Она ненавидела Францию.
Но сказать об этом отцу немыслимо: это ранит его в самое сердце. А Эванджелина любила его больше всех на свете. Когда они услышали о разгроме Наполеона и о том, что англичане вернули трон Людовику, отец так обрадовался, что сгреб дочь в охапку и пустился с ней в пляс.
В Ромийи они вернулись полгода назад, но поселились не в родовом замке, а в небольшом особняке в двух милях от него. Их замок теперь занимал богатый купец с толстой женой и шестью ребятишками.
Отца это ничуть не заботило. Он был рад тому, что вернулся на родину, может снова говорить на родном языке и смеяться над тем, над чем смеются французы. Он никогда не понимал английского юмора. Эванджелине казалось, что отец просто не хочет признавать себя англичанином и поэтому отвергает все английское. Отец прекрасно говорит по-английски, но душой он всегда остается во Франции. Интересно, что думала об этом ее мать, стопроцентная английская леди? Конечно, она знала, что ради нее муж не изменит своих убеждений.
Он прожил в Кенте двадцать пять лет и женился на дочери местного аристократа, который, после того как проигрался дотла, жил вместе с зятем и дочерью. Эванджелине нравился ее английский дед. Теперь она понимала, что вряд ли могла бы полюбить его, будучи взрослой, но дети принимают родных такими, какие есть. Дед умер еще до того, как она повзрослела, и навсегда остался в ее памяти романтической фигурой.
Эванджелина была зеркальной копией своего отца. Она говорила по-французски как парижанка, но в душе не была француженкой. Разве можно было заикнуться отцу, что она несчастна и скорее умрет, чем выйдет замуж за какого-нибудь француза вроде Анри Моро, графа де Пуйи, богатого и красивого молодого вельможу, который не вызывает в ней никаких эмоций и оставляет ее холодной и равнодушной?
Вечер показался ей длинным и утомительным, потому что Анри без всякого повода начал с пылом утверждать, что Эванджелина будет ему идеальной женой. Бог свидетель, она его не поощряла, но шкура у Анри толще дубовой коры. Он желает ее. При малейшей возможности он пытается затащить Эванджелину в укромный уголок и поцеловать. Однажды Анри это удалось. Она чуть не откусила ему язык.
Кто-то негромко постучал в дверь спальни. Девушка улыбнулась и встала, зная, что это отец. Он всегда приходил проведать ее на ночь. Это было ее любимое время дня.
Зная, что отец ждет именно этого, она ответила по-французски:
– Entrez.
Ее отец, Гийом де Бошан, самый красивый мужчина из всех, кого она знала, перешагнул через порог спальни с видом воина, которым он никогда не был. Кем он был на самом деле, так это философом, подумала девушка, все еще улыбаясь и идя к нему навстречу. Женщины были от него без ума. Они улыбались и льнули к отцу даже тогда, когда он говорил с ними о воззрениях Декарта.
– Папа, – сказала она, устремляясь в его объятия.
Природа щедро наградила Гийома де Бошана. Он был великолепен. Мало кто знал, что у него пошаливает сердце и что дочь заботится о нем денно и нощно. Недавно ему исполнилось пятьдесят пять лет, и врач-англичанин сказал, что ему нужно побольше отдыхать и как можно меньше волноваться. И добавил: к счастью, Гийом философ, а посему он будет сидеть в кресле и размышлять. Однако беда заключалась в том, что чтение Монтеня приводило отца в неистовое возбуждение.
– Устала, дочка? – Отец, естественно, говорил по-французски.
– Немножко, папа, – на том же языке отвечала девушка, а про себя подумала: устала, но вовсе не немножко. Смертельно устала и впала в уныние.
Она обернулась к горничной.
– Margueritte, c'est assez. Laissez-nous maintenant. – И, как бывало всегда, когда Эванджелина говорила по-французски, она про себя перевела на английский: «Маргарита, оставь нас. Хватит».
Пухлые пальцы Маргариты разгладили последнюю складку, она бросила на месье де Бошана сладострастный взгляд, промурлыкала «спокойной ночи» и ушла, плотно закрыв за собой дверь.
– Садись, папа. – Когда он опустился в кресло, Эванджелина посмотрела на отца пристальным взглядом, тяжело вздохнула и сказала:
– Сегодня вечером тебя окружало слишком много дам.
– Даже если они приходят с мужьями, их так и тянет флиртовать со мной. Это меня очень расстраивает. Эванджелина, я просто не понимаю, в чем дело. Я не ударяю для этого палец о палец.
Она засмеялась.
– Ох, папа, перестань! Как же, расстраивает… Ты обожаешь внимание женщин. И прекрасно знаешь, что для этого тебе достаточно сделать бесстрастное лицо и смотреть прямо перед собой. Ты можешь даже дремать, а они все равно будут льнуть к тебе. Лучше скажи мне вот что, когда дюжины дам объяснялись тебе в люб-пи, ты всегда разговаривал с ними только о своей философии?
– Естественно, – с напускной суровостью ответил он. – Например, сегодня я весь вечер говорил о Руссо. Конечно, этот малый изрядный болван, но все же в его взглядах что-то есть, если можно так выразиться. Немного, конечно, но он как-никак француз. Одного этого достаточно, чтобы обратить на него внимание.
Эванджелина не могла не рассмеяться. Отец одарил ее долгим взглядом, слегка жеманно склонив набок красивую голову. Наконец она вытерла глаза и промолвила:
– Ты лучше всех на свете. Я люблю тебя. Только не вздумай меняться!
– Твоя мать, благослови Господь ее душу, была единственной, кто пытался изменить меня.
Эванджелина снова прыснула.
– Мать просто хотела услышать от своего мужа что-нибудь кроме разговоров о метафизике. В последнее время я начала понимать, что долг жены заключается в том, чтобы привлекать к себе внимание мужа и не позволять ему слишком долго искать ответы на вечные вопросы.
– Моя девочка, ты смеешься надо мной, но я люблю тебя, а потому прощаю. – Он откинулся на спинку кресла, положил руки на колени и спустя мгновение продолжил:
– Детка, я вижу, этот вечер не доставил тебе удовольствия. Но почему? Тебя окружали молодые люди. Юные джентльмены безудержно восхищались тобой, ты танцевала все танцы. Мне с трудом достался один. А мой дорогой Анри просто не отходил от тебя.
– В том-то и беда. Этот твой Анри настойчив, как голодная чайка, упрям, как наша кентская коза Доркас, и руки у него вечно потные. Если бы он понимал, что на свете есть и другие вещи, кроме лошадей, доходов от арендаторов, попыток меня облапить и когда-нибудь присоединить к своим владениям, я еще могла бы оставаться в его компании дольше пяти минут, не испытывая при этом желания дать ему пощечину!
– Ба, какое красноречие! Из этого потока слов я понял только одно: он хочет обольстить тебя. Облапить? Что ж, дорогая, видно, мне придется поговорить с мальчиком.
– Он не мальчик. Ему двадцать шесть лет.
– Да, но для мужчины это не возраст. Давно известно, что мальчики созревают позже девочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82