CXVI
Когда рассвело, страж разбудил меня и сказал: «О злополучный честный человек, теперь не время больше спать, потому что пришел тот, который должен сообщить тебе дурную весть». Тогда я сказал: «Чем скорее я выйду из этой мирской темницы, тем для меня будет лучше, тем более что я уверен, что душа моя спасена и что я умираю напрасно. Христос, славный и божественный, приобщает меня к своим ученикам и друзьям, которые, и он, и они, были умерщвлены напрасно; так же напрасно умерщвляюсь и я и свято благодарю за это Бога. Почему не входит тот, кто должен меня приговорить?» Страж тогда сказал: «Ему слишком жаль тебя, и он плачет». Тогда я окликнул его по имени, каковому имя было мессер Бенедетто да Кальи; я сказал: «Войдите, мой мессер Бенедетто, потому что я вполне готов и решился; мне гораздо больше славы умереть напрасно, чем если бы я умер по справедливости; войдите, прошу вас, и дайте мне священнослужителя, чтобы я мог сказать ему четыре слова; хоть этого не требуется, потому что мою святую исповедь я ее принес Господу моему Богу: но только, чтобы соблюсти то, что нам велит святая матерь церковь; потому что, хоть она и чинит мне эту злодейскую несправедливость, я чистосердечно ей прощаю. Так что входите, мой мессер Бенедетто, и кончайте со мной, пока чувства не начали мне изменять». Когда я сказал эти слова, этот достойный человек сказал стражу, чтобы он запер дверь, потому что без него не могла быть исполнена эта обязанность. Он отправился в дом к супруге синьора Пьерлуиджи, каковая была вместе с вышесказанной герцогиней; и, явясь к ним, этот человек сказал: «Светлейшая моя госпожа, соблаговолите, прошу вас ради Бога, послать сказать папе, чтобы он послал кого-нибудь другого объявить этот приговор Бенвенуто и исполнить эту мою обязанность, потому что я от нее отказываюсь и никогда больше не хочу ее исполнять». И с превеликим сокрушением, вздыхая, удалился. Герцогиня, которая тут же присутствовала, искажая лицо, сказала: «Вот оно, правосудие, которое отправляется в Риме наместником божиим! Герцог, покойный мой муж, очень любил этого человека за его качества и за его дарования и не хотел, чтобы он возвращался в Рим, очень дорожа им возле себя». И ушла прочь, ворча, со многими недовольными словами. Супруга синьора Пьерлуиджи, её звали синьора Иеролима, пошла к папе, и, бросившись на колени, при этом присутствовало несколько кардиналов, эта дама наговорила такого, что заставила папу покраснеть, каковой сказал: «Ради вас, мы его оставим, хоть мы никогда и не имели злых мыслей против него». Эти слова, папа их сказал, потому что он был в присутствии этих кардиналов, каковые слышали слова, которые сказала эта удивительная и смелая дама. Я был в превеликом беспокойстве, и сердце у меня билось непрерывно. Также были в беспокойстве все те люди, которые были назначены для этой недоброй обязанности, пока не настал обеденный час; в каковой час всякий человек пошел по другим своим делам, так что мне принесли обедать; поэтому, удивясь, я сказал: «Здесь возмогла больше правда, нежели зловредность небесных влияний; и я молю Бога, если на то будет его воля, чтобы он избавил меня от этой ярости». Я начал есть и, как я сперва возымел решимость на мою великую беду, так теперь я возымел надежду на мое великое счастие. Я спокойно пообедал; так я оставался, никого не видя и не слыша, до часа ночи. В этот час явился барджелл с доброй частью своей челяди, каковой посадил меня опять на тот самый стул, на котором накануне вечером он меня принес в это место, и оттуда, со многими ласковыми словами, мне, чтобы я не беспокоился, а своим стражникам велел заботиться о том, чтобы не ушибить мне эту ногу, которая у меня была сломана, как зеницу ока. Так они и сделали и отнесли меня в замок, откуда я ушел; и когда мы очутились высоко в башне, где дворик, там они меня оставили на время.
CXVII
Между тем вышесказанный кастеллан велел снести себя в то место, где я был, и, все такой же больной и удрученный, сказал: «Видишь, я тебя поймал?» — «Да, — сказал я, — но видишь, я все-таки убежал, как я тебе говорил? И если бы я не был продан, под папским словом, за епископию венецианским кардиналом и римским Фарнезе, каковые, и тот, и другой, исцарапали лицо пресвятым законам, ты бы никогда меня не поймал; но раз уж теперь ими введен этот скверный обычай, делай также и ты все самое дурное, что только можешь, потому что мне все безразлично на свете». Этот бедный человек начал очень громко кричать, говоря: «Увы! Увы! Ему безразлично, жить или умереть, и он еще смелее, чем когда был здоров; поместите его там, под садом, и никогда больше не говорите мне про него, потому что он причина моей смерти». Меня снесли под сад, в темнейшую комнату, где было много воды, полную тарантулов и множества ядовитых червей. Бросили мне наземь пакляный тюфячишко, и вечером мне не дали ужинать, и заперли меня на четыре двери; так я оставался до девятнадцати часов следующего дня. Тогда мне принесли есть; каковых я попросил, чтобы они дали мне некоторые из моих книг почитать; ни один из них ничего мне не сказал, но они передали этому бедному человеку, кастеллану, каковой спрашивал, что я говорю. На другое затем утро мне принесли одну мою книгу, итальянскую Библию, и некую другую книгу, где были летописи Джован Виллани. Когда я попросил некоторые другие мои книги, мне было сказано, что больше я ничего не получу и что с меня слишком много и этих. Так злосчастно я жил на этом тюфяке, насквозь промокшем, так что в три дня все стало водой, и я был все время не в состоянии двигаться, потому что у меня была сломана нога; и когда я все-таки хотел сойти с постели за нуждой моих испражнений, то я шел на четвереньках с превеликим трудом, чтобы не делать нечистоты в том месте, где я спал. Полтора часа в день у меня бывал небольшой отблеск света, каковой проникал ко мне в эту несчастную пещеру через крохотное отверстие; и только в эту малость времени я читал, а остальную часть дня и ночи я все время оставался во тьме терпеливо, никогда без мыслей о Боге и об этой нашей бренности человеческой; и мне казалось, что, наверное, через немного дней я этим образом здесь и кончу мою злополучную жизнь. Однако, как только я мог, я сам себя утешал, размышляя, насколько мне было бы неприятнее, при разлучении с моей жизнью, почувствовать эту неописуемую муку ножа; тогда как, будучи в таком положении, я с нею разлучался в сонном дурмане, каковой стал для меня гораздо приятнее, чем то, что было прежде; и мало-помалу я чувствовал, как я гасну, пока наконец мое крепкое сложение не приспособилось к этому чистилищу. Когда я почувствовал, что оно приспособилось и привыкло, я решил сносить эту неописуемую тяготу до тех пор, пока оно само его у меня сносит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140