Помню, как Холден танцевал на бepeгy реки – по мне, просто умора; предполагалось, вероятно, что танцует он хорошо и своим танцем обольщает Ким Новак, но, по мне, плясал он как дурачок полоумный, – взрослый дядька, а так позорится! – и мне стало так смешно, что я чуть было не отважился сострить по этому поводу. Я покосился на маму и увидел, что она плачет. Плачет по-настоящему – лицо мокрое, словно она только что приняла душ, – и совершенно беззвучно, а плечи у нее судорожно вздрагивают, как кузов «ситроена».
Я спросил, что с ней («Мама, ты что? У тебя ничего не болит?»); она помотала головой, но продолжала плакать, не отрывая глаз от телевизора. «Мама, я тебе клянусь, фильм мне нравится, серьезно, правда-правда», – и тут старая дева Розалинда Рассел порвала рубашку у Уильяма Холдена и выставила его на смех, и я спросил себя, уж не плачет ли мама загодя, иногда заранее начинаешь переживать, когда чувствуешь, что в книге или фильме вот-вот произойдет что-нибудь плохое, так у меня было с книгой про Гудини, – и это меня на время успокоило, а мама обняла меня и сидела молча до конца фильма, до счастливого конца (тогда отчего же эти слезы? Отчего этот дождь?). Она поцеловала меня влажными губами и сказала: «Спокойной ночи, сердечко мое», и ушла, а я остался на диване один, с глазу на глаз с диктором. Президент то-то и то-то, военно-морской флот трам-тарарам, новые экономические меры, решительно подавлять подрывную деятельность безродных радикалов, ликвидировано столько-то боевиков, Тукуман, доллар. Все как обычно.
59. Самое коварное время года
Зима все усложняет.
Приходится изымать из обращения легкую одежду и выбивать пыль из рубашек с длинным рукавом, теплых пижам, шарфов и шалей, шерстяных носков, шапок и курток. Все эти вещи пахнут заточением, раздражают кожу (хотя одежда и новая, родители купили нам ее в магазине с позорным названием «Баловень») и превращает тебя в толстую неуклюжую куклу вроде человечка с рекламы шин «Мишлен». Приходится рыться в кладовках и вытаскивать одеяла и перины, под тяжестью которых прогибаются кровати. Укроешься таким одеяльцем и чувствуешь себя точно под могильной плитой. Приходится включать электрические обогреватели или газовые печки, поначалу воняющие горелой землей. Приходится закрывать окна, поплотнее прикрывать двери, чтобы в доме не хозяйничал ветер, заделывать щели и вешать плотные шторы. Приходится переключать холодильник в другой режим, а то глотнешь ледяного молока – сразу зубы ныть начинают. Мытье становится пыткой: во-первых, слишком холодно, во-вторых, полотенца не сохнут. Включаешь горячую воду – в воздухе повисает влажный туман, и тогда кусачая одежда еще и липнет к телу.
Воздух становится какой-то не такой. Это вчерашний воздух, воздух прошлой недели, циркулирующий по дому, точно карусельные лошадки: из нашей спальни в коридор приносит запах мокрых носков, из кухни в гостиную – запах супа, из столовой в комнату родителей – запах сырой земли, а возбудители простуды перепрыгивают с одного члена семьи на другого, пока, свалив последнего, не возобновляют цикл сызнова и с тем же успехом.
На улице муторно. Дни слишком короткие. (Ничто так не угнетает, как необходимость брести в школу в полной темноте.) Дорогу развезло – дожди. Даже от луж никакой радости – резиновые сапоги остались в нашем настоящем доме. Родители пообещали купить нам новые, но что-то тянут. Мы с Гномом притворяемся, что никакой зимы нет, но опавшие листья гниют, хлюпают под ногами вонючей жижей, а жаб не видать, и я часто даже не понимаю, что там бормочет Гном сквозь шарф, накрученный в несколько слоев. Вылитый сын Черной Мумии из «Титанов на ринге».
Все как всегда. Или почти как всегда. В эту зиму кое-что переменилось.
Люди прежде времени позакрывали окна и двери. Заперлись на два оборота ключа, на цепочки, задвижки и засовы, опустили шпингалеты, спрятались за ставнями. Говорят, что этой зимой много всякой гадости в воздухе, одни микробы, просто спасения нету. Люди предпочитают затхлый воздух нежелательным звукам и знакомую вонь – новой, поскольку новая вонь означает новые живые организмы, а новые – значит, непривычные, а у тебя нет ни сил, ни времени привыкать к ним; зима, в воздухе много всякой гадости носится, одни микробы. Если кто-то стучится или нажимает кнопку звонка, люди притворяются, будто их нет дома, или откликаются, не подходя к дверям. Почтальоны гадают, скоро ли увидят хоть одно приветливое лицо. Даже телефонные разговоры становятся короче, словно людям жалко отпускать слова в такой далекий путь по проводам, под градом, снегом и дождем; разговаривать зимой вредно для здоровья, в воздухе много всякой гадости носится, одни микробы; когда говоришь, изо рта у тебя валит пар, а это плохо – сразу заметно, что ты не молчишь, разговаривать лучше внутри, в комнатах, там воздух теплый и пар изо рта не идет, и тогда можно сказать: «Я проголодался», «Я сбился с дороги» или «Мама, что это по телевизору показывают?», не опасаясь, что зима тебя предаст.
60. Святые угодники помогают тренировкам под водой
Эти тусклые вечера мы с Гномом коротали в ванной. Сидели в воде долго-долго. Пользуясь случаем, я учился задерживать дыхание. Надеялся, что в скором времени смогу пробыть под водой четыре минуты – повторить один из подвигов, прославивших Гудини. Я забирался в ванну с головой, а Гном засекал время по маминым часам. Вообще-то он еще не умел определять, который час, но мог подсчитать, сколько раз самая тонкая стрелка укажет на цифру «двенадцать». Гном считал не минуты, а круги.
– Знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту? Святым! – заявил он, сидя на крышке унитаза и теребя ремешок часов. Мама дала ему четкие указания: к часам прикасаться только сухими руками, а к ванне даже не приближаться.
– Сколько раз тебе говорить! Симон Темплар не настоящий святой! – возразил я, набирая воздуху про запас.
– Но Сан-Роке настоящий.
Я кивнул, выдыхая.
– Святых много. Позавчера, на большой мессе, их называли, называли, наверно, тысячу назвали, помнишь? Сан-Роке, молись за нас. Сан-Хосе, молись за нас…
– Я готов!
– Подожди, сейчас стрелка на двенадцать покажет. Сан-Мартин, молись за нас. Сан-Педро, молись за нас…
– Эй, не отвлекайся…
– Старт!
Я нырнул в ванну. Даже под водой до меня доносился голос Гнома – он не переставал бубнить, полагая, что я его отчетливо слышу.
Попрактиковавшись, я выработал кое-какие приемы. Когда волнуешься или боишься, долго не выдерживаешь. Зато если отвлечься и прогнать навязчивые мысли о том, чем ты в данный момент занят, становится легче. Поскольку разглядывать стенки ванны – не самое интересное на свете, я нашел себе забаву – брал с собой пару солдатиков. Один был здоровенный, сантиметров двадцать ростом – средневековый рыцарь, в доспехах с головы до пят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Я спросил, что с ней («Мама, ты что? У тебя ничего не болит?»); она помотала головой, но продолжала плакать, не отрывая глаз от телевизора. «Мама, я тебе клянусь, фильм мне нравится, серьезно, правда-правда», – и тут старая дева Розалинда Рассел порвала рубашку у Уильяма Холдена и выставила его на смех, и я спросил себя, уж не плачет ли мама загодя, иногда заранее начинаешь переживать, когда чувствуешь, что в книге или фильме вот-вот произойдет что-нибудь плохое, так у меня было с книгой про Гудини, – и это меня на время успокоило, а мама обняла меня и сидела молча до конца фильма, до счастливого конца (тогда отчего же эти слезы? Отчего этот дождь?). Она поцеловала меня влажными губами и сказала: «Спокойной ночи, сердечко мое», и ушла, а я остался на диване один, с глазу на глаз с диктором. Президент то-то и то-то, военно-морской флот трам-тарарам, новые экономические меры, решительно подавлять подрывную деятельность безродных радикалов, ликвидировано столько-то боевиков, Тукуман, доллар. Все как обычно.
59. Самое коварное время года
Зима все усложняет.
Приходится изымать из обращения легкую одежду и выбивать пыль из рубашек с длинным рукавом, теплых пижам, шарфов и шалей, шерстяных носков, шапок и курток. Все эти вещи пахнут заточением, раздражают кожу (хотя одежда и новая, родители купили нам ее в магазине с позорным названием «Баловень») и превращает тебя в толстую неуклюжую куклу вроде человечка с рекламы шин «Мишлен». Приходится рыться в кладовках и вытаскивать одеяла и перины, под тяжестью которых прогибаются кровати. Укроешься таким одеяльцем и чувствуешь себя точно под могильной плитой. Приходится включать электрические обогреватели или газовые печки, поначалу воняющие горелой землей. Приходится закрывать окна, поплотнее прикрывать двери, чтобы в доме не хозяйничал ветер, заделывать щели и вешать плотные шторы. Приходится переключать холодильник в другой режим, а то глотнешь ледяного молока – сразу зубы ныть начинают. Мытье становится пыткой: во-первых, слишком холодно, во-вторых, полотенца не сохнут. Включаешь горячую воду – в воздухе повисает влажный туман, и тогда кусачая одежда еще и липнет к телу.
Воздух становится какой-то не такой. Это вчерашний воздух, воздух прошлой недели, циркулирующий по дому, точно карусельные лошадки: из нашей спальни в коридор приносит запах мокрых носков, из кухни в гостиную – запах супа, из столовой в комнату родителей – запах сырой земли, а возбудители простуды перепрыгивают с одного члена семьи на другого, пока, свалив последнего, не возобновляют цикл сызнова и с тем же успехом.
На улице муторно. Дни слишком короткие. (Ничто так не угнетает, как необходимость брести в школу в полной темноте.) Дорогу развезло – дожди. Даже от луж никакой радости – резиновые сапоги остались в нашем настоящем доме. Родители пообещали купить нам новые, но что-то тянут. Мы с Гномом притворяемся, что никакой зимы нет, но опавшие листья гниют, хлюпают под ногами вонючей жижей, а жаб не видать, и я часто даже не понимаю, что там бормочет Гном сквозь шарф, накрученный в несколько слоев. Вылитый сын Черной Мумии из «Титанов на ринге».
Все как всегда. Или почти как всегда. В эту зиму кое-что переменилось.
Люди прежде времени позакрывали окна и двери. Заперлись на два оборота ключа, на цепочки, задвижки и засовы, опустили шпингалеты, спрятались за ставнями. Говорят, что этой зимой много всякой гадости в воздухе, одни микробы, просто спасения нету. Люди предпочитают затхлый воздух нежелательным звукам и знакомую вонь – новой, поскольку новая вонь означает новые живые организмы, а новые – значит, непривычные, а у тебя нет ни сил, ни времени привыкать к ним; зима, в воздухе много всякой гадости носится, одни микробы. Если кто-то стучится или нажимает кнопку звонка, люди притворяются, будто их нет дома, или откликаются, не подходя к дверям. Почтальоны гадают, скоро ли увидят хоть одно приветливое лицо. Даже телефонные разговоры становятся короче, словно людям жалко отпускать слова в такой далекий путь по проводам, под градом, снегом и дождем; разговаривать зимой вредно для здоровья, в воздухе много всякой гадости носится, одни микробы; когда говоришь, изо рта у тебя валит пар, а это плохо – сразу заметно, что ты не молчишь, разговаривать лучше внутри, в комнатах, там воздух теплый и пар изо рта не идет, и тогда можно сказать: «Я проголодался», «Я сбился с дороги» или «Мама, что это по телевизору показывают?», не опасаясь, что зима тебя предаст.
60. Святые угодники помогают тренировкам под водой
Эти тусклые вечера мы с Гномом коротали в ванной. Сидели в воде долго-долго. Пользуясь случаем, я учился задерживать дыхание. Надеялся, что в скором времени смогу пробыть под водой четыре минуты – повторить один из подвигов, прославивших Гудини. Я забирался в ванну с головой, а Гном засекал время по маминым часам. Вообще-то он еще не умел определять, который час, но мог подсчитать, сколько раз самая тонкая стрелка укажет на цифру «двенадцать». Гном считал не минуты, а круги.
– Знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту? Святым! – заявил он, сидя на крышке унитаза и теребя ремешок часов. Мама дала ему четкие указания: к часам прикасаться только сухими руками, а к ванне даже не приближаться.
– Сколько раз тебе говорить! Симон Темплар не настоящий святой! – возразил я, набирая воздуху про запас.
– Но Сан-Роке настоящий.
Я кивнул, выдыхая.
– Святых много. Позавчера, на большой мессе, их называли, называли, наверно, тысячу назвали, помнишь? Сан-Роке, молись за нас. Сан-Хосе, молись за нас…
– Я готов!
– Подожди, сейчас стрелка на двенадцать покажет. Сан-Мартин, молись за нас. Сан-Педро, молись за нас…
– Эй, не отвлекайся…
– Старт!
Я нырнул в ванну. Даже под водой до меня доносился голос Гнома – он не переставал бубнить, полагая, что я его отчетливо слышу.
Попрактиковавшись, я выработал кое-какие приемы. Когда волнуешься или боишься, долго не выдерживаешь. Зато если отвлечься и прогнать навязчивые мысли о том, чем ты в данный момент занят, становится легче. Поскольку разглядывать стенки ванны – не самое интересное на свете, я нашел себе забаву – брал с собой пару солдатиков. Один был здоровенный, сантиметров двадцать ростом – средневековый рыцарь, в доспехах с головы до пят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67