«Усилие уже само по себе награда», и я после каждого своего усилия ждала некой таинственной, необычайной награды, своего рода Божьей милости, которая была бы для меня безмерно щедрой. Я и теперь ещё жду её…
Звонок в дверь, который приглушённо доносится до спальни, и лай Фосетты освобождают меня от горьких размышлений. Вот я уже на ногах, удивлённая тем, что так легко вскочила с постели и, оказывается, готова продолжать жить…
– Мадам, – говорит Бландина вполголоса, – к вам господин Дюферейн-Шотель. Можно его впустить?
– Нет… Минутку…
Напудрить щёки, накрасить губы, откинуть упавшие на лоб вьющиеся волосы – это я делаю машинально, быстро, даже не глянув в зеркало, вроде того, как мою ногти щёточкой – подстёгивает не кокетство, а, скорее, чувство приличия.
– Вы здесь, Дюферейн-Шотель? Входите. Сейчас я зажгу свет…
Я не чувствую никакой растерянности оттого, что вновь вижу его. То, что он вчера так бездарно тыкнулся губами мне в губы, нимало не смущает меня сейчас. В конце концов, неудачный поцелуй обязывает куда меньше, чем заговорщицкий обмен взглядами… И я чуть ли не удивляюсь, что у него такой несчастный и разочарованный вид. Я назвала его, как обычно, Дюферейн-Шотель, словно у него нет имени… Я всегда обращаюсь к нему: либо «Вы», либо «Дюферейн-Шотель»… Быть может, мне надо позаботиться о том, чтобы он чувствовал себя здесь менее скованным?
– Вы пришли… Как вы поживаете?
– Благодарю вас, хорошо.
– Что-то по вам этого не видно.
– Потому что я несчастен, – говорит он без обиняков.
Долговязый Мужлан, и всё тут!.. Я улыбаюсь его несчастью, его маленькому несчастью мужчины, плохо поцеловавшего женщину, в которую влюблён. Я улыбаюсь ему издалека, с того берега целомудренной тёмной реки, где я только что купалась… Я протягиваю ему портсигар с его любимыми сигаретами – светлый табак, пахнущий медовыми пряниками…
– Вы что, решили сегодня не курить?
– Почему? Курю… Но я всё равно несчастен.
Сидя на диване и опершись о подушки, он затягивается и выпускает из ноздрей длинные струи дыма. Я тоже курю, чтобы чем-то заняться, чтобы делать то же самое, что и он. С непокрытой головой он выглядит привлекательней. Цилиндр уродует его, а мягкая фетровая шляпа ему, правда, идёт, но делает его похожим на авантюриста. Он курит, уставившись в потолок, словно важность тех слов, которые он, видимо, собирается произнести, не позволяет ему заниматься мной. Длинные блестящие ресницы – единственная женственная и чувственная деталь его ярко выраженного мужского лица – часто смыкаются, выдавая волнение и нерешительность. Я слышу, как он дышит. А ещё я слышу тиканье моих дорожных часов и тихое позвякивание каминной заслонки, которую колышет ветер…
– Что, на улице дождь?
– Нет, – отвечает он, вздрогнув. – Почему вы об этом спрашиваете?
– Просто так. Я не выходила после обеда из дому и не знаю, какая погода.
– Какая вам разница… Рене!..
Он бросает сигарету в пепельницу и резко выпрямляется. Он берёт меня за руки и придвигается так близко ко мне, что лицо его кажется мне огромным. Я разглядываю его во всех подробностях – поры кожи, влажные пульсирующие уголки его широко расставленных глаз… Сколько любви… да, именно любви в этих глазах. До чего же они говорящие, и нежные, и совершенно влюблённые! Его огромные руки сжимают мои с какой-то равномерной, передающейся мне силой, и я чувствую, как они убедительны!..
Впервые я не высвобождаю своих рук. Сперва – чтобы укротить свою неприязнь, а потом жар его ладоней одолевает меня, покоряет, и я уже больше не сопротивляюсь так давно мне неведомой, братской, ни с чем не сравнимой радости молча довериться другу, прижаться к нему на миг, чтобы набраться сил у недвижимого, тёплого, ласкового, молчаливого существа… О, какое счастье обхватить руками шею любимого живого существа, собаки или человека, существа, которое меня любит!..
– Рене! Рене, вы плачете?
– Я плачу?
Да он прав! Ярчайший свет от множества преломлённых и перекрещенных лучиков в моих наполненных слезами глазах. Я быстро смахиваю их уголком носового платка. Но я и не думаю делать вид, что их нет. И улыбаюсь при мысли, что чуть всерьёз не расплакалась. Когда же я плакала в последний раз? С тех пор прошли… годы, годы!..
Мой друг потрясён, он привлекает меня к себе и усаживает – впрочем, я особенно не сопротивляюсь – рядом с собой на диван. Его глаза тоже увлажнились, ибо он всего лишь мужчина, а значит, может наигрывать чувства, но скрывать их он не в силах.
– Что с вами, моё дорогое дитя?
Забудет ли он когда-нибудь мой вырвавшийся в ответ сдавленный крик и охватившую меня дрожь? Надеюсь… «Моё дорогое дитя…» Вот первые ласковые слова, которые он сказал мне: «Моё дорогое дитя!» Те же слова и та же интонация, что и у того – другого!
Детский страх вырывает меня из его объятий, словно тот, другой, только что появился в дверях, я вижу его усы а-ля Вильгельм II, его лживый томный взгляд, его квадратные плечи и мускулистые крестьянские ляжки…
– Рене! Дорогая! Скажите хоть что-нибудь…
Мой друг стал бледным, как полотно, и не пытается привлечь меня к себе… Пусть хоть не узнает, какую боль он мне только что причинил! Мне уже не хочется плакать. Мои малодушные сладостные слёзы медленно откатываются назад, к своему истоку, обжигая глаза и гортань… Чувствуя, что голос мне ещё может изменить, я жестом успокаиваю моего друга…
– Я вас чем-нибудь огорчил, Рене?
– Нет, мой друг.
Я сама снова сажусь рядом с ним, но делаю это робко, боясь, что моё движение, мои слова вызовут новое нежное, но слишком хорошо мне знакомое и ненавистное слово.
Инстинкт подсказал ему не радоваться такой быстрой покорности. Рука, которая меня поддерживает, больше не прижимает меня к себе, я больше не чувствую всепроникающего, опасного и благотворного тепла… Он, видимо, достаточно любит меня для того, чтобы догадаться, что если я смиренно склонила свою голову к его сильному плечу, то это ещё не дар, но лишь попытка…
Мой лоб уткнулся в плечо мужчины!.. Быть может, мне это снится? Нет, я не сплю и не грежу наяву. Ни моя голова, ни мои чувства не воспламенены, я пребываю в каком-то мрачном покое. Однако в той вялости, которая удерживает меня в этой позе, есть нечто большее, чем равнодушие, и если я рассеянно и небрежно играю золотой цепочкой от часов, прикреплённой к петле его жилета, то только потому, что чувствую себя вдруг защищённой, укрытой от опасности, словно бездомный котёнок, которого подобрали и который умеет играть и спать, только когда у него появляется дом.
Бедный мой поклонник… О чём он думает, сидя вот так неподвижно, уважая моё молчание? Я запрокидываю голову, чтобы поглядеть на него, и тотчас же зажмуриваюсь, смятенная, ослеплённая выражением лица этого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Звонок в дверь, который приглушённо доносится до спальни, и лай Фосетты освобождают меня от горьких размышлений. Вот я уже на ногах, удивлённая тем, что так легко вскочила с постели и, оказывается, готова продолжать жить…
– Мадам, – говорит Бландина вполголоса, – к вам господин Дюферейн-Шотель. Можно его впустить?
– Нет… Минутку…
Напудрить щёки, накрасить губы, откинуть упавшие на лоб вьющиеся волосы – это я делаю машинально, быстро, даже не глянув в зеркало, вроде того, как мою ногти щёточкой – подстёгивает не кокетство, а, скорее, чувство приличия.
– Вы здесь, Дюферейн-Шотель? Входите. Сейчас я зажгу свет…
Я не чувствую никакой растерянности оттого, что вновь вижу его. То, что он вчера так бездарно тыкнулся губами мне в губы, нимало не смущает меня сейчас. В конце концов, неудачный поцелуй обязывает куда меньше, чем заговорщицкий обмен взглядами… И я чуть ли не удивляюсь, что у него такой несчастный и разочарованный вид. Я назвала его, как обычно, Дюферейн-Шотель, словно у него нет имени… Я всегда обращаюсь к нему: либо «Вы», либо «Дюферейн-Шотель»… Быть может, мне надо позаботиться о том, чтобы он чувствовал себя здесь менее скованным?
– Вы пришли… Как вы поживаете?
– Благодарю вас, хорошо.
– Что-то по вам этого не видно.
– Потому что я несчастен, – говорит он без обиняков.
Долговязый Мужлан, и всё тут!.. Я улыбаюсь его несчастью, его маленькому несчастью мужчины, плохо поцеловавшего женщину, в которую влюблён. Я улыбаюсь ему издалека, с того берега целомудренной тёмной реки, где я только что купалась… Я протягиваю ему портсигар с его любимыми сигаретами – светлый табак, пахнущий медовыми пряниками…
– Вы что, решили сегодня не курить?
– Почему? Курю… Но я всё равно несчастен.
Сидя на диване и опершись о подушки, он затягивается и выпускает из ноздрей длинные струи дыма. Я тоже курю, чтобы чем-то заняться, чтобы делать то же самое, что и он. С непокрытой головой он выглядит привлекательней. Цилиндр уродует его, а мягкая фетровая шляпа ему, правда, идёт, но делает его похожим на авантюриста. Он курит, уставившись в потолок, словно важность тех слов, которые он, видимо, собирается произнести, не позволяет ему заниматься мной. Длинные блестящие ресницы – единственная женственная и чувственная деталь его ярко выраженного мужского лица – часто смыкаются, выдавая волнение и нерешительность. Я слышу, как он дышит. А ещё я слышу тиканье моих дорожных часов и тихое позвякивание каминной заслонки, которую колышет ветер…
– Что, на улице дождь?
– Нет, – отвечает он, вздрогнув. – Почему вы об этом спрашиваете?
– Просто так. Я не выходила после обеда из дому и не знаю, какая погода.
– Какая вам разница… Рене!..
Он бросает сигарету в пепельницу и резко выпрямляется. Он берёт меня за руки и придвигается так близко ко мне, что лицо его кажется мне огромным. Я разглядываю его во всех подробностях – поры кожи, влажные пульсирующие уголки его широко расставленных глаз… Сколько любви… да, именно любви в этих глазах. До чего же они говорящие, и нежные, и совершенно влюблённые! Его огромные руки сжимают мои с какой-то равномерной, передающейся мне силой, и я чувствую, как они убедительны!..
Впервые я не высвобождаю своих рук. Сперва – чтобы укротить свою неприязнь, а потом жар его ладоней одолевает меня, покоряет, и я уже больше не сопротивляюсь так давно мне неведомой, братской, ни с чем не сравнимой радости молча довериться другу, прижаться к нему на миг, чтобы набраться сил у недвижимого, тёплого, ласкового, молчаливого существа… О, какое счастье обхватить руками шею любимого живого существа, собаки или человека, существа, которое меня любит!..
– Рене! Рене, вы плачете?
– Я плачу?
Да он прав! Ярчайший свет от множества преломлённых и перекрещенных лучиков в моих наполненных слезами глазах. Я быстро смахиваю их уголком носового платка. Но я и не думаю делать вид, что их нет. И улыбаюсь при мысли, что чуть всерьёз не расплакалась. Когда же я плакала в последний раз? С тех пор прошли… годы, годы!..
Мой друг потрясён, он привлекает меня к себе и усаживает – впрочем, я особенно не сопротивляюсь – рядом с собой на диван. Его глаза тоже увлажнились, ибо он всего лишь мужчина, а значит, может наигрывать чувства, но скрывать их он не в силах.
– Что с вами, моё дорогое дитя?
Забудет ли он когда-нибудь мой вырвавшийся в ответ сдавленный крик и охватившую меня дрожь? Надеюсь… «Моё дорогое дитя…» Вот первые ласковые слова, которые он сказал мне: «Моё дорогое дитя!» Те же слова и та же интонация, что и у того – другого!
Детский страх вырывает меня из его объятий, словно тот, другой, только что появился в дверях, я вижу его усы а-ля Вильгельм II, его лживый томный взгляд, его квадратные плечи и мускулистые крестьянские ляжки…
– Рене! Дорогая! Скажите хоть что-нибудь…
Мой друг стал бледным, как полотно, и не пытается привлечь меня к себе… Пусть хоть не узнает, какую боль он мне только что причинил! Мне уже не хочется плакать. Мои малодушные сладостные слёзы медленно откатываются назад, к своему истоку, обжигая глаза и гортань… Чувствуя, что голос мне ещё может изменить, я жестом успокаиваю моего друга…
– Я вас чем-нибудь огорчил, Рене?
– Нет, мой друг.
Я сама снова сажусь рядом с ним, но делаю это робко, боясь, что моё движение, мои слова вызовут новое нежное, но слишком хорошо мне знакомое и ненавистное слово.
Инстинкт подсказал ему не радоваться такой быстрой покорности. Рука, которая меня поддерживает, больше не прижимает меня к себе, я больше не чувствую всепроникающего, опасного и благотворного тепла… Он, видимо, достаточно любит меня для того, чтобы догадаться, что если я смиренно склонила свою голову к его сильному плечу, то это ещё не дар, но лишь попытка…
Мой лоб уткнулся в плечо мужчины!.. Быть может, мне это снится? Нет, я не сплю и не грежу наяву. Ни моя голова, ни мои чувства не воспламенены, я пребываю в каком-то мрачном покое. Однако в той вялости, которая удерживает меня в этой позе, есть нечто большее, чем равнодушие, и если я рассеянно и небрежно играю золотой цепочкой от часов, прикреплённой к петле его жилета, то только потому, что чувствую себя вдруг защищённой, укрытой от опасности, словно бездомный котёнок, которого подобрали и который умеет играть и спать, только когда у него появляется дом.
Бедный мой поклонник… О чём он думает, сидя вот так неподвижно, уважая моё молчание? Я запрокидываю голову, чтобы поглядеть на него, и тотчас же зажмуриваюсь, смятенная, ослеплённая выражением лица этого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53