Мчась по тихоокеанскому хайвею, Альберт слушал по коротковолновому радио песни о любви, заменяя дирику собственными квазинорвежскими мелочами. Что такое Норвегия, черт побери?
– Я действительно люблю сардины.
Он вспоминал письма, пришедшие от Инги после отъезда из дома. Очутившись в безопасной недосягаемости, она изливала душу: «Когда ты напивался допьяна, твои поцелуи промахивались, не попадая мне в губы. Сколько раз ты внушал отвращение! Твои шутки были не смешными. Ты над ними смеялся, а я нет. Чего тут смешного? На твоем месте я бы не смеялась. Ты стареешь. Очень жаль. Я скучаю по Сан-Франциско, а по тебе в данный момент не слишком. Пишу только потому, что не предупредила о своем отъезде. Извини, но я не могу тебя больше видеть».
Тем не менее Альберт всегда «обнаруживал», как минимум, один намек на то, что она его еще любит. Иногда почерк был крупным, размашистым, и он видел, что ее любовь к нему безгранична. Иногда она забывала поставить под письмом дату, и он знал, что она потеряла представление о времени, мечтая об их будущей совместной жизни. Обращение «дорогой Альберт» вместо просто «Альберт» говорило, что он ей по-прежнему дорог.
В конце концов, уверял он себя, каждый влюбленный чем-то недоволен. И если по Инге можно судить, норвежцы недовольны больше всех прочих.
Впрочем, последнее письмо звучало недвусмысленно. «В Норвегии очень много лосей, – писала она. – Порой они едят пьяную вишню. После этого, вроде тебя, иногда радуются, скачут по полям, иногда злятся, бесятся. Невозможно сказать, как они поведут себя дальше. Знаешь, что мы в таком случае делаем? Стреляем лосей».
Ну, застрели меня. Я приму твою пулю с любовью.
Он вспомнил песню, которую постоянно упоминал Морис и слова которой нравились им обоим: протянем над водой друг другу руки.
Неспособные заполнить пустоты в последнем письме Инги, эти слова больно жалят.
Тянется ли она к нему через Атлантику или хочет отвесить пощечину?
Приблизительно в пяти тысячах миль к востоку, сидя в конце бара, где их никто не мог слышать, Анна держала лучшую подругу за руку и говорила:
– Ты чересчур чувствительная, Инга. Судя по тому, что я слышала, он просто ненормальный.
– Знаю, – сказала Инга. – Только он не всегда таким был.
– Не обманывайся. Не выдумывай.
– Мне там нравилось. Там тепло, мост красивый.
– У нас свои мосты есть. Зачем нам чужие?
– Он и сам был другой.
– Все они одинаковые. Вдобавок, ты рассказывала – не отпирайся, – что его постоянно рвало. Какая гадость.
– Правда, он был гадок.
Гремела музыка. Непонятно, зачем она по-прежнему приходит в этот бар, где музыка ее раздражает. В раздражении и тревоге тоскует по далекому Альберту. А когда проходит раздражение, меньше тоскует. Неужели она способна любить только тогда, когда нужна кому-то?
Пока Шейла принимала душ, Морис убедился, что она не нашла кольцо. Оно лежало на месте. Дверь ванной открылась, и он с грохотом задвинул ящик.
Перед ним предстала голая Шейла, и на этот раз он по-настоящему видел обнаженную женщину. Столько раз видел ее обнаженной, что пришел к убеждению, что больше никогда не увидит по-настоящему обнаженной – точно так же, как слово, которое от слишком частого повторения утрачивает смысл, нет никакой разницы, одета она или раздета.
– Что ты ищешь?
Морис, еще держась за ручку ящика, ответил:
– Мне нужны носки.
– Я знаю, почему ты пристально на меня смотришь в последнее время.
– Почему?
– Стараешься удержать на месте. Только все равно не удержишь, даже если привяжешь. Мы продолжаем двигаться, Морис. Люди стареют и умирают. Иногда постареть даже не успевают.
Он вспомнил привидевшийся ему конвейер, женщин в торговых рядах, астронавтку Холли – все движутся, поднимаются и спускаются по эскалаторам, идут или бегут, дышат, мертвая кожа болтается в облачках пыли.
Она права: время не остановишь.
Проснувшись, мэр обнаружил, что сон не сбылся. И потянулся за бутылкой. В последний раз пьет утром, и это последнее утро, которое он встретил мэром.
Вскоре достиг надлежащего утреннего равновесия, правильного содержания алкоголя в крови, максимально приблизившись к перманентному отдыху.
Кухню заливало солнце, он любовался рисунками, которые оно создавало на стенах. Взор затуманивался, пока дом не превратился в импрессионистическую картину из красочных пятен, сливающихся в широкое объемное полотно. Но когда кровяное давление упадет, пятна рассыплются, мир взорвется, развалится, потеряет всякий смысл. Привычный сценарий известен ему не хуже, чем цирковому клоуну.
Из крана капала вода, каждую секунду отмечая падение кровяного давления; серебристые просветы между пятнами расширялись, голова разболелась, руки вновь затряслись. Солнце превратилось в прожектор, высвечивающий крадущегося преступника.
Вполне возможно, что бутылка на кухонном столе наполнена клеем. Он выпил, склеивая куски воедино. Вечность, в которой времена года измеряются минутами. Он опять расцвел.
Теперь его не беспокоят газетные заголовки, которые появятся после того, как он отправится в лечебницу, обвиняющие алкоголика-мэра в гибели Мерси; утверждающие, что только пьяному может взбрести в голову, будто нечто столь преходящее, как фейерверк, способно предотвратить катастрофу. Будем только надеяться, что в лечебнице работают опытные горшечники, ибо его сосуд трескается.
Ларри Дж. Фиппсу не понравился запах дыхания, встретивший его в то утро.
– Что за дерьмо, – сказал он, – детка, пойди почисти свои распроклятые зубы.
– Ты мне не хозяин, хренов мистер Ларри Дж. Фиппс, – сказала Адриана, скатилась с кровати, сгребла свою одежду в охапку. – Меня тошнит от этой дряни.
– Пока, – ответил он, слегка махнув рукой.
– Когда-нибудь ты обо мне пожалеешь.
– Возможно. Зачем тебе со мной оставаться? Все можно кончить за одну минуту, после чего ты уже не будешь выше всех в мире оплачиваемой секретаршей, которая не умеет печатать.
– Пошел в задницу, – сказала она. – Я хорошо печатаю.
– Угу, пятнадцать слов в минуту.
– Тебе не сосчитать.
– Пойди к Терренс, возьми для меня кокаин.
– Сам иди, раздолбай. Я тебе не какая-нибудь там дерьмовая секретарша.
Она унесла вещи в ванную.
Неужели он ее любит? Не совсем еще. Но каждый раз, как она отказывается сбегать за кокаином или «случайно» нюхнет из разложенного рядка, становится ему ближе. Злит его точно так же, как некогда злила мать, потому что знает, когда он сам себе вредит.
– Ну-ка, вернись! – крикнул он.
Она, голая, появилась в дверях с зубной щеткой во рту.
– Чего?
– Ты уволена.
– Мне глубоко плевать. Это вовсе не означает, что я уйду.
– Тогда иди сюда.
Она бросила щетку в раковину и улеглась рядом с ним.
Очередной номер отеля, только на этот раз чуть теплее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34