Этот толстяк…»
– Обвиняемый Михайлович, вам предоставляется последнее слово! – выкрикнул судья Джорджевич.
– Последнее слово не за мной, – ответил он. – Последнее слово скажут другие, когда ни меня, ни вас уже не будет.
– Как это понимать? – судья растерялся.
– Кто-то воспримет мои слова как защиту, кто-то как обвинение, – не отреагировав на вопрос судьи, продолжал он полным сил голосом, как будто очнувшись от безволия, в котором находился до этого. – Что касается меня, то я не хочу ни защищать себя, ни обвинять тех, кто меня судит. Я просто расскажу правду и ничего больше. Конечно, я не смогу со всей точностью привести даты и процитировать документы, я буду не в состоянии вспомнить многие имена и события.
– Значит, вы заранее ищете оправдания, – перебил его военный прокурор. – Собственно говоря, вы еще с самого начала признали, что вам нельзя верить, потому что у вас нет доказательств.
– У меня есть доказательства, но они в ваших руках. Вы захватили мой военный архив, а все доказательства там. Дайте мне доступ к архиву, и я на месте убью вас доказательствами! – воскликнул он, обращаясь к Миничу, и ему показалось, что на этот раз из зала не донеслось ни брани, ни свиста.
– Вам больше никого не удастся убить, – отрезал прокурор.
– Чем мизернее люди, тем больше они стремятся выглядеть значительными, – генерал заглянул в свои записи. – Именно на таком стремлении – меньшинство выдать за большинство, последнего за первого, а преступника за праведника – построено все обвинение. Оно опирается на выдумку, что будто бы партизаны подняли восстание против оккупантов, и народ с воодушевлением поддержал их, а мои люди, представлявшие собой «меньшинство» и отвергнутые народом, якобы боролись против этого партизанского «большинства», совершая при этом ужасающие преступления и сотрудничая с оккупантами и усташами. А что было на самом деле? Буду излагать по порядку.
Капитуляция застигла меня на военных позициях под Добоем, и я отказался сложить оружие. Я не принял капитуляцию и продолжал бороться, бороться настолько, насколько в тот момент позволяли обстоятельства. Люди, воевавшие вместе со мной, были законной армией нашего государства. Мы воевали под тем же знаменем, с теми же командирами и сохраняя верность принятой нами присяге. Благодаря этому не исчезла законная армия. Народ в оккупированных районах нашей страны смог снова поднять глаза после того, как он был попран, втоптан в грязь и позор. Некоторые из подчиненных мне командиров считали, что мы должны возродить Сербскую армию, и ее остатки уже начинали стягиваться в горы. Я смог убедить людей в значении и величии Югославии как идеи и как государственного объединения, несмотря на невиданные военные предательства и преступления других. И моя цель была бы достигнута, причем в полном объеме, если бы не появилась коммунистическая секта, которая воспользовалась присутствием на нашей земле оккупантов для реализации своих партийных задач, если бы эти идеологические фанатики и эгоисты не раскрутили кровавый хоровод гражданской войны. Война не продлилась бы так долго, а наши жертвы были бы не столь ужасающи. К нашему несчастью, отечество сербских и югославских коммунистов было не здесь, а далеко отсюда – в Советском Союзе, поэтому они с первого же момента действовали в Югославии как террористическая группировка иностранного государства. Партизаны были иностранными наемниками, а до этого…
– Я не позволю вам гнусной ложью бросать тень на народно-освободительную войну! – вскочил с места прокурор.
– Криками и бранью невозможно опровергнуть тот факт, что и вы, прокурор, и все судьи в этом зале одеты в форму иностранного государства. Вы и сейчас остаетесь вооруженным отрядом Красной Армии. Некоторые, возможно, и сами этого не понимают, так же как и многие партизаны не понимали, что были иностранными, советскими наемниками.
– А вам бы больше понравилось, – сказал Минич, – если бы мы носили бороды и кокарды?!
– Они по крайней мере наши, а не чужие. И мои люди, и я одеты в наши формы, на ногах у нас наши опанки, и мы с нашими кокардами на лбу и с нашими знаменами в руках защищали Отечество. Одно единственное, которое у нас есть. А коммунисты? Они потянулись в леса только после того, как Гитлер нанес удар по Советскому Союзу. Между прочим, тогда, когда Гитлер напал на Сербию и Югославию, они были на стороне Гитлера, потому что их советская Россия была тогда в союзе с германским рейхом. Где были партизаны, когда в июне сорок первого года вспыхнуло восстание в восточной Герцеговине? Во главе его стояли мои люди: Самарджич в Невесине, Куреш в Билечи, капитан гвардии Милорад Попович в Гацко. В те дни мои вооруженные силы захватывали танки и сбивали самолеты.
Первое вооруженное выступление коммунистов было 7 июля сорок первого года в Бела Цркви, и еще одну похожую акцию они провели в Черногории. В Бела Цркви они убили двоих жандармов, двоих сербов, а некий Челевич в Цетинье поднял над старым дворцом короля Николая муссолиниевское знамя, причем итальянские солдаты салютовали ему залпом из винтовок. Не могу вспомнить, как звали этого Челевича, но мне известно, что у партизан он дослужился до генеральского звания, а буквально на следующий день после того как этот коммунист плюнул и на честь Цетинья, и на честь всех черногорцев, вся Черногория взялась за оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53