– Я прошу вас только об одном, – сказала она, – откройте ему ваше сердце.
Он молчал.
– Хоть вы и называете его мужчиной, он навсегда будет дитя вашей Системы, друг мой.
– Вы собираетесь утешать меня, Эммелина, перспективой того, что, губя себя, он тем самым щадит всех молодых женщин. Разумеется, это кое-что значит!
Она начала пристально вглядываться в маску. Маска оказалась непроницаемой. Он мог встретиться с нею глазами, ответить на пожатье ее руки и улыбнуться, и все равно не выказать своих чувств. И он не видел и тени лицемерия в том, что пытался поддерживать созданный ее воображением высокий образ, прикрывая философскими рассуждениями свою оскорбленную отцовскую любовь. Он не понимал того, что перед ним настоящий ангел: ангел слепой и слабый, но тот, которого ему послала судьба.
– Вы простили меня за то, что я пришла сюда к вам? – наконец спросила она.
– Право же, я могу прочесть все намерения моей Эммелины.
– Они очень малого стоят. Я чувствую, какая я слабая. Я не в состоянии выразить и половины всех моих мыслей. О, если бы я только могла!
– Вы очень хорошо говорите, Эммелина.
– Во всяком случае, вы меня простили?
– Ну, разумеется.
– И прежде чем я уйду от вас, дорогой друг, вы простите меня и за другое?.. Могу я попросить вас об этом? Вы благословите его?
Он снова замолчал.
– Помолитесь за него, Остин! Помолитесь за него, прежде чем рассвело.
Она соскользнула к его ногам и прижала его руку к груди.
Баронет был поражен. Из страха перед излияниями нежности, которые должны были его разжалобить, он отодвинул кресло, и встал, и отошел к окну.
– Уже рассвело! – воскликнул он с напускною веселостью, распахивая ставни и глядя на озаренную утренними лучами лужайку.
Леди Блендиш, стоя на коленях, утерла набежавшие слезы, после чего подошла к нему и молча принялась смотреть на запад, где над Ричардом сияла ущербная луна. У нее создалось впечатление, что ей не удалось растрогать сердце баронета оттого, что она преждевременно и чересчур настойчиво стала этого добиваться, и она обвиняла себя больше, нежели его. Все это время она вела себя с ним, как с человеком необыкновенным, теперь же она была вынуждена признать, что чувства его, по сути дела, мало чем отличаются от чувств обыкновенных людей, каким бы спокойным ни выглядело его лицо и какой бы умиротворенной ни казалась его мудрость. С этой минуты она начала относиться к нему критически и принялась изучать своего кумира – занятие отнюдь не безопасное для кумиров. Теперь, когда она как будто перестала говорить о том, что было для него мучительно, он наклонился к ней и, как человек, который хочет загладить совершенную им грубость, прошептал:
– Хорошая женщина – это, в конечном итоге, величайшее благословение господне! Моя Эммелина достойно выдержала эту бессонную ночь. Она не посрамит и наступающего дня. – И он посмотрел на нее ласково и нежно.
– Я могла бы выдержать еще много, много таких ночей, – ответила она, глядя ему в глаза, – и вы бы заметили, что я стала бы выглядеть все лучше и лучше, если бы только… – но у нее не хватило присутствия духа, чтобы все договорить до конца.
Может быть, ему требовалась безмолвная форма утешения; может быть, красота и кротость темноглазой леди растрогали его; во всяком случае, их платонические отношения продвинулись чуть дальше: он положил руку ей на плечо. Она ощутила прикосновение этой руки и стала говорить о том, что уже утро.
Стоя так рядом, они вдруг услышали за спиною что-то вроде стона и, обернувшись, увидали направленные на них глаза Динозавра. Леди Блендиш улыбнулась, однако баронет не мог скрыть замешательства. В силу какого-то рокового стечения обстоятельств ни один шаг их невинной любви не обходился без непрошенного свидетеля.
– М-да, извините меня, – промямлил Бенсон, уныло застыв на месте с вытянутой вперед головой. Ему было велено выйти вон.
– Я, верно, тоже пойду и попробую немного поспать, – сказала леди Блендиш. Прощаясь, они спокойно пожали друг другу руки.
После этого баронет позвал Бенсона.
– Принесите мне завтрак, и как можно скорее, – распорядился он, не обращая никакого внимания на мрачный и оскорбленный вид Бенсона. – Я сегодня рано поеду в город. А вы, Бенсон, вы тоже поедете в город сегодня же или завтра, если вам это удобнее, и захватите с собой свою расчетную книжку. Передадите ее мистеру Томсону. Сюда вы больше не вернетесь. Вам будет положено содержание. Можете идти.
Грузный дворецкий пытался что-то сказать, но от этого ужасного известия и повелительного жеста баронета у него перехватило горло. Остановившись в дверях, он сделал еще одну попытку заговорить, от которой все складки его отвислой кожи жалким образом затряслись. Но последовавший за этим еще один нетерпеливый жест, не дав ему вымолвить ни слова, выслал его вон, и Рейнем избавился от единственного жившего в его стенах ревнителя Великой Догмы помпельмуса.
ГЛАВА XXXIV
Победа над эпикурейцем
Стоял июль. Солент струил свои зеленые воды, гонимые порывистым юго-западным ветром. Пестрые яхты поднимались и опускались, подобно пене, и, белые, как морские нимфы, мелькали их паруса. Над летучими гребнями облаков раскинулась глубокая синь небес.
Возле распахнутого окна, из которого сквозь розовые кусты было видно море, наша юная чета сидела за завтраком, и оба угощались на славу. Если бы ученый гуманист увидел их в эту минуту, он вынужден был бы признать, что супруги, которым надлежало сделаться отцом и матерью бриттов, добросовестно исполняли свой долг. Свидетельством тому были ряды рюмок для яиц, осыпанные разбитою скорлупою, а меж тем они все еще продолжали есть, и так жадно, что им едва хватало времени перемолвиться словом. Оба были уже в дорожном платье. На голове у нее был капор, а у него каскетка. Манжеты рукавов у него были отвернуты, а юбка у нее так заложена на коленях, что видна была подкладка. Время от времени вырывавшееся у одного из них какое-нибудь слово вызывало взрыв смеха, но основным занятием их все же была еда, и следует помнить, что так оно всегда было и будет, когда Купидон берется за дело всерьез. Дары притекали к ним с земли, которой они владели. В небрежении валяется где-то дудочка, на которой они наигрывали мелодию любви, пленявшую небеса. Какое им дело до небес теперь, когда они уже принадлежат друг другу? На стол, вареные яйца! На стол, хлеб с маслом! На стол, чай, сахар и молоко! И да настанут радостные часы. Вот какую музыку исторгают сейчас их сердца. Дудочка годилась разве что для начала. В конце-то концов, чего же еще добиваться влюбленным, как не собственной свободы среди изобилия? И разве это не славная доля? О, горе ученому гуманисту! Горе оттого, что он не видит этой восхитительной сцены;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171