– Das ist nicht wahr. Это неправда. Не надо немецки, лучше русски, Аполлинария, – со скукой повторил Вальтер Киттель. – Это называется наложить тень на заборе.
С минуту затем Вальтер Киттель разглядывал карточку Полиной матери.
– Скажи, Аполлинария. Это твоя мать?
– Да, ее Еленой Ивановной зовут.
– Так. Почему мать смеется?
Поля несмело пожала плечами:
– Я же не знаю... это еще до меня было.
– Красивая женщина. – И вторично клюнул с размаху: – Ну, где прошла фронт, покажи.
Привстав, Поля пальцем коснулась карты, и действительно, в условиях войны и вьюжной ночи, все было возможно в той, самой непроходимой части Пустошeй.
– Я главным образом лесом шла. Очень солдат боялась...
– Как пустили зольдаты? Скажи.
– Ну, значит, они понимали простым сердцем, куда и зачем идет человек. Одному я даже варежки подарила... ну, что зимой на руки надевается, – прибавила она, приметив напряжение в его лице.
– Ты совсем молодая... девошка, Аполлинария. Беллона не любит детей под ногами. Дети должны спать, когда Беллона идет к своим делам. Сейчас скажи правду, – и направил в нее палец, как пистолет. – Куда шла?
– Господи, да что же это такое!.. – взмолилась Поля, чуть не плача. – Я же вам отвечаю, что к маме шла... ведь я и не скрываю, что из Москвы! Не хочу я с ниминапрасно погибать... ну, не хочу! Они там наворотят мировых делов разных, а я отвечай! Да уж если на то пошло...
Раздражение, с каким он постучал зажигалкой о стол, остановило Полю во всем разбеге. Видимо, он был обижен в своих лучших побуждениях. Офицера поражало мужское воинское упорство русских девчат, с каким они на его глазах старались протиснуться в узкие лазейки фронта. Минуя самую цель их несомненной засылки, он просто уточнить хотел, какой приз гонит их на верную и безвестную гибель, чем же оплачивается их отвага в этой стране, где презирают золото и не верят в личное бессмертье. Поля еще не знала тогда, что в той же землянке, на том же месте до нее уже сидели порознь две другие русские девушки, которым тоже не удалось прорваться в Лошкарев. Те были постарше и, конечно, в понятиях Киттеля, сильнее закоснели в смертных грехах большевизма, чем и объяснялся неуспех допроса... Он точно так же помещал их в колбу психологического исследования, поочередно воздействуя сиропами надежды и благодарности, кислотами ужаса и боли, прежде чем выплеснуть в небытие. Но с прежними он не делился ни соображениями о талантах сестры Урсулы, ни конфетами – подарком самого белокурого арийского ангела на свете, Лотты Киттель. Нужно было поистине обладать черствым сердцем, чтоб не оплатить такое доверие взаимной откровенностью. А у него было острое предчувствие, что именно этот тихий зимний вечер принесет ему ценнейшие философические откровения о нынешней России.
– Nein! Сейчас слушай меня, Аполлинария. Ты есть русски зольдат... – и предупредительно защитился ладонью от возможных возражений. – Dir ist aufgetragen hier durchzukommen, mir – dich nicht durclizulassen. Судьба объяснит... das Schicksal wird entscheiden, wer von uns wichtiger ist fur's Leben. Да так. Ты желаешь зажигать факел свободы на весь мир, когда богаты не может обижать бедны... И подвергать себя охотно всем затруднениям. Твоя цель является распространение трудового соединения на человечество. Моя есть наслаждение в стрельбе... да, так. Я есть официр великой Германии. Нации притихаются, когда она идет в Европе. Я тоже полон своей выдержки, но мне не ограничивает никакое преж... – он запнулся, но проявил волю и договорил это варварское слово, – ...предубеждение. Мое действие также основано на развитие духовной жизни, aber, ich glaube, сближение между людьми создается nur путем спиритуальных связей. Мне мало оптически переживаний в этой стране. Я хочу читать русски люди... как книга. Сейчас гляди так. Ночь, звезды, большой русски лес. Никто лишний рядом. Здесь, э... ну, hier kreuzen sich unsere Wege. Завтра забудем навсегда ты и я unser Zusammensein. Die Wahrheit wird ge-boren, wo grosse Gegner offen miteinander streiten. Сейчас будем говорить лицо на лицо... друг другу высыпать свое сердце, Аполлинария. Man muss den Gegner achten, der ja auch sein Leben auf s Spiel setzt. Verstehst du, Аполлинария?
– О, ja, ich verstehe, – самым задушевным тоном, ровно ничего не поняв ни в словах его, ни в намереньях, поспешила она.
А то было обыкновенное желание завоевателя и сверхчеловека смирить, логически подавить ее своим превосходством, поставить на колени послушную, трепещущую от умиления перед величием его семейных и гражданских добродетелей и затем, когда меньше всего будет этого ждать, расколоть ей темя. Но именно то обстоятельство, что не сделал этого сразу, а медлил и, следовательно, нуждался в чем-то от нее, давало Поле если не полную уверенность в благополучном исходе, то какой-то ободряющий просвет. Только нужно было, не теряя времени, переходить в наступленье, пока не ослабла окончательно от его последовательного нажима, пока не клюнул наповал в спазме птичьей ярости.
– Ну, быстро сейчас скажи, Аполлинария. Не надо плавать на собачий способ.
Тогда неожиданная сила вскинула ее с места, и теперь уже не смущал иронический взгляд по ту сторону черного тоннеля.
– Так я же весь вечер и стараюсь вам растолковать, а вы мне словечка вставить не даете. А с чего, с чего мне перед вами на собачий способ плавать? – расхлестнулась она, и тут на нее накатило то исступленное вдохновенье лжи, что родится из предельного отчаянья, целая буря с коротким ливнем неподдельных слез. – Сам-то посидел бы в бомбежке да в нетопленном подвале недельку подряд, другое запел бы. У меня мать помещица русская была, боярыня была... слыхал? Ее в детстве-то в золотой колясочке возили, вот как! А он мне конфетку сует да еще комсомолкой обзывает... Кабы не большевики-то, я бы, может, сейчас в Берлине кофе с вафлями пила... я бы, может, вся в мехах да в антильских кружевах ходила... а чтоя теперь?! Сам гляди, какая я! – И отступя, задрав юбчонку в азарте, показала подпухшую, багровеющую коленку в просвете между рваным бельишком и чулком. – Они отца у меня заклевали, головы не смеет поднять... все глаза свои я по нем изревела. А в школе, бывало, еще сторонятся, уж не трахома ли у тебя, Полька, спрашивают. Ну, стреляйте теперь, пожалуйста... таким образом!
В общем получалось довольно убедительно, – а местами, пожалуй, – даже с излишком правдоподобия. Поля могла бы без конца бередить и развивать грязные, как заноза застрявшие в душе, намеки Грацианского и замолкла во всем разбеге не потому, что иссякла, а от внезапного испуга, что вдруг старый мир поверит ей, пожалеет, пощадит за ее беспримерное отступничество. Живо представилось, что уже не только Осьминов, а вся Великая Отечественная война, от генералов до рядовых, слушает ее, даже раненые в госпиталях, и непримиримый Дементьев в одном из них. И у всех у них грустные, отеческие лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237