Чуть позже Лида заглянула, чтобы сердито утешить своим обычным диагнозом: «симулянтикус натураликус». Лида была одним из многоуважаемых терапевтов города и – с ее сорокалетним врачебным стажем – являлась средоточием авторитетных референций многих докторов города. В ее терминологии «simulanticus naturalicus» – даже применительно к кори – означал, что болезнь несерьезна и скорей обременительна не для ее носителя, но для заботящихся о нем людей.
Лида также сообщила, что собирается на чай к Тартаковской и вернется в начале двенадцатого.
Отец сказал, что зайдет за ней: «Мама, черкни себе памятку!»
Лида обиделась и напомнила нам о зеркале.
Пока отец звонил Тартаковской – просить не выпускать мать одну, я беспомощно сокращался, ритмично повинуясь спазмам. Мне стало казаться, что, так упорствуя, я могу выплюнуть желудок. Хватало меня ровно на одну банку. Вернувшись, отец меня пожалел: «Бедный мальчик».
Лида ушла, а папа сказал о происходившем у метро, что ничего удивительного. Вот когда он учился в пятом классе, одна нервная девочка на уроке географии ужасно волновалась, отвечая у доски: она никак не могла припомнить высоту Пика Коммунизма, – и от волнения ее вырвало прямо в классе.
Через мгновение все тридцать семь учеников частым разнобоем выложили свою рвоту в проходы между партами, а молодая и истеричная учителка, было взвившись в испуге за завучем, как-то очень воздушно брякнулась в обморок оземь.
Потом дети, выбежав из класса, вперемежку беспомощно рыдали от пережитого.
Вечером в соседнем классе состоялось экстренное родительское собрание 5-го «В». Лида опоздала, поскольку дежурила в приемном покое, но, скоро разобравшись в ситуации, наорала на завуча и, порывисто исчезнув, грянула дверью. Оказалось, завуч собиралась направить родителей на уборку помещения, где днем случился этот массовый конфуз (технички наотрез и со скандалом отказались этим заниматься).
Дома Лида объявила сыну, что отныне, пока он учится в одном классе с этой нервной девочкой, завтракать он не будет.
«Бедная Адочка», – пожалела Лида тогдашнюю Аду Фонареву, в девичестве Сандлер.
– С тех пор я отлично знаю, что высота Пика Коммунизма 7347 метров, – закончил отец.
– Папа, а что, если они действительно меня отравили?
– Ты такой же неврастеник, как и Ада, – рассердился отец. – Никто ничего тебе, кроме сахара, в чай не подкладывал. Сейчас поможешь перевесить зеркало и сразу в постель. И не забудь выложить билет и деньги на столик в прихожей, а то посеешь.
Перевешивая зеркало, мы, конечно, его разбили. Собрали и выбросили продолговатые осколки, похожие на лепестки ветряной мельницы.
Я отправился спать в комнату отца.
Проснулся затемно. Сначала я не чувствовал голод, но когда досчитал, что проспал шесть часов, страшно захотелось есть.
Однако я не сразу направился в кухню, а стал припоминать, что мне приснилось.
А снилось мне, что в каком-то темном месте (в степи, в ночном?) собрались у костра пионеры. И я – поскольку наблюдал – был к их кружку причастен. Кратко обсудив, они выбрали одного пионера, чтобы зажарить. Так и сделали. Когда насытились, встал вожатый и с пафосом произнес:
– Теперь мы все повязаны. Но нам повезло. Когда мы вырастем, нам не придется выбирать конфессию, потому что теперь мы – каннибалы.
Я также с ужасом припомнил тяжелое чувство сытости во сне, как будто съел этот сон.
Все-таки надо было поесть. Отца не было дома – он отправился за Лидой к Тартаковским. В одиночестве я с аппетитом поужинал фаршированными перцами и вышел во двор.
Вскоре она вошла во двор и медленно побрела кругами, любопытно пялясь в окна. Я понял, что счет ей доступен.
Мы долго сидели на еще теплых ступеньках лестницы и разговаривали.
Волнистое пенье цикад постепенно пропитывало бархат глубокой ночи.
Она вспоминала о своей семье.
Я рассказал ей немного о Москве, о том, что это огромный круглый город, большая часть которого находится под землей.
Сашка Аскеров, спускаясь по лестнице, стрельнул у меня сигарету и звал прогуляться по набережной. Я отказался, он махнул рукой и лихо съехал в темноту по перилам, по спирали мелькнув огоньком сигареты.
Ей захотелось пить, я принес из дома воды.
Вернулись отец и Лида. Я коротко рассказал им о девочке.
Лида спросила, как ее зовут.
– Ирада.
Лида сказала, что постелет мне на балконе, а Ираде в комнате.
Мы посидели еще и вскоре отправились спать.
Утром отец провожал нас в аэропорт. По дороге мы заехали в универмаг, купили Ираде джинсы и майку, – в них она переоделась в туалете аэропорта.
Когда при посадке потребовали от нее паспорт или свидетельство о рождении (ее подростковый возраст не поддавался точному определению), отец предъявил Лидино свидетельство о рождении, то самое, которое куда-то запропастилось.
Бортпроводник не разобрался в цифрах – и пропустил».

Глава 7
КАМЕНЬ

Ночью мне снился день.
Он мучительно длился, длился и плавно, сначала очень легко, стал затушевываться грифелем; постепенно дрожало, смуглело и гасло, незаметно возникли сумерки – длинные тонкие штрихи распускали сети-пряди по поверхности зрения, все обесцвечивая, все замутняя, и вот стемнело окончательно, словно я оказался внутри своего карандаша, – и от страха я проснулся.
Сегодня утром ко мне никто не приходил, и после умывания я спокойно продолжил.
«Взлет как посадка. В самолете было холодно и некуда вытянуть ноги.
Я упирался коленками в спинку переднего сиденья, их чашечки уже болели.
Закладывало уши, и временами встряхивало салон, как автобус на бездорожье. Скажу вам, то еще удовольствие: ощущать, содрогаясь, колдобины и неровности в жестком потоке воздуха снаружи, когда у самолета под брюхом и у вас под сердцем целых две минуты скоропостижного пике – неизвестно куда и зачем.
Поскрипывала обшивка, и куда-то запропастились стюардессы.
Трясло так, что казалось, сейчас вытряхнет душу.
Мой сосед-азербайджанец, о чье кресло так мучились мои коленки, обернулся и попросил что-нибудь почитать. В рюкзаке мне наугад попался учебник Понтрягина по теории групп, и я сказал, что – вот, мол, а газет у меня нет. Он ответил, что все равно, лишь бы заснуть поскорей, и взял.
Я сосредоточился на тряске.
Стюардесса с бессмыслицей красной повязки на униформенном рукаве, вся в слезах, но с рефлекторной – через силу – улыбкой, надломившей лицо неприятным оскалом, промчалась в хвостовое отделение.
Зажегся индикатор «Пристегните ремни», и все, кроме тряски, стихло. Пассажиры, кажется, ничего не заметили. В салоне жила тревога уютного спокойствия, как во время тихого часа в яслях в разгар землетрясения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41