Мгновенье спустя появилась и сама Карлотта, смеющаяся и блестящая, в донельзя откровенном пеньюаре, почти сведенном на нет. Массируя голову, она вела Ходдинга по зеркальному коридору, указывая безопасный путь в спальню. Там, ухитряясь хмуриться и улыбаться одновременно, потягивая шампанское, она сбросила с себя то немногое, что лишь условно можно было назвать одеждой, и встала розовым, как меренга, телом в контур портрета.
– Я хочу, чтобы ты знал, дорогой, – промолвила она ликующе, – портрет написали, когда мне было двадцать.
Ходдинг оставался бездыханным и безгласным.
– Ты доволен? Скажи, что ты доволен, дорогой.
– Ты восхитительна, – отозвался Ходдинг.
– Спасибо, дорогой! Ты такой милый мальчик. Ты – милый, и поэтому Карлотта тоже будет мила с тобой. Я хочу, чтобы ты снял одежду, и я протру тебя льдом с камфарой.
В течение следующих четырех или пяти часов Ходдинг, по крайней мере, однажды, а может быть, дважды или даже трижды, чувствовал, что он отдал богу душу и попал в рай. В сущности, он не верил в существование рая – или в смерть, принятую для того, чтобы туда попасть, – так что это понятие было не совсем точным. С другой стороны, то, что здесь происходило, никак точнее нельзя было обозначить.
Это было райское блаженство: его так ласкали, нежили, прижимали, покусывали, легонько постукивали и прихватывали, и вытирали досуха. И, как Ходдингу объясняли в разное время разные врачи, некоторые представления о рае не так уж далеки от понятия «чрево» – это место, где спокойно и безопасно… оно расположено прямо над нами (вы ощущаете связь?)… оттуда нас изгоняют (первое наше потрясение) и туда мы возвращаемся через райские врата (здесь символ как нельзя более точен, не так ли?)… чтобы обрести мир, который выше понимания (и т. д.). В самом деле, Ходдинг ощущал покой и мир, который был настолько выше понимания, что, казалось, становился неуместным. Это было именно то, чего добивалась Карлотта и что показывало, как она искусна.
Через несколько мгновений она не только уложила Ходдинга в кровать, но таинственным и увлекательным образом преобразила спальню в детскую. Освобожденные от одежды, часов и сдержанности взрослых людей, они играли в медведей и тигров, они щебетали и рычали. Они изобретали секретные словечки, совершали дурные поступки, были вздорными и отважными, и по очереди становились мамой, папой или ребенком. Чувство вины и страха ушло, утихло от самозабвенного смеха Карлотты, ее криков и ужимок. Они открывали, что носки ног, переплетения пальцев, необычные складки и округлости, до этого отправленные в ссылку, были теперь возвращены из изгнания и полны чувственного очарования.
Божественно… мир, покой… Эти понятия плавали в подсознании Ходдинга. Нет позорного клейма греховности, нет привкуса порочности или извращенности и сопутствующих им мук изгоя. Ходдинг испытывал чувство огромной благодарности к Карлотте, и, лежа с закрытыми глазами, нежась в лучах приятных ощущений, искал способ высказать свои чувства. Но фразы, казалось, ускользали от него, и наконец Ходдинг понял, что сама идея благодарности – не что иное, как напыщенность, граничащая с раскаянием. Поэтому он открыл глаза, повернул лицо в ту сторону, где должна была находиться Карлотта, и счастливо вздохнул. Если Карлотта и слышала его, она не подала виду. Она лежала, свернувшись калачиком поперек кровати, в изголовье, и Ходдингу видна была лишь ее спина, округлая и пышная, словно бело-розовая брошь. Она натянула на голову подушку и из-под этой цитадели из гусиного пуха доносились приглушенные гортанные звуки и негромкое похрапывание уроженки Средней Европы.
Много позже, завязывая галстук вялыми небрежными движениями, он разговаривал с Карлоттой, чье изображение появилось в зеркале. За камфарным растиранием и тем, что последовало дальше, он не успел заметить, что в ее шестикомнатной квартире практически не было такого уголка, где Карлотта не отражалась бы в одном из зеркал. Ничего, он был рад созерцать ее – по-прежнему пышную, не отмеченную следами их совместного движения: ее милая улыбка прямо-таки витала над будуаром цвета взбитых сливок.
– Я действительно хотел бы на тебе жениться, Карлотта, – сказал он, искренне веря каждому своему слову. – Но я не могу. Я должен жениться на Сибил…
– У меня и в мыслях не было выходить за тебя замуж, дорогой. Мне это и в голову не приходило. Это было бы неэтично с моей стороны. Мужчина должен жениться на молодой женщине, а не на такой, как я. Кроме того, дорогой, теперь, когда ты знаешь, где я живу – глупо думать о женитьбе.
– Ладно, – Ходдинг замялся, – предположим, это хорошо сейчас. Но потом, я хочу сказать, что, в сущности, это будут сплошные нервы.
– Да, конечно, дорогой, в сущности.
– Это вопрос зрелости. Боже мой, ты должна это понимать, как никто другой. Я имею в виду, что ты и есть такая. Такая зрелая.
Последовавшее молчание говорило о том, что он неверно истолковал ситуацию.
– Надеюсь, я не обидел тебя, – сказал он и испортил все еще больше, добавив: – Мне нравятся зрелые женщины.
Карлотта сделала нетерпеливый жест. Все еще продолжая улыбаться, она готова была убить его. Ее нисколько не обидело замечание о ее «зрелости»: она была «зрелой» с восьми лет. Дело заключалось в том, что перед ней встала серьезнейшая проблема, а времени на ее разрешение почти не оставалось. Проклятая болтовня Ходдинга мешала ей сосредоточиться. У проблемы было две стороны, и они чертовски переплелись. С одной стороны, в глубине сердца она оставалась истинной профессионалкой, и было просто немыслимо, непростительно отдавать что-либо, не получая ничего взамен; ведь это была ее квартира, а не какое-нибудь благотворительное заведение. С другой стороны, их отношения были щекотливыми – хотя и такое с ней случалось, – они балансировали на грани между материнскими чувствами и кровосмешением. Она не только знала об этом взаимопереплетении, но и сама сформировала его. Вопрос состоял в том, как, удовлетворив свои потребности, то есть решив первый аспект проблемы, не разрушить сразу и бесповоротно второй посылки? Или, проще говоря, как превратить сына в прошлом в клиента, платящего в настоящем?
– Дорогой, – промолвила она, окончив расчесывать свои тускло-золотые волосы, – подойди сюда на минуточку, я хочу поговорить с тобой.
– Ну конечно, – тепло откликнулся он, – я и сам хотел поцеловать тебя на прощанье. – Он подошел к кровати и поцеловал ее в лоб.
Она не представляла, что скажет дальше, и вдруг ее осенило: необходим резкий поворот! Карлотта от радости захлопала в ладоши, а Ходдингу этот жест показался полным отчаяния.
– Я была такой дурной, такой дурной девочкой!
Ходдинг вспыхнул. Он поцеловал ее пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93