Судья заставил всех пеонов подписать упомянутые показания и уехал тем же вечером под охраной Барреры и его людей, а покойника закопали в яме под манго, возможно над кувшинами с золотом, не надев на него новых альпаргат, не связав ему челюсти платком, не прочитав молитвы, не проплясав «девяти ночей». И в довершение всего приходилось еще следить, чтобы свиньи не разрыли могилу, — они уже откопали руку мертвеца и сожрали ее с отвратительным хрюканьем.
Этот рассказ так ошеломил меня, что я в первую минуту не узнал в одной из женщин Себастьяну. А узнав, я дико закричал:
— Где Алисия? Где моя Алисия?
— Уехали! Уехали, а нас оставили!
— Где Алисия? Где Алисия? Говори толком!
— Ее увезла с собой нинья Грисельда!
Опершись локтями о створку ворот, я беззвучно зарыдал. Казалось, горе уходит вместе со слезами, и, как это было ни странно, первое время я не чувствовал его. Я скорбно смотрел на товарищей, не стыдясь своих слез. Все окружили меня, и я, словно во сне, слышал их утешения. Пипа завладел одним из моих костюмов, женщины жарили мясо, а Франко уговаривал меня прилечь. Но когда он сказал, что Алисия и Грисельда — негодяйки и что другие женщины заменят нам их, горе мое взорвалось как вулкан, и, обезумев, я вскочил на жеребца и ускакал в степь, желая во что бы то ни стало настичь и убить беглянок. И в головокружительной скачке мне чудилось, что Баррера, обезглавленный, как Мильян, привязан за ноги к хвосту моего коня, его раздирают на куски шипы кустарника, и, распавшись на мельчайшие частицы, он исчезает в степной пыли.
Ослепленный яростью, я не скоро заметил, что скачу следом за Франко и что мы подъезжаем к Мапорите.
Алисии там не было. Она, наверно, похотливо потягивалась в гамаке моего соперника, и я тщетно будил вселенную отчаянным криком.
Именно тогда Франко поджег свой дом.
Язычок пламени побежал от спички по пальмовым листьям, разливаясь звенящей волной и наполняя пространство фиолетовыми отблесками. В один миг банановые деревья, еще не охваченные огнем, опустили листья, и искры перебросили пламя на кухню и каней. Подобно змее мапанаре, в злобе вонзающей зубы в свой хвост, пламя закручивалось, наполняя дымом прозрачный ночной воздух, и вдруг начало обстреливать своими огненными ракетами степь; а ветер — адский союзник — разносил огонь на своих крыльях.
Наши лошади в испуге отступили к побагровевшей реке, и оттуда я видел, как рушилось жилище, давшее недолгий приют моим мечтам о богатстве и семейном счастье. Огонь колыхался, как колыбель, в комнате, совсем недавно служившей Алисии спальней.
В состоянии полной прострации я созерцал это зрелище разрушения, не замечая опасности; но, когда я увидел, что Франко, проклиная жизнь, удаляется от того, что было когда-то его домом, я с криком потащил его в огонь. Напуганный моим безумием, Фидель напомнил мне, что нам надо догнать беглянок и отомстить за подлую измену. И мы понеслись в бешеной скачке под безоблачным небом и тут заметили, что Ато Гранде тоже горит, а из леса доносятся жалобные вопли.
Всепожирающее пламя захватило оба берега реки, взбираясь по лианам, поднимаясь по стволам пальм и взрываясь с грохотом фейерверка. Временами пучки искр взлетали вверх, разнося пожар за линию огня, где клубились волны дыма, стремясь охватить всю землю и взметнуть до облаков свои сверкающие стяги. Разрушительная армия оставляла за собой на почерневшей земле тлеющие головни и обгорелые трупы животных. А по всему горизонту, как огромные свечи, пылали пальмы.
Треск кустарников, шипенье змей и вой зверей, топот бегущих в ужасе стад, горький запах паленого мяса были бальзамом для моей оскорбленной гордости, и я наслаждался тем, что все гибнет вместе с моими иллюзиями, что багровый океан гонит меня в сельву, отделяя от известного мне доселе мира, и засыпает пеплом мои следы.
Что осталось от моих страданий, идеалов, стремлений? Чего я добился в упорной борьбе с судьбой? Бог отступился от меня, и любовь бежала...
И я расхохотался среди пламени сатанинским смехом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
О сельва, супруга безмолвия, мать одиночества и туманов! Какая злая судьба заточила меня в твою зеленую тюрьму? Шатер твоей листвы, как огромный свод, вечно над моей головой, между моим дыханьем и ясным небом, которое я вижу лишь тогда, когда вздрогнет листва твоих вершин, расходясь волнами в час тоскливых сумерек. Где взойдет любимая звезда, вечерами поднимающаяся из-за холмов? Почему не трепещет над твоим куполом окаймленный золотом пурпур твоих облаков — одеяние ангела Заката? Сколько раз вздыхала моя душа, когда я различал в твоих лабиринтах отблеск дневного светила, спускающегося, обагряя даль, к незабываемым равнинам и увенчанным снегами горным вершинам моей родины, откуда я смотрел на далекие цепи гор! Над каким селением мирно вознесет луна свой серебряный фонарь? Ты отняла у меня мечту о горизонте, и взору моему остался лишь клочок неба, откуда струится тусклый свет, не проникающий никогда сквозь густую листву в твои влажные недра!
Ты — храм скорби, где неведомые боги равнодушно ждут пришествия новых веков и перешептываются на языке шорохов, обещая долголетие могучим деревьям, современникам рая, деревьям, которые достигли зрелости раньше, чем появились первые племена людей. Твоя растительность образует на земле могучую семью, где неведома измена. Твои ветви не могут заключить друг друга в объятия, но плющи и лианы сплетают их, и болью отзывается в тебе даже паденье листа. Твои многозвучные голоса сливаются в единое эхо со стоном обрушивающихся стволов, и в каждую пустоту поспешно устремляются ростки новой жизни. Ты сурова, как космическая сила, и воплощаешь чудо творения. И все же дух мой не примиряется с давящей тяжестью твоего бессмертия; ему милее то, что недолговечно, и больше раскидистого дуба научился любить я томную орхидею, ибо она эфемерна, как человек, и вянет так же быстро, как его мечта.
Дай мне уйти, о сельва, из твоего болезнетворного сумрака, отравленного дыханьем существ, которые агонизируют в безнадежности твоего величия. Ты кажешься огромным кладбищем, где ты сама превращаешься в тлен и снова возрождаешься. Я хочу вернуться туда, где никого не тяготит тайна, где невозможно рабство, где взору нет преград и душа возносится ввысь в вольном блеске дневного света! Я хочу ощутить тепло прибрежных песков, дыхание беспредельной пампы! Дай мне возвратиться туда, откуда пришел я, сойти со стези слез и крови, на которую вступил в злополучный день, когда по следам женщины я ринулся через леса и пустыни на поиски Мести, безжалостного божества, улыбающегося лишь над могилами!
Если бы я мог забыть позорные дни, когда мы скитались в пустыне, как изгнанники, как шайка злодеев!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Этот рассказ так ошеломил меня, что я в первую минуту не узнал в одной из женщин Себастьяну. А узнав, я дико закричал:
— Где Алисия? Где моя Алисия?
— Уехали! Уехали, а нас оставили!
— Где Алисия? Где Алисия? Говори толком!
— Ее увезла с собой нинья Грисельда!
Опершись локтями о створку ворот, я беззвучно зарыдал. Казалось, горе уходит вместе со слезами, и, как это было ни странно, первое время я не чувствовал его. Я скорбно смотрел на товарищей, не стыдясь своих слез. Все окружили меня, и я, словно во сне, слышал их утешения. Пипа завладел одним из моих костюмов, женщины жарили мясо, а Франко уговаривал меня прилечь. Но когда он сказал, что Алисия и Грисельда — негодяйки и что другие женщины заменят нам их, горе мое взорвалось как вулкан, и, обезумев, я вскочил на жеребца и ускакал в степь, желая во что бы то ни стало настичь и убить беглянок. И в головокружительной скачке мне чудилось, что Баррера, обезглавленный, как Мильян, привязан за ноги к хвосту моего коня, его раздирают на куски шипы кустарника, и, распавшись на мельчайшие частицы, он исчезает в степной пыли.
Ослепленный яростью, я не скоро заметил, что скачу следом за Франко и что мы подъезжаем к Мапорите.
Алисии там не было. Она, наверно, похотливо потягивалась в гамаке моего соперника, и я тщетно будил вселенную отчаянным криком.
Именно тогда Франко поджег свой дом.
Язычок пламени побежал от спички по пальмовым листьям, разливаясь звенящей волной и наполняя пространство фиолетовыми отблесками. В один миг банановые деревья, еще не охваченные огнем, опустили листья, и искры перебросили пламя на кухню и каней. Подобно змее мапанаре, в злобе вонзающей зубы в свой хвост, пламя закручивалось, наполняя дымом прозрачный ночной воздух, и вдруг начало обстреливать своими огненными ракетами степь; а ветер — адский союзник — разносил огонь на своих крыльях.
Наши лошади в испуге отступили к побагровевшей реке, и оттуда я видел, как рушилось жилище, давшее недолгий приют моим мечтам о богатстве и семейном счастье. Огонь колыхался, как колыбель, в комнате, совсем недавно служившей Алисии спальней.
В состоянии полной прострации я созерцал это зрелище разрушения, не замечая опасности; но, когда я увидел, что Франко, проклиная жизнь, удаляется от того, что было когда-то его домом, я с криком потащил его в огонь. Напуганный моим безумием, Фидель напомнил мне, что нам надо догнать беглянок и отомстить за подлую измену. И мы понеслись в бешеной скачке под безоблачным небом и тут заметили, что Ато Гранде тоже горит, а из леса доносятся жалобные вопли.
Всепожирающее пламя захватило оба берега реки, взбираясь по лианам, поднимаясь по стволам пальм и взрываясь с грохотом фейерверка. Временами пучки искр взлетали вверх, разнося пожар за линию огня, где клубились волны дыма, стремясь охватить всю землю и взметнуть до облаков свои сверкающие стяги. Разрушительная армия оставляла за собой на почерневшей земле тлеющие головни и обгорелые трупы животных. А по всему горизонту, как огромные свечи, пылали пальмы.
Треск кустарников, шипенье змей и вой зверей, топот бегущих в ужасе стад, горький запах паленого мяса были бальзамом для моей оскорбленной гордости, и я наслаждался тем, что все гибнет вместе с моими иллюзиями, что багровый океан гонит меня в сельву, отделяя от известного мне доселе мира, и засыпает пеплом мои следы.
Что осталось от моих страданий, идеалов, стремлений? Чего я добился в упорной борьбе с судьбой? Бог отступился от меня, и любовь бежала...
И я расхохотался среди пламени сатанинским смехом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
О сельва, супруга безмолвия, мать одиночества и туманов! Какая злая судьба заточила меня в твою зеленую тюрьму? Шатер твоей листвы, как огромный свод, вечно над моей головой, между моим дыханьем и ясным небом, которое я вижу лишь тогда, когда вздрогнет листва твоих вершин, расходясь волнами в час тоскливых сумерек. Где взойдет любимая звезда, вечерами поднимающаяся из-за холмов? Почему не трепещет над твоим куполом окаймленный золотом пурпур твоих облаков — одеяние ангела Заката? Сколько раз вздыхала моя душа, когда я различал в твоих лабиринтах отблеск дневного светила, спускающегося, обагряя даль, к незабываемым равнинам и увенчанным снегами горным вершинам моей родины, откуда я смотрел на далекие цепи гор! Над каким селением мирно вознесет луна свой серебряный фонарь? Ты отняла у меня мечту о горизонте, и взору моему остался лишь клочок неба, откуда струится тусклый свет, не проникающий никогда сквозь густую листву в твои влажные недра!
Ты — храм скорби, где неведомые боги равнодушно ждут пришествия новых веков и перешептываются на языке шорохов, обещая долголетие могучим деревьям, современникам рая, деревьям, которые достигли зрелости раньше, чем появились первые племена людей. Твоя растительность образует на земле могучую семью, где неведома измена. Твои ветви не могут заключить друг друга в объятия, но плющи и лианы сплетают их, и болью отзывается в тебе даже паденье листа. Твои многозвучные голоса сливаются в единое эхо со стоном обрушивающихся стволов, и в каждую пустоту поспешно устремляются ростки новой жизни. Ты сурова, как космическая сила, и воплощаешь чудо творения. И все же дух мой не примиряется с давящей тяжестью твоего бессмертия; ему милее то, что недолговечно, и больше раскидистого дуба научился любить я томную орхидею, ибо она эфемерна, как человек, и вянет так же быстро, как его мечта.
Дай мне уйти, о сельва, из твоего болезнетворного сумрака, отравленного дыханьем существ, которые агонизируют в безнадежности твоего величия. Ты кажешься огромным кладбищем, где ты сама превращаешься в тлен и снова возрождаешься. Я хочу вернуться туда, где никого не тяготит тайна, где невозможно рабство, где взору нет преград и душа возносится ввысь в вольном блеске дневного света! Я хочу ощутить тепло прибрежных песков, дыхание беспредельной пампы! Дай мне возвратиться туда, откуда пришел я, сойти со стези слез и крови, на которую вступил в злополучный день, когда по следам женщины я ринулся через леса и пустыни на поиски Мести, безжалостного божества, улыбающегося лишь над могилами!
Если бы я мог забыть позорные дни, когда мы скитались в пустыне, как изгнанники, как шайка злодеев!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70