Естественно, мы хотели им подать. Но у них даже шапки не было. Они пели не за деньги, а от избытка.
Как фаусты, мы были полностью и безоговорочно разгромлены. А что ты хочешь, мон ами? Проклятый вопрос о том, что ничего не зеленеет, а хочется, а теория суха и бесполезна и – куда от этого деваться? – этот вопрос в «театральном прологе» задает сам Гете. Комедийному актеру. И скажи, может ли старый комедиант что-либо предпринять по этому поводу при помощи крови, чернил, пера и прочей писчебумажной ерунды? Естественно, нет. Он может сочувственно потрепать по локтю и высказаться в том смысле, что если зазеленеть?– то и девушки из цветов, и пробки из шампанского, и непожухлая трава, и извергающиеся фонтаны. Но?понять, как это прекрасно, можно только потом, когда ни опыт, ни ошибки никуда не денешь. Да и выбора нет, так что не парься, дорогой Гете… И вообще, ребята просто поспорили на твоего Фауста, сам же написал в «Прологе на небесах».
– Знаешь, – сказал мне один из последних романтиков, – в Иркутске по Интернету скупают души.
– И что предлагают?
– Деньги, естественно.
– Почем берут?
– Да так, сущая безделица…
– «Нет, нет, никогда!» – вскричал второй знакомец.
И через сорок пять минут мы уже ломились в двери Кунсткамеры, потому что у этого знакомца по праву прописки были кое-какие резервы. Мы шли по полутемным залам, и нас сопровождали ученая дама и культурный милиционер (последний – мелко крестясь на колбы с сиамскими близнецами). А когда мы прошли насквозь, дама, потрясенная нашей тягой к просвещению, подарила нам проспект об этой башне.
Там было про императора, создателя сего. Про немецких коллекционеров. Про подаренные коллекции. Про особо уникальных уродов и про первую трепанацию черепа.
А про Брюса там не было ни слова.
И от души отлегло. Потому что не мог настоящий Фауст, настоящий маг и чародей натащить сюда столько гомункулюсов и бросить их неодушевленными.
Мой дорогой друг! Если в этот ночной час ты еще не сразил себя наповал донормилом или не разобрал на фрагменты девушку из цветов, послушай. Когда Гете начинал писать про Фауста, он искренне верил, что истина неизбежна. А под конец жизни он жил в мезонине своего собственного особняка, в цветочном павильоне, с плохо образованной и далеко не юной помощницей по хозяйству, которую высокоученые поклонницы поэта дразнили колбасой в очках. И совсем не был уверен, что истина – это уж такое счастье. Или такая уж истина.
Потому что душа за время жизни приобретает человеческие черты. Она привязывается к несовершенным объектам. Она въедается в каждое слово, в каждый смущенный жест, в детали пейзажа. И прочие мгновенья, несущественные с точки зрения вечности. А так же – от широты, что ли, или из жалости к подопечным – в холодные бездны, солнце и светила. Что экономически нерентабельно, в отличие от вечного двигателя. Но осмысленно, в отличие от него же.
Это потом ее рефлексирующие клиенты старательно доказывают в алхимических лабораториях и, если повезет с гением – в стихах. Истинное золото, суть вещей. Что движет солнце и светила, как неоднократно говаривал Дант, такой же пограничник, как все упомянутые.
Тот же Брюс мог до конца жизни блистать в холодном и прямолинейном городе, жить безбедно благодаря «Красному льву» и окружить себя сонмом молчаливых и благоухающих дев. Но он предпочел другое.
История про ссору с Брюсихой была, скорее всего, враньем. Все-таки было что-то такое в ее лице, от чего Брюс бросал свои общественные чудеса, замирал в умилении на пороге ее комнаты, когда та сидела перед трельяжем. А вечерами совершал для нее всякие хозяйственные чудеса. Может, снег в крем-брюле превращал. И горевал, что недолго он ее этим радовать сможет. Потому что Брюс к моменту чародейства давно уже пережил свою блистательную молодость. Но у него же было снадобье, ты помнишь? И решил он его испробовать на человеке. Поймал своего старого помощника, который при нем всю жизнь реторты держал, изрубил на куски, положил в бочку в кладовке, а потом этим порошком посыпал. И вышел тот преображенным: косая сажень в плечах, никакого кризиса, никакого возраста. Брюс удовлетворился результатами и научил того, как совершать опус магнум. Только, говорит, ты побыстрее управляйся, потому что я хочу порадовать свою прелестную жену. Я хочу с нею на коньках кататься и про звездную пыль ей стихи писать, а не трактаты. И глупые клятвы ей при луне давать. С тем и лег в бочку. А?жена пришла полюбопытствовать: что опять ее муж затеял, зачем так надолго запропастился? Заходит, а ей прекрасный юноша объясняет: так, мол, и так. А она, наверное, подумала, что тот восстанет из бочки, и с удвоенной силой начнет куролесить – на крылатом коне гарцевать и устраивать такие снегопады и заносы, что ни с одним околоточным не договоришься. И юноша был в общем-то вполне в ее вкусе. Она решила, наверное, что лучшее – враг хорошего, отняла у беспринципного склянку и хлопнула ее об пол… Был Брюс и не стало.
Жил как Фауст, как могущественный чародей, которого сам царь побаивался, а умер, как последний дурак. Как последний поэт.
Но это без вариантов. Нерентабельно, но одушевлено до последнего мгновения.
А теперь можно идти и шуршать от души последней листвой, невзирая на тревожные лица и груз ошибок трудных. Еще можно кататься на коньках, доставать кролика из-под полы или совершать другие мелкие чудеса, а не получается – так рассказывать кому-то про них сказки. Потому что каждое мгновенье по большому счету прекрасно, если ты вложил в него душу. Каждое. Пока тебе не сказали «спасибо, достаточно».
Дорогой друг! Естественно, я возвращалась, не разбирая по обыкновению дороги. Но это меня не пугало, потому что в любой точке пространства мгновения шли своим чередом и становились все прекраснее по мере приближения рассвета. Часов в пять я остановилась в городишке на «К» (дальше не помню), чтобы купить сигарет и «Твикс». Там, рядом с киоском, выгуливал собачку старик в серой шапке и куртке «Фокс». Знаешь, старики часто страдают бессонницей. Эта собачка была тоже серенькая, карликовый пудель. Старик сказал, что подобрал ее в поле, у железнодорожной станции, когда ездил на дачу за тыквами. Ее сильно гоняли здоровые деревенские псы, и ему ее стало элементарно жалко, но она умеет служить и практически все понимает. (Как будто кто-то в этом сомневается.) Я разглядела собачку и сказала: «Хорошо, когда есть друг. Хотя бы такой бесполезный».
По-моему, старик был рад.
Часть шестая
Автор не дает пояснений к истории ордена тамплиеров вообще и в Шотландии в частности, а также к истории борьбы Шотландии за самоопределение. Автор не дает научно-исторических ссылок к персоналиям Жака де Моле, Уильяма Уоллеса, Мерлина и короля Артура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Как фаусты, мы были полностью и безоговорочно разгромлены. А что ты хочешь, мон ами? Проклятый вопрос о том, что ничего не зеленеет, а хочется, а теория суха и бесполезна и – куда от этого деваться? – этот вопрос в «театральном прологе» задает сам Гете. Комедийному актеру. И скажи, может ли старый комедиант что-либо предпринять по этому поводу при помощи крови, чернил, пера и прочей писчебумажной ерунды? Естественно, нет. Он может сочувственно потрепать по локтю и высказаться в том смысле, что если зазеленеть?– то и девушки из цветов, и пробки из шампанского, и непожухлая трава, и извергающиеся фонтаны. Но?понять, как это прекрасно, можно только потом, когда ни опыт, ни ошибки никуда не денешь. Да и выбора нет, так что не парься, дорогой Гете… И вообще, ребята просто поспорили на твоего Фауста, сам же написал в «Прологе на небесах».
– Знаешь, – сказал мне один из последних романтиков, – в Иркутске по Интернету скупают души.
– И что предлагают?
– Деньги, естественно.
– Почем берут?
– Да так, сущая безделица…
– «Нет, нет, никогда!» – вскричал второй знакомец.
И через сорок пять минут мы уже ломились в двери Кунсткамеры, потому что у этого знакомца по праву прописки были кое-какие резервы. Мы шли по полутемным залам, и нас сопровождали ученая дама и культурный милиционер (последний – мелко крестясь на колбы с сиамскими близнецами). А когда мы прошли насквозь, дама, потрясенная нашей тягой к просвещению, подарила нам проспект об этой башне.
Там было про императора, создателя сего. Про немецких коллекционеров. Про подаренные коллекции. Про особо уникальных уродов и про первую трепанацию черепа.
А про Брюса там не было ни слова.
И от души отлегло. Потому что не мог настоящий Фауст, настоящий маг и чародей натащить сюда столько гомункулюсов и бросить их неодушевленными.
Мой дорогой друг! Если в этот ночной час ты еще не сразил себя наповал донормилом или не разобрал на фрагменты девушку из цветов, послушай. Когда Гете начинал писать про Фауста, он искренне верил, что истина неизбежна. А под конец жизни он жил в мезонине своего собственного особняка, в цветочном павильоне, с плохо образованной и далеко не юной помощницей по хозяйству, которую высокоученые поклонницы поэта дразнили колбасой в очках. И совсем не был уверен, что истина – это уж такое счастье. Или такая уж истина.
Потому что душа за время жизни приобретает человеческие черты. Она привязывается к несовершенным объектам. Она въедается в каждое слово, в каждый смущенный жест, в детали пейзажа. И прочие мгновенья, несущественные с точки зрения вечности. А так же – от широты, что ли, или из жалости к подопечным – в холодные бездны, солнце и светила. Что экономически нерентабельно, в отличие от вечного двигателя. Но осмысленно, в отличие от него же.
Это потом ее рефлексирующие клиенты старательно доказывают в алхимических лабораториях и, если повезет с гением – в стихах. Истинное золото, суть вещей. Что движет солнце и светила, как неоднократно говаривал Дант, такой же пограничник, как все упомянутые.
Тот же Брюс мог до конца жизни блистать в холодном и прямолинейном городе, жить безбедно благодаря «Красному льву» и окружить себя сонмом молчаливых и благоухающих дев. Но он предпочел другое.
История про ссору с Брюсихой была, скорее всего, враньем. Все-таки было что-то такое в ее лице, от чего Брюс бросал свои общественные чудеса, замирал в умилении на пороге ее комнаты, когда та сидела перед трельяжем. А вечерами совершал для нее всякие хозяйственные чудеса. Может, снег в крем-брюле превращал. И горевал, что недолго он ее этим радовать сможет. Потому что Брюс к моменту чародейства давно уже пережил свою блистательную молодость. Но у него же было снадобье, ты помнишь? И решил он его испробовать на человеке. Поймал своего старого помощника, который при нем всю жизнь реторты держал, изрубил на куски, положил в бочку в кладовке, а потом этим порошком посыпал. И вышел тот преображенным: косая сажень в плечах, никакого кризиса, никакого возраста. Брюс удовлетворился результатами и научил того, как совершать опус магнум. Только, говорит, ты побыстрее управляйся, потому что я хочу порадовать свою прелестную жену. Я хочу с нею на коньках кататься и про звездную пыль ей стихи писать, а не трактаты. И глупые клятвы ей при луне давать. С тем и лег в бочку. А?жена пришла полюбопытствовать: что опять ее муж затеял, зачем так надолго запропастился? Заходит, а ей прекрасный юноша объясняет: так, мол, и так. А она, наверное, подумала, что тот восстанет из бочки, и с удвоенной силой начнет куролесить – на крылатом коне гарцевать и устраивать такие снегопады и заносы, что ни с одним околоточным не договоришься. И юноша был в общем-то вполне в ее вкусе. Она решила, наверное, что лучшее – враг хорошего, отняла у беспринципного склянку и хлопнула ее об пол… Был Брюс и не стало.
Жил как Фауст, как могущественный чародей, которого сам царь побаивался, а умер, как последний дурак. Как последний поэт.
Но это без вариантов. Нерентабельно, но одушевлено до последнего мгновения.
А теперь можно идти и шуршать от души последней листвой, невзирая на тревожные лица и груз ошибок трудных. Еще можно кататься на коньках, доставать кролика из-под полы или совершать другие мелкие чудеса, а не получается – так рассказывать кому-то про них сказки. Потому что каждое мгновенье по большому счету прекрасно, если ты вложил в него душу. Каждое. Пока тебе не сказали «спасибо, достаточно».
Дорогой друг! Естественно, я возвращалась, не разбирая по обыкновению дороги. Но это меня не пугало, потому что в любой точке пространства мгновения шли своим чередом и становились все прекраснее по мере приближения рассвета. Часов в пять я остановилась в городишке на «К» (дальше не помню), чтобы купить сигарет и «Твикс». Там, рядом с киоском, выгуливал собачку старик в серой шапке и куртке «Фокс». Знаешь, старики часто страдают бессонницей. Эта собачка была тоже серенькая, карликовый пудель. Старик сказал, что подобрал ее в поле, у железнодорожной станции, когда ездил на дачу за тыквами. Ее сильно гоняли здоровые деревенские псы, и ему ее стало элементарно жалко, но она умеет служить и практически все понимает. (Как будто кто-то в этом сомневается.) Я разглядела собачку и сказала: «Хорошо, когда есть друг. Хотя бы такой бесполезный».
По-моему, старик был рад.
Часть шестая
Автор не дает пояснений к истории ордена тамплиеров вообще и в Шотландии в частности, а также к истории борьбы Шотландии за самоопределение. Автор не дает научно-исторических ссылок к персоналиям Жака де Моле, Уильяма Уоллеса, Мерлина и короля Артура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73