Сердце богатыря взыграло от радости и счастья. Гость и хозяева приветствовали друг друга именем бога и приступили к жертвоприношению. Раз за разом от недрогнувшей руки служителя падали волы, наполняя воздух рыком, который приносит радость вечно живущим богам. После этого туши разделали, лучшие части отобрали для пира и отнесли на кухню, остальное сожгли на алтаре. Черный, едкий дым поднимался к небу прямым высоким столбом, свидетельствуя, что жертва эта богам особо приятна.
После омовения Геракл, умащенный мягкими ладонями дочерей Феспия, угождающих ему в радостном послушании, возлег на ложе для бесед и принял от хозяина большой двуручный кубок, увитый побегами плюща. Он не мешал, как другие, темного сока виноградных гроздей с водой из холодного родника – пил чистое вино, какое обычно только богам в жертву приносят. Не забывал и о еде. Ежеминутно сменяли перед ним тарелки, подкладывали отборные куски, поливали отменным соусом. О, да, желудок убийцы Гидры не насытился бы привычным ужином смертных. Мясо, рыба, дичь, фрукты, сыры, печенья – все разом исчезало за крепостью его белых зубов, девушками даже овладело пугливое изумление. А когда охота к еде у всех ослабела, Геракл придержал при себе жбан старого вина, известного как «молоко Афродиты», ибо было золотое, как мед, сладкое и душистое, и пил, закусывая дичью, ибо любил хорошо поесть.
Тут в зал вошли флейтисты, встали у стены, а все девушки затянули песню. Вначале вознесли хвалу Аполлону с его золотистыми кудрями и Артемиде, влюбленной в свои стрелы, что летят быстрее мысли. Затем вспомнили древних воителей и дев из далекого прошлого и, когда пели этот гимн, воспевали величие и хвалу роду людскому, ярчайшим украшением которого был Геракл. Девы умели подражать голосам всех племен, а слушателю казалось, что он слышит один голос: так согласно было их пение.
Затем прислуга вынесла столы, чтобы освободить место для танцев. И обошлось без платных танцовщиц – сами дочки Феспия розовой белизной своих стоп касались холодных плит пола. В одеждах прозрачных, словно сотканных из утреннего тумана, они то плавно оборачивались, то двигались быстрее, держась за руки; временами неожиданно разрывали блестящую цепь сплетенных ладоней и танцевали каждая особо, и тела их тогда трепетали словно в такт флейтам, побуждаемые неведомой, но более сладостной мелодией, чем любая на земле. Ибо Танец есть дитя Любви.
Факелы, воткнутые в стены, погасли. Флейтисты скрылись где-то в дальних покоях, и через приоткрытые двери доносилась их музыка, тихая и полная неги. Стихли беседы. Хоровод танцовщиц растаял, как туман, прикрытый покрывалом ночи. Осталась только одна, белое тело которой казалось серебристым в светлых лучах Селены, гнавшей своих темных коней где-то в глубине молчаливого пространства. И эта единственная, все быстрее кружась в танце, приближалась к ложу богатыря, пока не упала в его раскрытые объятия, как звезда с неба, летящая в черную пучину моря.
Он обнял ее, а она уже выскользнула и исчезла так неожиданно, словно растаяла в полосе серебристого света, который неизвестно откуда ведущей дорожкой лежал на мраморных плитах пола. Нет, не исчезла. Вот опять выросла, как белая лилия, с поднятыми вверх руками и опять извивалась в танце, смысл которого описать невозможно – она, серебряный кубок, полный красного, как кровь, нектара наслаждения. И снова шла к нему в объятия.
Но что же за чары открываются под волшебным взглядом Селены, таинственной хозяйки ночных чудес? Только перед этим слышал ее девичий крик, но в новых объятиях ощущает то же самое бессознательное, неспокойное, тревожное трепетание девы, не знавшей до сих пор любви. И снова исчезла, и снова вернулась – девственницей.
Долго, очень долго тянулась эта необыкновенная ночь. Кто знает, не велел ли и в этот раз отец богов и людей Гелиосу придержать ежедневный бег его солнечной колесницы – на этот раз не для себя, а ради любимого сына. И не знал Геракл, что не чары то были, а благородный обман Феспия, который хотел как можно больше побегов от божественного ствола Геракла. Не зря ведь утром принес волов в жертву. Боги услышали его молитву. От ложа богатыря каждая из его дочерей уходила, неся в своем свежерасцветшем для любви лоне предначертание счастливого материнства.
Геракл спал, когда около полудня в зале для бесед, наполненном теперь золотой солнечной пылью, встали у его ложа дочери старого Феспия. С благоговейным удивлением смотрели на его нагое загорелое тело, руки, подобные ветвям дуба, грудь, как два бронзовых щита, бедра, как два ствола какого-то царственного дерева. И не было в нем усталости или изнеможения, а только сон, сладкий сон, навеянный крылатым Гипносом, который сейчас, сидя где-то среди скал горы Иды, мечтает о самой юной из харит, чудесной Паситее – мечте всех его дней…
СЫН ДЕРЕВА. МИРРА
Властвовал на Кипре царь Кинир. В его чужеземном имени слышится отзвук флейты. Был он очень богат. Во времена, когда имя Креза еще не было известно миру, везде говорили: «Богат, как Кинир». Он был основателем кипрской цивилизации, научил свой народ добывать из руды ценные металлы, придумал вместо прежних новые удобные орудия, а дома своих подданных велел покрыть черепицей. Богатела страна – богател и он, окреп вместе с укреплением своего государства. Жил лет 160 и был похоронен в Пафосе в храме Афродиты.
Царь Кинир был очень красив. В его жилах текла бессмертная кровь Аполлона. Он имел жену, которую звали Кенхрея, и дочку, хорошенькую Мирру. Одна она осталась у него из многих, которых отнял у него гнев Геры. Хвалились царевны, что красотой не уступают супруге Зевса, и тогда ревнивая богиня превратила их в каменные ступени, ведущие в ее святилище. Каждый раз, как шел туда Кинир, ему казалось, что он слышит тихий стон детей, попираемых осторожной стопой отца.
А последняя его дочь, Мирра, была прекраснее всех своих сестер. Все ею восхищались, особенно мать, словно забыла о жестокой судьбе своих дочерей. Ибо всем, кто хотел слушать, она говорила о том, что Мирра прекрасна, как, Афродита, а волосы у нее роскошнее, чем волосы богини. И повторяла это так часто, что ласково улыбавшаяся Киприйская дева простерла над невинной головой Мирры свою карающую длань.
За прекрасной наследницей больших богатств волочилось все молодое рыцарство Кипра и окрестностей.
Аромат вина и амбры сопровождал пиры, которые устраивал Кинир. Но Мирра никому не хотела отдавать свою руку. Родители объясняли, что она, мол, еще молода: пусть подрастет.
В девушке, заклейменной гневом Афродиты, зрело странное чувство – любовь к своему отцу. Любовь не дочери, а женщины. Когда он спросил ее однажды, почему она не поощряет никого из претендентов, ничего не ответила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22