— Я докажу тебе, что я не шпион. Я не выдам тебя. Но если мое молчание пойдет тебе на пользу, скажи мне, где Лусьяно Сильва?
— Кто?.. Сильвита? Сильвита?.. Он работает в Капалурко, на реке Напо, с партией Хуана Муньейро.
В тот же день я начал прокладывать просеку между реками Эре и Тамборьяко. На эту работу я затратил шесть месяцев. Вместо маниока мне приходилось питаться дикой юккой. В этом безлюдье и бездорожье я совершенно выбился из сил и решил отдохнуть на Тамборьяко. Там я встретил каучеро с участка, носившего название «Задумчивость». Надсмотрщик одной партии пеонов предложил мне отправиться вместе с ним вверх по реке, будто бы для того, чтобы выдать мне со склада провиант и лодку. В тот же день, как только мы остались одни, он спросил меня:
— Что говорят промышленники насчет Муньейро? Собираются его преследовать?
— А что он такое сделал?
— Пять месяцев тому назад он сбежал с пеонами и каучуком: тринадцать человек и девяносто кинталов каучука...
— Что? Что? Да как же это так?
— Они работали последнее время близ заводи Куйабено, вернулись на Капалурко, поспешно спустились по реке Напо, вышли на Амазонку и теперь уже, наверное, за границей. Муньейро предлагал мне сбежать из этой фактории, но я побоялся, потому что нередко мошенники соблазняют гомеро, обещая помочь им сбыть украденный каучук, поделиться выручкой и отпустить их на свободу, а сами уводят людей на другие реки и продают новым хозяевам. Этот Муньейро — продувной плут! Но ведь на реке Масан имеется таможенная застава...
Рассказ этот потряс меня. К чему мне было теперь влачить свое существование? Но тут же грустное утешение пришло мне на ум: если сын мой счастлив в чужой стране, я с радостью буду носить цепи рабства у себя на родине...
— Однако по другим слухам, — продолжал мои собеседник, — эта партия не сбежала. Люди думают, что вы увели ее с собой неизвестно куда.
— Да я сроду не видал этих рек!
— Вот это и смешно: вы же знаете, что одна партия выслеживает другую и обязана докладывать хозяину все — и хорошее и плохое. Я отправил в «Очарование» нарочного с запиской: «Муньейро пропал». Мне приказали проверить, не взяли ли вы его на Какета, и обязательно ради предосторожности задержать Лусьяно Сильву. Вас давно ждут назад, вас разыскивают люди, посланные специально с этой целью. Я советовал бы вам вернуться в «Очарование» и досконально выяснить все на месте. Скажите там, что у меня вышел провиант и люди мрут от горячки.
Две недели спустя, через восемь месяцев после того, как я вышел на разведку, я вернулся в «Очарование» и был арестован. Хоть я и доказал, что открыл несколько рек, берега которых богаты сирингой, и что я не повинен в бегстве Хуана Муньейро и его партии, меня приговорили к двадцати розгам в день, а раны и ссадины посыпали солью. После пятой порки я не мог подняться на ноги, тогда меня стащили на рогоже к муравейнику; я собрал остаток сил и побежал. Это немало распотешило моих палачей.
И вновь я стал Клементе Сильвой, дряхлым и жалким каучеро.
Время растоптало мои надежды.
Лусьяно минуло девятнадцать лет.
В эту пору случилось знаменательное для меня событие: на каучуковые разработки приехал французский ученый-натуралист; мы прозвали его «мосью». Сначала в бараках толковали, что он прислан крупным музеем и каким-то географическим обществом, затем прошли слухи, что его экспедицию оплатили хозяева каучуковых разработок.
Так оно, видимо, и было: Ларраньяга дал ему провиант и пеонов. Я слыл опытным румберо, меня сняли с работы на реке Кауинари и велели показывать французу дорогу.
Я шел сквозь чащу, прокладывая путь мачете; за мной шествовал с вереницей носильщиков мосью, изучая растения, насекомых, смолу деревьев. Вечерами, в торжественном безмолвии песчаных берегов, он наводил теодолит на небо, ловя в него звезды, а я, стоя около аппарата, освещал линзу электрическим фонарем. Мосью говорил мне на ломаном испанском языке:
— Завтра пойдешь в направлении вот этих звезд. Запомни хорошенько их положение и не забудь, что солнце восходит вон там.
А я с гордостью отвечал ему:
— Я еще со вчерашнего дня чутьем определил это направление.
Француз был человек добрый, хотя и замкнутый. Наш язык доставлял ему много затруднений, но со мной он был всегда дружелюбен и сердечен. Он удивлялся, как это я хожу по лесу босиком, и дал мне сапоги; он сочувствовал мне, видя, что язвы не дают мне покоя, что лихорадка треплет меня, делал мне какие-то впрыскивания и никогда не забывал оставить мне в своем стакане глоток вина и скрасить мои вечера сигарой.
Первое время он, казалось, не замечал рабского положения каучеро. Да и как он мог подумать, что сеньоры, холопскими улыбками и медовыми речами встретившие его в «Водопадах» и «Очаровании», бьют, преследуют и калечат людей? Но однажды, когда мы шли долиной Якурумы, где пролегает старая дорога, соединяющая покинутые в лесном безлюдье бараки, француз остановился осмотреть дерево. Я подошел, вынимая по привычке фотографический аппарат и дожидаясь распоряжений ученого. Кора гигантского сиринго, искалеченная с обеих сторон каучеро, была покрыта рубцами и наростами, затвердевшими, как язвы волчанки.
— Сеньор хочет сфотографировать это дерево?
— Да, меня интересуют эти иероглифы.
— Что это — угрозы, вырезанные каучеро?
— Очевидно; вот что-то вроде креста.
Я подошел и с тоской узнал свою прошлогоднюю надпись, искаженную наростами коры: «Здесь был Клементе Сильва». С другой стороны дерева я увидел слова:
«Лусьянито, прощай, прощай!..»
— Ах, мосью, — прошептал я, — это я вырезал.
И, прислонившись к дереву, я заплакал.
С тех пор я впервые обрел друга и покровителя. Ученый сжалился над моими несчастьями и предложил выкупить меня у хозяев, оплатив счета за меня и за сына, если он еще был рабом. Я рассказал ему об ужасной жизни каучеро, перечислил мучения, которые мы переносили, и, чтобы доказать ему правдивость моих слов, я подтвердил их вещественным доказательством.
— Сеньор, скажите, кто больше вытерпел: это дерево или моя спина?
Я поднял рубаху и показал ему рубцы на спине. Минуту спустя я и дерево позировали перед кодаком, запечатлевшим на пластинке наши раны, из которых, ради интересов одного хозяина, проливались два разных сока: каучук и кровь.
С этих пор объектив фотоаппарата заработал неустанно и в открытую: разоблачая грязные дела надсмотрщиков, он воспроизводил все фазы нечеловеческих страданий, которым подвергались пеоны. Я не переставал предупреждать натуралиста о грозившей ему опасности, если хозяева узнают о том, что он делает, но ученый бесстрашно продолжал фотографировать раны и увечья.
— Эти преступления позорят человеческий род, — твердил он, — и они должны стать известными всему миру, правительства должны положить им конец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70