Помнишь?
– Да-да!.. Это так… Браг был доволен мной в той сцене… Но это, Макс… восхищение, желание! Превратилось ли это с тех пор в любовь?
Он глядит на меня с крайним изумлением:
– Превратилось? Я никогда об этом не думал. Я полюбил вас с той самой минуты… Есть много женщин куда более красивых, чем вы, но…
Движением руки он выражает всё, что есть в любви непонятного и неумолимого…
– А если бы вы, Макс, напали не на меня, такую добропорядочную мещаночку, а на ловкую, холодную стерву, злобную, как змея? Вас это не пугало?
– Такое мне и в голову не могло прийти, – говорит он со смехом. – Что за странная мысль? Разве думаешь, когда любишь?
Эти слова звучат для меня тяжёлым упрёком. Я-то всё время думаю, думаю о многом!
– Маленький мой, – шепчет он. – Почему ты работаешь в кафешантане?
– Долговязый Мужлан, а почему вы не работаете краснодеревщиком? Только не отвечайте, что у вас есть возможность жить и без этого. Я знаю. Но вот как я должна, по-вашему, зарабатывать себе на хлеб? Шить, печатать на пишущей машинке или выходить на панель? Мюзик-холл – это профессия тех, у кого нет профессии.
– Но…
Я слышу по его голосу, что сейчас он скажет нечто серьёзное и малоприятное. Я поднимаю голову, которая покоилась у него на плече… и внимательно разглядываю его лицо: прямой, грубоватый нос, грозные брови, нависшие над нежными глазами, жёсткие усы, прикрывающие сочные губы…
– Но, дорогая, вам не нужен больше мюзик-холл, раз есть я, и…
– Тс-с-с!
Взволнованная, почти испуганная, я заставляю его замолчать. Да, есть он, готовый на любую щедрость. Но меня это не касается, и я не желаю, чтобы меня это касалось. Из того факта, что мой друг богат, я не могу сделать никакого вывода относительно себя. Я не в состоянии определить для него то место в моём будущем, на которое он претендует. Наверное, со временем это придёт. Я привыкну. Я с великой охотой готова соединить наши губы и заранее чувствовать, что я ему принадлежу, но я не в силах соединить наши жизни! Объяви он мне: «Я женюсь», мне кажется, я бы вежливо ему ответила: «Примите мои поздравления», а про себя подумала: что мне до этого? А ведь мне не понравилось, когда он две недели назад с увлечением разглядывал малютку Жаден…
Сентиментальные бредни, жеманство, лукавое мудрствование, психологические монологи. Бог ты мой, до чего же я смешна! Разве не было бы по сути честнее и достойнее для влюблённой женщины ответить ему: «Ну конечно, есть ты, и раз мы любим друг друга, я всё возьму у тебя. Это так просто! Если я тебя действительно люблю, ты всё должен мне дать, и нечист „тот хлеб, который я получаю не из твоих рук“».
То, что я сейчас думаю, это правильно. И мне надо было бы сказать это вслух вместо того, чтобы молчать и нежно тереться щекой о бритую щёку моего друга, бархатистую, как хорошая пемза.
Мой старый Амон вот уже столько дней упорно отсиживается дома, ссылаясь то на ревматизм, то на грипп, то на срочную работу, так что мне пришлось просто потребовать, чтобы он безотлагательно явился ко мне. Больше он тянуть не стал, и выражение его лица, одновременно скромное и непринуждённое, как у доброго родственника, пришедшего с визитом к молодожёнам, лишь удваивает радость, которую я испытываю от того, что вновь его вижу.
И вот мы, исполненные сердечного тепла друг к другу, сидим вдвоём, как прежде.
– Как прежде, Амон! Однако какая перемена!
– Слава Богу, дитя моё. Вы будете наконец счастливы, да?
– Счастлива?
Я гляжу на него с искренним удивлением.
– Нет, счастливой я не буду. Об этом я даже и не думаю. С чего это мне быть счастливой?
Амон щёлкает языком: это его способ меня ругать. Он считает, что у меня приступ неврастении.
– Что вы, Рене, что вы… Значит, всё не так хорошо, как я думал?
– Нет, Амон, всё хорошо! Даже слишком хорошо! Боюсь, мы начинаем просто обожать друг друга.
– Так что же?
– Вы считаете, что от этого я должна чувствовать себя счастливой?
Амон не может сдержать улыбки, а я предаюсь меланхолии:
– На какую ужасную муку вы меня вновь обрекли, Амон? Потому что во всём виноваты вы, признайтесь, вы… Правда, эту муку, – добавила я, понизив голос, – я не променяю ни на какую радость.
– Ох! – с облегчением вздыхает Амон. – Вы теперь хоть освободились от вашего прошлого, которое всё ещё точило вас. Я, право, не мог уже больше видеть вас такой мрачной, недоверчивой… Вы всё время вспоминали Таиланди, боялись его! Простите меня, Рене, но я был способен Бог знает на что, только бы у вас появилась новая любовь.
– В самом деле! Вы думаете, что «новая любовь», как вы говорите, разрушает память о той, первой, или, наоборот, оживляет её?
Растерянный от жестокости этого вопроса, Амон не знает, что сказать. Он так неуклюже коснулся моего больного места… Но в конце концов он мужчина, откуда ему это знать? Он, наверно, любил много раз: он забыл… Я вижу, что он подавлен, и это меня трогает.
– Нет, мой друг, я не счастлива. Я… это то ли больше, то ли меньше, чем счастье. Вот только… я совершенно не понимаю, куда иду. Мне необходимо сказать вам это перед тем, как стать по-настоящему любовницей Максима.
– Или его женой?
– Его женой?
– А почему бы и нет?
Мой торопливый ответ опередил движение мысли – так зверь отскакивает от капкана прежде, чем успевает его увидеть.
– Впрочем, это не имеет значения, тут нет никакой разницы.
– Вы думаете, тут нет никакой разницы? Для вас, быть может, как и для многих мужчин. Но не для меня! Помните ли вы, Амон, чем был для меня брак?.. Нет, речь не идёт об его изменах, вы ошибаетесь! Речь идёт о супружеском быте, о постоянном прислужничестве, которое делает из многих жён своего рода просто нянек для взрослых… Быть замужем – это… как бы сказать?.. Это дрожать, что котлета для мсье не прожарена, что минеральная вода недостаточно охлаждена, что сорочка плохо выглажена, а пристежной воротничок не накрахмален как надо, что вода в ванне слишком горячая, – одним словом, это значит взять на себя утомительную роль посредника-буфера между мсье и его дурным настроением, его скупостью, его обжорством, его ленью…
– Вы почему-то упускаете постель, – перебивает меня Амон.
– Чёрта с два, ничего я не упускаю!.. Короче, роль медианы между мсье и всем человечеством. Вам это не дано знать, Амон, ведь вы так недолго были женаты! Брак – это… Это: «Завяжи мне галстук!.. Выгони горничную!.. Обрежь мне ногти на ногах!.. Встань и завари ромашку!.. Приготовь мне клистир!..» Это: «Подай мне новый костюм и уложи вещи в чемодан – я еду к ней…» Интендантша, сиделка, нянька – хватит, хватит, хватит!
В конце этого монолога я начинаю смеяться над самой собой и над вытянувшейся, опечаленной физиономией моего старого друга…
– Бог ты мой, Рене, до чего же вы меня огорчаете вашей привычкой всё обобщать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Да-да!.. Это так… Браг был доволен мной в той сцене… Но это, Макс… восхищение, желание! Превратилось ли это с тех пор в любовь?
Он глядит на меня с крайним изумлением:
– Превратилось? Я никогда об этом не думал. Я полюбил вас с той самой минуты… Есть много женщин куда более красивых, чем вы, но…
Движением руки он выражает всё, что есть в любви непонятного и неумолимого…
– А если бы вы, Макс, напали не на меня, такую добропорядочную мещаночку, а на ловкую, холодную стерву, злобную, как змея? Вас это не пугало?
– Такое мне и в голову не могло прийти, – говорит он со смехом. – Что за странная мысль? Разве думаешь, когда любишь?
Эти слова звучат для меня тяжёлым упрёком. Я-то всё время думаю, думаю о многом!
– Маленький мой, – шепчет он. – Почему ты работаешь в кафешантане?
– Долговязый Мужлан, а почему вы не работаете краснодеревщиком? Только не отвечайте, что у вас есть возможность жить и без этого. Я знаю. Но вот как я должна, по-вашему, зарабатывать себе на хлеб? Шить, печатать на пишущей машинке или выходить на панель? Мюзик-холл – это профессия тех, у кого нет профессии.
– Но…
Я слышу по его голосу, что сейчас он скажет нечто серьёзное и малоприятное. Я поднимаю голову, которая покоилась у него на плече… и внимательно разглядываю его лицо: прямой, грубоватый нос, грозные брови, нависшие над нежными глазами, жёсткие усы, прикрывающие сочные губы…
– Но, дорогая, вам не нужен больше мюзик-холл, раз есть я, и…
– Тс-с-с!
Взволнованная, почти испуганная, я заставляю его замолчать. Да, есть он, готовый на любую щедрость. Но меня это не касается, и я не желаю, чтобы меня это касалось. Из того факта, что мой друг богат, я не могу сделать никакого вывода относительно себя. Я не в состоянии определить для него то место в моём будущем, на которое он претендует. Наверное, со временем это придёт. Я привыкну. Я с великой охотой готова соединить наши губы и заранее чувствовать, что я ему принадлежу, но я не в силах соединить наши жизни! Объяви он мне: «Я женюсь», мне кажется, я бы вежливо ему ответила: «Примите мои поздравления», а про себя подумала: что мне до этого? А ведь мне не понравилось, когда он две недели назад с увлечением разглядывал малютку Жаден…
Сентиментальные бредни, жеманство, лукавое мудрствование, психологические монологи. Бог ты мой, до чего же я смешна! Разве не было бы по сути честнее и достойнее для влюблённой женщины ответить ему: «Ну конечно, есть ты, и раз мы любим друг друга, я всё возьму у тебя. Это так просто! Если я тебя действительно люблю, ты всё должен мне дать, и нечист „тот хлеб, который я получаю не из твоих рук“».
То, что я сейчас думаю, это правильно. И мне надо было бы сказать это вслух вместо того, чтобы молчать и нежно тереться щекой о бритую щёку моего друга, бархатистую, как хорошая пемза.
Мой старый Амон вот уже столько дней упорно отсиживается дома, ссылаясь то на ревматизм, то на грипп, то на срочную работу, так что мне пришлось просто потребовать, чтобы он безотлагательно явился ко мне. Больше он тянуть не стал, и выражение его лица, одновременно скромное и непринуждённое, как у доброго родственника, пришедшего с визитом к молодожёнам, лишь удваивает радость, которую я испытываю от того, что вновь его вижу.
И вот мы, исполненные сердечного тепла друг к другу, сидим вдвоём, как прежде.
– Как прежде, Амон! Однако какая перемена!
– Слава Богу, дитя моё. Вы будете наконец счастливы, да?
– Счастлива?
Я гляжу на него с искренним удивлением.
– Нет, счастливой я не буду. Об этом я даже и не думаю. С чего это мне быть счастливой?
Амон щёлкает языком: это его способ меня ругать. Он считает, что у меня приступ неврастении.
– Что вы, Рене, что вы… Значит, всё не так хорошо, как я думал?
– Нет, Амон, всё хорошо! Даже слишком хорошо! Боюсь, мы начинаем просто обожать друг друга.
– Так что же?
– Вы считаете, что от этого я должна чувствовать себя счастливой?
Амон не может сдержать улыбки, а я предаюсь меланхолии:
– На какую ужасную муку вы меня вновь обрекли, Амон? Потому что во всём виноваты вы, признайтесь, вы… Правда, эту муку, – добавила я, понизив голос, – я не променяю ни на какую радость.
– Ох! – с облегчением вздыхает Амон. – Вы теперь хоть освободились от вашего прошлого, которое всё ещё точило вас. Я, право, не мог уже больше видеть вас такой мрачной, недоверчивой… Вы всё время вспоминали Таиланди, боялись его! Простите меня, Рене, но я был способен Бог знает на что, только бы у вас появилась новая любовь.
– В самом деле! Вы думаете, что «новая любовь», как вы говорите, разрушает память о той, первой, или, наоборот, оживляет её?
Растерянный от жестокости этого вопроса, Амон не знает, что сказать. Он так неуклюже коснулся моего больного места… Но в конце концов он мужчина, откуда ему это знать? Он, наверно, любил много раз: он забыл… Я вижу, что он подавлен, и это меня трогает.
– Нет, мой друг, я не счастлива. Я… это то ли больше, то ли меньше, чем счастье. Вот только… я совершенно не понимаю, куда иду. Мне необходимо сказать вам это перед тем, как стать по-настоящему любовницей Максима.
– Или его женой?
– Его женой?
– А почему бы и нет?
Мой торопливый ответ опередил движение мысли – так зверь отскакивает от капкана прежде, чем успевает его увидеть.
– Впрочем, это не имеет значения, тут нет никакой разницы.
– Вы думаете, тут нет никакой разницы? Для вас, быть может, как и для многих мужчин. Но не для меня! Помните ли вы, Амон, чем был для меня брак?.. Нет, речь не идёт об его изменах, вы ошибаетесь! Речь идёт о супружеском быте, о постоянном прислужничестве, которое делает из многих жён своего рода просто нянек для взрослых… Быть замужем – это… как бы сказать?.. Это дрожать, что котлета для мсье не прожарена, что минеральная вода недостаточно охлаждена, что сорочка плохо выглажена, а пристежной воротничок не накрахмален как надо, что вода в ванне слишком горячая, – одним словом, это значит взять на себя утомительную роль посредника-буфера между мсье и его дурным настроением, его скупостью, его обжорством, его ленью…
– Вы почему-то упускаете постель, – перебивает меня Амон.
– Чёрта с два, ничего я не упускаю!.. Короче, роль медианы между мсье и всем человечеством. Вам это не дано знать, Амон, ведь вы так недолго были женаты! Брак – это… Это: «Завяжи мне галстук!.. Выгони горничную!.. Обрежь мне ногти на ногах!.. Встань и завари ромашку!.. Приготовь мне клистир!..» Это: «Подай мне новый костюм и уложи вещи в чемодан – я еду к ней…» Интендантша, сиделка, нянька – хватит, хватит, хватит!
В конце этого монолога я начинаю смеяться над самой собой и над вытянувшейся, опечаленной физиономией моего старого друга…
– Бог ты мой, Рене, до чего же вы меня огорчаете вашей привычкой всё обобщать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53