74. Мы возвращаемся и не находим ничего, кроме кромешной тьмы
Когда мы вернулись – за полночь в воскресенье, – во всем поселке не горело ни огонька. Квартал за кварталом утопал во тьме. Папа припарковался в двухстах метрах от нашей дачи. Машину поставил так, чтобы в случае боевой тревоги без труда развернуться. Мы с мамой смотрели, как папа с фонариком уходит по немощеной улице. Гном спал у меня под боком, в обнимку с обоими Гуфи. Он их всех обслюнявил. Пока папы не было, мама успела выкурить две сигареты, одну за другой.
– Похоже, просто отключили свет, – сказал папа, садясь за руль.
– А Лукас? – спросил я. Меня больше ничего не волновало.
– Лукаса нет дома.
Это утверждение отчего-то показалось мне не слишком категоричным. Едва «ситроен» въехал в ворота дачи, я выскочил из него, как метеор, и понесся искать Лукаса. Света действительно не было. Я бегал по дому, тыкаясь в стены, с громким криком: «Лукас! Лукас!» Луна, светившая в окно нашей спальни, указала мне бледным пальчиком на голый пол: спальный мешок Лукаса исчез. Это насторожило меня окончательно.
Мама предположила, что Лукас решил ночевать в другом месте, пока мы в отъезде. Винить его за это нельзя. Когда человек один, он поступает так, как ему хочется. Но волноваться не стоит: если бы Лукас собирался отлучиться надолго, он бы обязательно оставил нам записку.
Я подумал, что эта записка, возможно, лежит где-нибудь в доме – разве в темноте ее сразу отыщешь?
Направился к бассейну – посмотреть, как там наши жабы, – и вдруг заметил в глубине сада какой-то огонек.
Огонек мигал: зажжется и погаснет, зажжется и погаснет. Как сигнал.
Я чуть не задушил Лукаса в объятиях. Он стоял, прислонившись к тополю. Tут же, на земле, лежали его спальный мешок и сумка с надписью «Japan Air Lines».
– Что ты здесь делаешь? Разве не видишь, дождь собирается?
– Вас жду.
– А что там со светом?
– Отключили во всем поселке. Темно, хоть глаз выколи.
Ответ Лукаса меня явно не убедил, и поэтому, недолго думая, я снова спросил:
– Что ты делаешь в саду?
Лукас не ответил. Казалось, его больше интересовал папа – тот увидел нас и пошел в нашу сторону. Мне стало обидно. Я вообразил, что, раз Лукас не обращает на меня внимания, значит, он предал нашу дружбу и я вправе оскорбиться. Но я не успел высказать ему свое возмущение. События опережают наши чувства.
– Можно тебя на минутку? – спросил Лукас у папы. Вместо ответа папа обратился ко мне. И просто-напросто спровадил:
– Иди помоги маме, она там одна с сумками.
Скрепя сердце я повиновался. Когда проснувшийся Гном, потянувшись, сказал мне какую-то невинную фразу, я злобно огрызнулся. Гном, захныкав, обиделся и убежал в сторону бассейна, где обнаружил в воде труп:
– Мертвая жаба! Мертвая жаба!
Как ни странно, мне полегчало. Хоть чем-то себя занять, хоть как-то отвлечься. Я послал Гнома за газетой и шпагатом, а сам достал из сарая лопату.
Мы зарыли жабу под деревом, рядом с другими.
– Это не яма, – говорил Гном жабе в бумажном саване, – а лифт. Мы тебя туда положим, и ты сразу поднимешься в жабий рай.
Гном положил жабу в могилу. Я начал заваливать ее землей. Гном осенил могилу крестным знамением – очень ловко и даже изящно – и удрал домой.
Я все еще разравнивал землю, когда подошел Лукас. Под мышкой он нес спальный мешок, с плеча свисала сумка.
– Гарри, я уезжаю.
– Сейчас? Ты что, промокнешь!
– Твой папа отвезет меня на станцию.
– А можно мне с вами?
– Нет.
– Ну почему? Я мигом закончу!
– У меня времени в обрез. Мне сто лет назад надо было уехать, но я хотел вас дождаться. Чтобы попрощаться.
Я начал трамбовать землю лопатой.
– Гарри, я уезжаю. И больше не приеду.
– Тебе обязательно надо ехать? – спросил я, утаптывая могилу кроссовками.
– Некорректный вопрос.
Я встал на колени, разыскивая камни, чтобы прикрыть могилу; нехорошо, если ночью ее разроют собаки.
– Значит, так? Даже «пока» мне не скажешь? Я-то думал, мы друзья.
– Но мы же больше никогда-никогда не увидимся!
Повисла пауза, показавшаяся мне окончательной и бесповоротной. Когда я набрал полные пригоршни камней, Лукас сказал:
– Я там в комнате оранжевую майку оставил.
Я решил, что это уже верх наглости. И не швырнул в него камнями только потому, что они мне требовались для другого дела.
– Сам за ней иди!
Начался дождь, но я этого не заметил. Не поднимаясь с колен, я втыкал в землю камни по спирали: начал с центра могилы и выкладывал виток за витком, все шире и шире, как вдруг обнаружил: рядом стоит мама.
– Почему ты не хочешь попрощаться с Лукасом?
– Не хочу, и все.
– Потом пожалеешь.
– А ты откуда знаешь?
– Я знаю. Поверь: я-то знаю.
– Ты что, не видишь, я занят?
Вдруг мама тоже опустилась на колени, прямо в грязь. Положила мне руки на плечи и повернула к себе лицом.
– Смотри мне в глаза. Смотри внимательно! – сказала она, удерживая мою голову, как я ни уворачивался. – Нельзя так отгораживаться от всего. Я знаю, страдать тяжело, никто страдать не любит. Все мы хотели бы иметь броню, которая защищала бы нас от боли. Но когда строишь вокруг себя стены, чтобы защититься от внешних сил, потом оказывается – ты сам себя заточил в тюрьму. Не отгораживайся, сынок. Лучше мучиться, чем стать бесчувственным чурбаном. Если ты прячешься в броню, то упускаешь все самое лучшее в жизни! Обещай мне кое-что. Обещай мне, что ничего не упустишь. Что не проглядишь ни одной радости. Ни одной. Обещаешь?
Я оскорбленно отвернулся. Мне осточертели все эти некорректные вопросы, жабы-самоубийцы и невразумительные материнские нотации, которые, как я обнаружил, не отменяются даже в случае дождя. Но если я думал, что мама так легко сдастся, то ошибался. Для этой женщины, промокшей до костей, материнство было равносильно упорству.
– Знаешь, когда мне было хуже всего? (На ответ она не рассчитывала и потому продолжала без пауз.) Такая боль, что легче умереть, клянусь. Как я мучилась! Но эту боль я сама выбрала, сознательно. У меня было два пути: исполнить свое желание и заплатить за него страданиями или не страдать, но ничего и не получить. И я выбрала правильно. Я испытала самую жуткую на свете боль, но обрела самое большое счастье. И ни на что это счастье не променяю. Знаешь, когда это было? Знаешь, о чем я говорю?
Я не хотел отвечать, но меня заинтриговала эта явно неизвестная мне семейная легенда. Что за история? Что такое стряслось с мамой, какая еще жуткая боль? Может, у нее есть шрам, которого я не заметил?
– Я о тебе говорю, дурачок. О том, как я тебя рожала.
Вернувшись в комнату, я понял, что мне хотел сказать Лукас. Я-то думал, у него хватило наглости послать меня за майкой… Но нет. Лукас знал, как мне нравится огненно-оранжевая футболка, пестрый мотоцикл, губчатая поверхность рисунка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67