Записка лежит рядом с черно-белой фотографией «Минервы» в рамке, которая обычно стоит на полке в гостиной. Записка гласит: «Мам, отдай Ричарду. Очень важно».
На фотографии яхта идет под полными парусами, а на заднем плане виднеется узкая полоска суши. С минуту я задумчиво смотрю на снимок, затем ставлю его на шкаф и поднимаюсь наверх.
ГЛАВА 9
Сегодня суббота. Передо мной стоит вторая чашка кофе, и я подписываю, с чувством некоторого удовлетворения, последние письма. Хоть что-то сделала, хоть что-то осталось позади… «Нам всем его будет недоставать». Я чувствую облегчение при мысли о том, что мне не придется этого писать. В горле комок, в глазах пощипывает.
Я также набросала несколько открыток всем (в основном это подруги), кто звонил в начале недели, и поблагодарила их за заботу. Написала им, что хотела бы увидеться, но попозже, через пару недель, поскольку сейчас я еще не совсем пришла в себя после смерти Гарри.
Интересно, о чем думают все эти люди? Слышали ли они о пропаже ружья? Перешептываются ли об этом? За последние несколько дней я говорила лишь с двумя-тремя знакомыми, которым удалось прорваться через автоответчик, но они даже не заикнулись о ружье. Значит, ничего не знают. Или знают? Меня сейчас вообще бросает от отчаяния к надежде. Этим утром надежда преобладает, отчасти потому, что я живу ожиданием завтрашней встречи с Кэти, а отчасти потому, что смогла наконец выспаться. Был один-единственный кошмар и то незадолго до пробуждения. Мне снилась наша лодка. Она плывет в тумане в открытом море. Ее прибивает к берегу, но мне не хватает сил вытащить ее из воды. Затем картина вдруг резко меняется и около лодки оказывается совершенно другой человек, который сталкивает лодку обратно в воду. Лица человека я не вижу, но это не Гарри, потому что в моем сне Гарри уже мертв.
Я проснулась с неприятным ощущением, но зато не было прежнего отчаяния. А это уже прогресс.
С мыслью, что все не так уж плохо, я беру листок бумаги и принимаюсь составлять список вещей, за которые можно выручить хоть немного денег. На первом месте, конечно же, «мерседес» Гарри, престижной модели, почти совсем новый. Но напротив этого пункта я ставлю знак вопроса. У меня такое впечатление, что «мерседес» принадлежит компании и, следовательно, я не имею права его продавать. Еще можно продать лодку, водный мотоцикл и надувную лодку «Зодиак». Из дома можно продать компьютер, принтер, комод в стиле эпохи короля Якова (за который Гарри явно переплатил), обеденный стол из красного дерева с восемнадцатью стульями, массивный викторианский книжный шкаф. Все равно эта мебель слишком громоздка для любого коттеджа. Да, и еще: портрет человека с надменным лицом в широкой шляпе, принадлежащий кисти неизвестного художника восемнадцатого века. Портрет висит в гостиной и, по-моему, никому не нужен.
Интересно, сколько это все может стоить сейчас, учитывая экономический спад? Думаю, не очень много.
Других идей у меня пока нет, так что я выглядываю в окно и наблюдаю за работающим на овощных грядках Морисом. Он выдергивает морковь и очищает ее от земли. Движения у него размеренные: нагибается, выдергивает корешок, выпрямляется, обивает морковку о сапог, чтобы очистить ее от земли, и бросает в корзину. Так можно легко заработать боли в пояснице. При взгляде на Мориса я вспоминаю, как в то утро мы притащили с ним с пристани надувную лодку, всю в грязи. Сквозь распахнутые окна я слышу шуршание колес по гравию. Представляю, как щелкает заслонка проема для писем в двери и как конверты падают на коврик. Я торопливо иду по коридору к двери и вижу лежащую подле нее почту. Пять писем и два рекламных проспекта. Просматриваю конверты, но не нахожу ни на одном почтового штемпеля «Гернси». Наливаю себе еще одну чашку кофе и возвращаюсь в кабинет. Выписку по остатку на моей кредитной карточке я сразу откладываю в сторону, даже не раскрыв конверт. То же самое делаю с коричневым конвертом из школы Кэти: судя по виду, это очередной счет за какой-нибудь факультатив. Я задерживаюсь над дорогим конвертом с написанным от руки адресом. Это письмо с соболезнованиями от одного из друзей семьи Энн, которого я почти не помню. И вряд ли оно последнее из подобных писем.
Затем я беру в руки маленький дешевый конверт из тех, что продаются в газетных киосках и в кондитерских. Адрес подписан неровными буквами разных размеров. В конверте обнаруживаю сложенный пополам листок бумаги и вырезку из газеты «Телеграф». Ее я тотчас узнаю – это сообщение о поминальной службе в честь Гарри. На полях тем же неразборчивым почерком написано: «Теперь мерзавец стал героем…»
В течение нескольких минут я изумленно смотрю на вырезку, затем медленно разворачиваю тонкий листок бумаги. «А как же Джо Конгрив? Это – настоящий герой, преданный мерзавцем. Вдова Джо не получила ничего, и не было никакой панихиды. Британия должна помнить о настоящих героях, но они уже мертвы».
Я разглаживаю письмо, вновь его перечитываю и кладу на стол рядом с газетной вырезкой. Чувствую, как голова у меня наливается свинцом. Я пытаюсь осмыслить слова из письма, но не могу этого сделать. Снова складываю записку и вырезку и вкладываю их в конверт, а через некоторое время достаю и перечитываю. Значит, Гарри – мерзавец. Этого Джо Конгрива предал мерзавец. Следовательно, его предал Гарри. Видимо, по замыслу автора я должна уяснить именно это.
Я пытаюсь успокоиться, внушая себе, что у каждого человека есть враги. Гарри столького достиг в жизни, что не мог не стать объектом зависти. Наверное, это какой-нибудь обозленный солдат, изливший долго сдерживаемую обиду.
Но вспоминаю слова Морланда, и армейская жизнь Гарри представляется мне во все менее героическом свете. Непопулярность у солдат – одно, а предательство – совсем другое, и автор письма прекрасно это знает. Приходилось ли Гарри выслушивать подобные упреки раньше? И не остались ли воспоминания об этом навсегда в его сознании?
Если быть откровенной, то где-то в душе я хочу, чтобы все оказалось правдой, потому что в этом случае все встанет на свои места. Тогда становятся понятными причины краха нашей семейной жизни, обозначившегося в последние месяцы. И если уж быть честной до конца, следует признать, что это помогло бы мне избавиться от чувства вины, помогло бы успокоиться.
С этой мыслью я оставляю анонимное письмо на столе и иду в сад.
Я окликаю Мориса. Он тут же поднимает голову и с некоторым недовольством приветствует меня. Он так здоровается со всеми, включая свою жену. Похоже, что в свои пятьдесят лет Морис находит растения существами куда более привлекательными, чем людей. А поскольку сад выглядит просто великолепно, может быть, он прав.
– Мне кажется, что ее следовало бы еще подержать в грядке, – говорит Морис, указав на морковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
На фотографии яхта идет под полными парусами, а на заднем плане виднеется узкая полоска суши. С минуту я задумчиво смотрю на снимок, затем ставлю его на шкаф и поднимаюсь наверх.
ГЛАВА 9
Сегодня суббота. Передо мной стоит вторая чашка кофе, и я подписываю, с чувством некоторого удовлетворения, последние письма. Хоть что-то сделала, хоть что-то осталось позади… «Нам всем его будет недоставать». Я чувствую облегчение при мысли о том, что мне не придется этого писать. В горле комок, в глазах пощипывает.
Я также набросала несколько открыток всем (в основном это подруги), кто звонил в начале недели, и поблагодарила их за заботу. Написала им, что хотела бы увидеться, но попозже, через пару недель, поскольку сейчас я еще не совсем пришла в себя после смерти Гарри.
Интересно, о чем думают все эти люди? Слышали ли они о пропаже ружья? Перешептываются ли об этом? За последние несколько дней я говорила лишь с двумя-тремя знакомыми, которым удалось прорваться через автоответчик, но они даже не заикнулись о ружье. Значит, ничего не знают. Или знают? Меня сейчас вообще бросает от отчаяния к надежде. Этим утром надежда преобладает, отчасти потому, что я живу ожиданием завтрашней встречи с Кэти, а отчасти потому, что смогла наконец выспаться. Был один-единственный кошмар и то незадолго до пробуждения. Мне снилась наша лодка. Она плывет в тумане в открытом море. Ее прибивает к берегу, но мне не хватает сил вытащить ее из воды. Затем картина вдруг резко меняется и около лодки оказывается совершенно другой человек, который сталкивает лодку обратно в воду. Лица человека я не вижу, но это не Гарри, потому что в моем сне Гарри уже мертв.
Я проснулась с неприятным ощущением, но зато не было прежнего отчаяния. А это уже прогресс.
С мыслью, что все не так уж плохо, я беру листок бумаги и принимаюсь составлять список вещей, за которые можно выручить хоть немного денег. На первом месте, конечно же, «мерседес» Гарри, престижной модели, почти совсем новый. Но напротив этого пункта я ставлю знак вопроса. У меня такое впечатление, что «мерседес» принадлежит компании и, следовательно, я не имею права его продавать. Еще можно продать лодку, водный мотоцикл и надувную лодку «Зодиак». Из дома можно продать компьютер, принтер, комод в стиле эпохи короля Якова (за который Гарри явно переплатил), обеденный стол из красного дерева с восемнадцатью стульями, массивный викторианский книжный шкаф. Все равно эта мебель слишком громоздка для любого коттеджа. Да, и еще: портрет человека с надменным лицом в широкой шляпе, принадлежащий кисти неизвестного художника восемнадцатого века. Портрет висит в гостиной и, по-моему, никому не нужен.
Интересно, сколько это все может стоить сейчас, учитывая экономический спад? Думаю, не очень много.
Других идей у меня пока нет, так что я выглядываю в окно и наблюдаю за работающим на овощных грядках Морисом. Он выдергивает морковь и очищает ее от земли. Движения у него размеренные: нагибается, выдергивает корешок, выпрямляется, обивает морковку о сапог, чтобы очистить ее от земли, и бросает в корзину. Так можно легко заработать боли в пояснице. При взгляде на Мориса я вспоминаю, как в то утро мы притащили с ним с пристани надувную лодку, всю в грязи. Сквозь распахнутые окна я слышу шуршание колес по гравию. Представляю, как щелкает заслонка проема для писем в двери и как конверты падают на коврик. Я торопливо иду по коридору к двери и вижу лежащую подле нее почту. Пять писем и два рекламных проспекта. Просматриваю конверты, но не нахожу ни на одном почтового штемпеля «Гернси». Наливаю себе еще одну чашку кофе и возвращаюсь в кабинет. Выписку по остатку на моей кредитной карточке я сразу откладываю в сторону, даже не раскрыв конверт. То же самое делаю с коричневым конвертом из школы Кэти: судя по виду, это очередной счет за какой-нибудь факультатив. Я задерживаюсь над дорогим конвертом с написанным от руки адресом. Это письмо с соболезнованиями от одного из друзей семьи Энн, которого я почти не помню. И вряд ли оно последнее из подобных писем.
Затем я беру в руки маленький дешевый конверт из тех, что продаются в газетных киосках и в кондитерских. Адрес подписан неровными буквами разных размеров. В конверте обнаруживаю сложенный пополам листок бумаги и вырезку из газеты «Телеграф». Ее я тотчас узнаю – это сообщение о поминальной службе в честь Гарри. На полях тем же неразборчивым почерком написано: «Теперь мерзавец стал героем…»
В течение нескольких минут я изумленно смотрю на вырезку, затем медленно разворачиваю тонкий листок бумаги. «А как же Джо Конгрив? Это – настоящий герой, преданный мерзавцем. Вдова Джо не получила ничего, и не было никакой панихиды. Британия должна помнить о настоящих героях, но они уже мертвы».
Я разглаживаю письмо, вновь его перечитываю и кладу на стол рядом с газетной вырезкой. Чувствую, как голова у меня наливается свинцом. Я пытаюсь осмыслить слова из письма, но не могу этого сделать. Снова складываю записку и вырезку и вкладываю их в конверт, а через некоторое время достаю и перечитываю. Значит, Гарри – мерзавец. Этого Джо Конгрива предал мерзавец. Следовательно, его предал Гарри. Видимо, по замыслу автора я должна уяснить именно это.
Я пытаюсь успокоиться, внушая себе, что у каждого человека есть враги. Гарри столького достиг в жизни, что не мог не стать объектом зависти. Наверное, это какой-нибудь обозленный солдат, изливший долго сдерживаемую обиду.
Но вспоминаю слова Морланда, и армейская жизнь Гарри представляется мне во все менее героическом свете. Непопулярность у солдат – одно, а предательство – совсем другое, и автор письма прекрасно это знает. Приходилось ли Гарри выслушивать подобные упреки раньше? И не остались ли воспоминания об этом навсегда в его сознании?
Если быть откровенной, то где-то в душе я хочу, чтобы все оказалось правдой, потому что в этом случае все встанет на свои места. Тогда становятся понятными причины краха нашей семейной жизни, обозначившегося в последние месяцы. И если уж быть честной до конца, следует признать, что это помогло бы мне избавиться от чувства вины, помогло бы успокоиться.
С этой мыслью я оставляю анонимное письмо на столе и иду в сад.
Я окликаю Мориса. Он тут же поднимает голову и с некоторым недовольством приветствует меня. Он так здоровается со всеми, включая свою жену. Похоже, что в свои пятьдесят лет Морис находит растения существами куда более привлекательными, чем людей. А поскольку сад выглядит просто великолепно, может быть, он прав.
– Мне кажется, что ее следовало бы еще подержать в грядке, – говорит Морис, указав на морковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114