Вдруг быстро спросил:
– Только не валяй дурака, где камень?
Я потерялся. Вид его был грозен, и я тут же вспомнил, что он возможно-вчера хотел меня задушить. Поэтому я поспешно выкрикнул:
– Только никаких подушек!
– Хорошо. Подушек не будет. Где камень?
Я решил, что, подыгрывая, можно потянуть кота за хвост и что-нибудь разузнать.
Вслух я рассудил: «Затрудняюсь».
Разочаровавшись, Петр рассвирепел, в его руках оказалась подушка: «Последний раз спрашиваю, где камень, который украл у моего прадеда твой прадед Иосиф Дубнов?»
Я обомлел, недоумевая. Я и не подозревал, что у меня, кроме брата, есть еще и прадед.
Последовала мучительная немая сцена, после которой мы отправились играть в бадминтон.
На улице было ветрено, и волан часто и хлопотно угаживал в кусты жасмина. В одно из таких исчезновений мне почему-то вспомнилось, что по-армянски жасмин – асмик. Я застыл, пораженный счастливым событием припоминания. Возможно, именно тогда у меня зародилась надежда, что все еще образуется.
Играть в бадминтон из-за ветра было трудно. Мы все время запинались о его порывы. В конце концов Петр предложил в оставшееся до обеда время поудить рыбу в пристанционном пруду. Я спросил, как называется станция, рядом с которой находится тот пруд, где мы собираемся удить рыбу (время от времени я слышал в его направлении воющий прибой и отбой электричек).
Петр не сразу понял, о чем я. Подумал. Ответил, что станция называется «Шереметьевская», и даже добавил, что направление движения поездов мимо и вдоль платформы – Савеловское.
Мы зашли за удочками в сарай. До пруда оказалось 879 шагов. И еще полшага, но тогда можно замочить ноги. Рыба не клевала. Я подумал, что, наверное, мы удим ее в пустоте. Впрочем, возможно, я был не прав: погода стояла ветреная, и время около полудня – условия для клева никчемные.
Во время рыбалки Петр расспросами о камне меня не донимал.
Наконец мы смотали удочки и отправились обедать.
На обед, увы, случилась рыба, и я, спросив чаю, стал записывать.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, Ольга и Петр, почему-то заговорщицки переглядываясь, тщательно – Ольга даже высунула от старания язык – выбирают из рыбы рогатые кости. Я подумываю о том, чтобы спросить их, как называется поедаемая ими рыба. Я уже выпил полстакана чаю, и поэтому мне не по себе. Но все же я спрашиваю. Они отвечают, что рыба эта слывет карпом, что бродячих костей в ней – тьма ордынская, и что, кстати, золотая рыбка – это, по сути, замученный китайскими селекционерами карп, и что по-гречески рыба «ихтиос», и что отсюда – Ихтиандр, имя героя фильма «Человек-амфибия», снимавшегося в окрестностях крымского поселка Новый Свет, и что в этом самом поселке как раз и производится бутылочным методом знаменитое голицынское шампанское «Парадиз», бутылка коего – полусухого, десятилетней выдержки – сейчас и распивается ими за столом.
Я допил чай, и мне совсем худо. Может, вообще пора завязывать чаи гонять?
Состояние слишком муторное, записывание прерываю.
Продолжаю записывать.
После обеда валялся в постели – отходил. Приходил Петр, хотел было петь, но сказал «Как ты бледен!» – и смилостивился: ушел ни с чем. Собравшись с силами, я отправился в ванную комнату – посмотреться в зеркало. В зеркале я обнаружил лицо Петра, он действительно был бледен. Я подумал, что сошел с ума и у меня двоится личность. Меня стошнило в раковину. Я снова взглянул в зеркало. Там все оказалось в порядке, лица я не узнал. Описывать его не хочу, но то был точно я. Лицо на движенье мимических мышц отзывалось вполне охотно: двигало бровями, шевелило одним ухом, потом другим и одновременно обоими; отлично моргало.
Успокоившись, вернулся в комнату и, листая календарь, стал дожидаться ужина. В календаре на обратной стороне Дня нефтяников прочел заметку о месторождении Нефтяные камни в открытом море близ Баку.
На ужин снова была рыба и шампанское. Я с трудом отказался от чая (Ольга была довольно настойчива, предлагая, – раз я не буду рыбу), налил себе шампанского, выпил залпом, и еще раз налил, и выпил.
Вокруг стало восхитительно легко, я вытянул из-за воротника салфетку и бросил ею в Петра. Увернуться он не успел, и материя, как под сильным порывом ветра, плотно облепила его лицо. Сняв салфетку, Петр обнаружил под ней лицо Вениамина Евгеньевича.
Лицо, которое я вспомнил, и был поражен тем, что вспомнил.
Покуда я был нем и недвижим, заметно было, что Петр привыкал быть Вениамином Евгеньевичем: провел рукой, как после бритья, по щекам, потрогал переносицу, несколько раз моргнул, огляделся.
Наконец произнес:
– Что ж, теперь вы, вероятно, отдаете себе отчет, зачем вы здесь. – И, сведя паузу на нет, рявкнул: – Где камень?
Допрос затянулся за полночь.
Я ничего не помнил.
От усталости хотелось спать.
Зевала и Ольга.
В.Е. был неутомим. Хотел меня подушкой придавить, но я увернулся. Несколько раз приближал к моему лицу пламя зажигалки, однако я дул, и пытка его была тщетой.
Наконец ему надоело, и, выругавшись, он вышел из столовой, оставив нас с Ольгой вдвоем. Я вернулся к своим записям.
Сейчас она сидит в кресле-качалке и смотрит в потолок, а может быть, и сквозь. Как приторный ликер, тянет неискренние слова:
– Ну скажи ты ему, где камень, чего тебе сто-оит.
Прерываю запись.
Продолжаю запись.
В промежутке я схватил ее за шиворот блузки и выставил за дверь. Пока я так ее таскал – хоть и кратко, но крепко, – ткань треснула, и шиворот остался у меня в руке.
Зажав клочок белого шелка в левом кулаке, сейчас я умираю.
Послезавтра. Сегодня я упал, проснулся и ничего не помню. Падал, видимо, с кровати, потому что на исходе падения под нее закатился. Полежал. Осторожно выбираясь, засунул руку под матрас, где обнаружил свои прошлые записи.
Какой кошмар!
Из комнаты решил не выходить, даже если буду умирать с голоду.
В окно постучала синица. Открыл. В комнату залететь не решилась. Немного помельтешив по подоконнику, вдруг зашлась по-бабьи: «Чего ж ты, милый, кушать не идешь? Обед стынет».
В ужасе захлопнул окно.
Что делать? Решил спрятаться под кровать и там заснуть. Может, тогда – поскольку падать неоткуда – я смогу удержать свою память.
Сейчас записываю под кроватью. Глаза слипаются, жутко хочется спать. Чувствую, что умираю.
Неизвестно когда. Сегодня утром я упал, и ничего, что со вчера записать собирался, не помню. Не помню ничего совсем. А может, я забыл, как следует припоминать, то есть – как происходит воспоминание?
Нет, не может быть! Если так – то вообще хана. Но вот почему-то я знаю, что буквы «я» и «ю» – это действительно буквы, причем буквы разные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41