Затем улыбнулся довольно печально. – Я, видите ли, старая гвардия. Бывший рыцарь плаща и кинжала.
С этими словами он с трудом поднялся. Я отдал ему все письма за исключением тех, что напрямую касались Байрона, с которыми бы ни за что не расстался.
Вернон сосредоточенно упрятал бумаги во внутренний карман и раза три-четыре похлопал себя по пиджаку, чтобы убедиться, что они действительно там. Потом побрел к двери, двигаясь осторожней, чем всегда. Только когда он добрел до лестничной площадки и слегка покачнулся, словно голова у него закружилась, я понял, что Вернон пьян.
Когда он ушел, я снова перечитал письма, в которых говорилось о Байроне, и едва не вывихнул мозги, пытаясь понять, что скрывает шифр.
Обычная любовная связь Амелии и Гилберта не требовала подобной конспирации. Если англичанин оказался вовлеченным в хитросплетения итальянской политики того времени – как был вовлечен Байрон, – тогда для чего было писать об этом Амелии? Разве только само имя «Амелия» не означает нечто иное…
Измученный, я встал и подошел к окну. Уже смеркалось, оранжево мерцали уличные фонари. Внизу я увидел Вернона, медлительного, как всегда, который еще только выходил из магазина. Я смотрел, как он плетется, словно за гробом, по темной улице, внезапно вновь ставший незнакомцем: сутулящийся старый человек в бежевом пальто, возвращающийся в жизнь, о которой я ничего не знал, но наверняка, я это чувствовал, цепеняще-одинокую.
После двух месяцев горечи и взаимных упреков мы с Верноном наконец стали настоящими партнерами. Я с новым чувством привязанности смотрел, как он появляется в конце улицы, в то же время с необъяснимым вниманием следя за его движениями, словно они могли что-то поведать о нем. Я тогда понял, что Вернон сам – тайна, с его сдержанностью, аккуратностью в одежде и острым умом, еще один шифр, ожидающий, чтобы к нему подобрали ключ.
Потом без всякого предупреждения мне было нечто вроде видения. Мне явился Байрон в Венеции, сидящий за письменным столом. Я отчетливо видел его, от напомаженных завитков волос до щегольского ворота рубашки: полноватый, но красивый мужчина, лицо освещено снизу пламенем свечи, перо летает по странице, он что-то пишет и исправляет, бормоча себе под нос, словно в ярости. Город погружен в тишину, час предрассветный. Снаружи, слышу, доносится тяжелый плеск гнилой воды канала.
Что он пишет?
Маленькая напряженная фигурка Вернона исчезла, свернув за угол. Улица окончательно опустела. Я возвратился к столу. В душе было полное смятение. Я чувствовал, что если сейчас же не перестану думать о шифре Байрона и Гилберта, то сойду с ума. Затем я понял, что нужно сделать: пойти домой и все рассказать Элен. Я сунул письма в карман, выключил свет и покинул офис.
Внизу, в магазине, царила полутьма. Стеллажи с книгами, горбящиеся вдоль стен, казались огромными. Я подошел к входной двери и включил недавно установленную охранную сигнализацию, в которой Вернон не видел решительно никакого смысла.
Прежде чем выйти на улицу, я оглядел зал. В полутьме выделялся единственный белый предмет. Ровная струйка света с улицы падала на него, и казалось, что он светится, плывя в темноте.
Когда дверь со скрипом захлопнулась, у меня возникло отчетливое ощущение, что мраморная голова Байрона слегка повернулась на звук.
3
Когда я добрался до дому, близилась ночь. Небо над головой еще синело, но деревья в парке были уже черны.
В те далекие дни я жил в Гринвиче и был счастлив. С тех самых пор, как в пятьдесят девятом пришлось покинуть Оксфорд, я считал Гринвич своим домом. Тридцать лет спустя я приобрел там большой участок. Имел два высоких дома в георгианском стиле, с террасами: в одном – небольшие однокомнатные квартирки, в другом – роскошные апартаменты. Кроме того, я владел двумя модными антикварными магазинами и двумя бутербродными, обе с квартирами в верхнем этаже. Все это, за исключением бутербродных, я прикупил по дешевке в шестидесятые годы, и теперь земля, дома и магазины стоили целое состояние.
Сами мы жили на большой, величественного вида ампирной вилле. Она была настолько роскошной, просто по-королевски роскошной, что даже мне самому часто становилось не по себе, когда я только въехал в нее. Мне тогда едва исполнилось тридцать, и каждый раз, подходя к дверям, я оглядывался, нет ли поблизости представителей закона. (Людям, занимающимся торговлей антиквариатом и недвижимостью, часто приходится идти на сделки с совестью – это издержки профессии.) Потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к тому, что это действительно моя вилла.
Она располагалась близ дороги, и к ней вел полукруглый подъезд, где я тем вечером и остановил, как обычно, свою машину.
Теперь постарайтесь представить, что вы со мной. Постарайтесь услышать, как это слышал я, тихое урчание мотора «рейнджровера» и хруст гальки под колесами, звук, в котором столько от Англии, от богатства и счастья, от домашнего уюта. Теперь вы слышите стук надежной тяжелой двери. Высокий мужчина средних лет идет к дому. У него седеющие волосы, достаточно длинные, чтобы придать ему сходство с художником, и тонкий, как нож, нос. Костюм и старинный «Филипп Патек» на руке дают представление о его богатстве.
Ни за что не скажешь, что в кармане безукоризненного костюма у этого типа лежит подобная литературная находка или что он вообще интересуется книгами. Глядя на то, как он плавно скользит в чересполосице теней, двигаясь с непринужденностью человека, который никогда не знал поражений, естественней подумать, что это просто очередная акула бизнеса.
На освещенном крыльце он останавливается и, обернувшись, смотрит в сторону парка, вертя кольцо на пальце. На мгновение в его глазах появляется выражение тревоги и усталости, даже, может быть, боли. Он перестает играть с кольцом и легко касается желудка.
Он успокаивает себя и входит в дом. Синева в небе сменяется тьмой.
Элен была на кухне. Соблазнительно пухленькая, когда мы поженились, теперь она превратилась в грузную женщину с тяжелой постменопаузной грудью. Она не пользовалась косметикой, не подкрашивала седеющих волос и ходила в неизменных бесформенных юбках и мохнатых свитерах. По причине этих перемен, а не вопреки им, какие-то чувства к ней еще тлели на пепелище моего среднего возраста.
Когда я вошел, она отложила книгу, которую читала, и плавно скользнула мне навстречу с величественностью крупной женщины. Обняв меня, она положила голову мне на плечо, словно собираясь заплакать или заснуть. Ее голос был нежен.
– Я люблю тебя, Клод.
– И я тебя.
В этом не было ничего необыкновенного. Каждый вечер она крепко обнимала меня и говорила, что любит. Это, впрочем, относилось не столько ко мне, сколько к ней самой, потому что Элен любила все на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
С этими словами он с трудом поднялся. Я отдал ему все письма за исключением тех, что напрямую касались Байрона, с которыми бы ни за что не расстался.
Вернон сосредоточенно упрятал бумаги во внутренний карман и раза три-четыре похлопал себя по пиджаку, чтобы убедиться, что они действительно там. Потом побрел к двери, двигаясь осторожней, чем всегда. Только когда он добрел до лестничной площадки и слегка покачнулся, словно голова у него закружилась, я понял, что Вернон пьян.
Когда он ушел, я снова перечитал письма, в которых говорилось о Байроне, и едва не вывихнул мозги, пытаясь понять, что скрывает шифр.
Обычная любовная связь Амелии и Гилберта не требовала подобной конспирации. Если англичанин оказался вовлеченным в хитросплетения итальянской политики того времени – как был вовлечен Байрон, – тогда для чего было писать об этом Амелии? Разве только само имя «Амелия» не означает нечто иное…
Измученный, я встал и подошел к окну. Уже смеркалось, оранжево мерцали уличные фонари. Внизу я увидел Вернона, медлительного, как всегда, который еще только выходил из магазина. Я смотрел, как он плетется, словно за гробом, по темной улице, внезапно вновь ставший незнакомцем: сутулящийся старый человек в бежевом пальто, возвращающийся в жизнь, о которой я ничего не знал, но наверняка, я это чувствовал, цепеняще-одинокую.
После двух месяцев горечи и взаимных упреков мы с Верноном наконец стали настоящими партнерами. Я с новым чувством привязанности смотрел, как он появляется в конце улицы, в то же время с необъяснимым вниманием следя за его движениями, словно они могли что-то поведать о нем. Я тогда понял, что Вернон сам – тайна, с его сдержанностью, аккуратностью в одежде и острым умом, еще один шифр, ожидающий, чтобы к нему подобрали ключ.
Потом без всякого предупреждения мне было нечто вроде видения. Мне явился Байрон в Венеции, сидящий за письменным столом. Я отчетливо видел его, от напомаженных завитков волос до щегольского ворота рубашки: полноватый, но красивый мужчина, лицо освещено снизу пламенем свечи, перо летает по странице, он что-то пишет и исправляет, бормоча себе под нос, словно в ярости. Город погружен в тишину, час предрассветный. Снаружи, слышу, доносится тяжелый плеск гнилой воды канала.
Что он пишет?
Маленькая напряженная фигурка Вернона исчезла, свернув за угол. Улица окончательно опустела. Я возвратился к столу. В душе было полное смятение. Я чувствовал, что если сейчас же не перестану думать о шифре Байрона и Гилберта, то сойду с ума. Затем я понял, что нужно сделать: пойти домой и все рассказать Элен. Я сунул письма в карман, выключил свет и покинул офис.
Внизу, в магазине, царила полутьма. Стеллажи с книгами, горбящиеся вдоль стен, казались огромными. Я подошел к входной двери и включил недавно установленную охранную сигнализацию, в которой Вернон не видел решительно никакого смысла.
Прежде чем выйти на улицу, я оглядел зал. В полутьме выделялся единственный белый предмет. Ровная струйка света с улицы падала на него, и казалось, что он светится, плывя в темноте.
Когда дверь со скрипом захлопнулась, у меня возникло отчетливое ощущение, что мраморная голова Байрона слегка повернулась на звук.
3
Когда я добрался до дому, близилась ночь. Небо над головой еще синело, но деревья в парке были уже черны.
В те далекие дни я жил в Гринвиче и был счастлив. С тех самых пор, как в пятьдесят девятом пришлось покинуть Оксфорд, я считал Гринвич своим домом. Тридцать лет спустя я приобрел там большой участок. Имел два высоких дома в георгианском стиле, с террасами: в одном – небольшие однокомнатные квартирки, в другом – роскошные апартаменты. Кроме того, я владел двумя модными антикварными магазинами и двумя бутербродными, обе с квартирами в верхнем этаже. Все это, за исключением бутербродных, я прикупил по дешевке в шестидесятые годы, и теперь земля, дома и магазины стоили целое состояние.
Сами мы жили на большой, величественного вида ампирной вилле. Она была настолько роскошной, просто по-королевски роскошной, что даже мне самому часто становилось не по себе, когда я только въехал в нее. Мне тогда едва исполнилось тридцать, и каждый раз, подходя к дверям, я оглядывался, нет ли поблизости представителей закона. (Людям, занимающимся торговлей антиквариатом и недвижимостью, часто приходится идти на сделки с совестью – это издержки профессии.) Потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к тому, что это действительно моя вилла.
Она располагалась близ дороги, и к ней вел полукруглый подъезд, где я тем вечером и остановил, как обычно, свою машину.
Теперь постарайтесь представить, что вы со мной. Постарайтесь услышать, как это слышал я, тихое урчание мотора «рейнджровера» и хруст гальки под колесами, звук, в котором столько от Англии, от богатства и счастья, от домашнего уюта. Теперь вы слышите стук надежной тяжелой двери. Высокий мужчина средних лет идет к дому. У него седеющие волосы, достаточно длинные, чтобы придать ему сходство с художником, и тонкий, как нож, нос. Костюм и старинный «Филипп Патек» на руке дают представление о его богатстве.
Ни за что не скажешь, что в кармане безукоризненного костюма у этого типа лежит подобная литературная находка или что он вообще интересуется книгами. Глядя на то, как он плавно скользит в чересполосице теней, двигаясь с непринужденностью человека, который никогда не знал поражений, естественней подумать, что это просто очередная акула бизнеса.
На освещенном крыльце он останавливается и, обернувшись, смотрит в сторону парка, вертя кольцо на пальце. На мгновение в его глазах появляется выражение тревоги и усталости, даже, может быть, боли. Он перестает играть с кольцом и легко касается желудка.
Он успокаивает себя и входит в дом. Синева в небе сменяется тьмой.
Элен была на кухне. Соблазнительно пухленькая, когда мы поженились, теперь она превратилась в грузную женщину с тяжелой постменопаузной грудью. Она не пользовалась косметикой, не подкрашивала седеющих волос и ходила в неизменных бесформенных юбках и мохнатых свитерах. По причине этих перемен, а не вопреки им, какие-то чувства к ней еще тлели на пепелище моего среднего возраста.
Когда я вошел, она отложила книгу, которую читала, и плавно скользнула мне навстречу с величественностью крупной женщины. Обняв меня, она положила голову мне на плечо, словно собираясь заплакать или заснуть. Ее голос был нежен.
– Я люблю тебя, Клод.
– И я тебя.
В этом не было ничего необыкновенного. Каждый вечер она крепко обнимала меня и говорила, что любит. Это, впрочем, относилось не столько ко мне, сколько к ней самой, потому что Элен любила все на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71