все было в память умершей любимой жены. Правда, знакомый этот скоро тоже умер.
Любимой... Настоящее, самое настоящее у него, что он давно понял, было - у многих было такое?! Ну и что! - только в девятнадцать лет. Когда была Лена. Осенью, никого нет, а еще светло, листья всюду сухие и рядом тоже, на скамейке. Но не холодно совсем.
И проходит мимо человек с велосипедом, ведет его за руль, листья хрустят, колеса кажутся слишком большими, если сидишь на невысокой садовой скамейке и смотришь, когда уж он пройдет мимо.
Болят ноги. До чего... Все-таки до чего болят. Но надо терпеть.
"Надо потерпеть, - рассуждает с кем-то теоретик Саморуков (этот еще откуда выполз?), - пациенты нуждаются иногда в физической боли, чтобы отвлечься от всяких мук совести".
Стоп!.. Под тумбочкой на балконе действительно что-то сидит. Не там ли динамик Саморукова? Копошится что-то и даже скребется, трепыхается иногда. Бред... Все бред. Сдают нервы.
Итог: значит... Или - конец, или останешься навсегда калекой. Выходит, так обернулось... Где ж это он прочел в книжке: "У каждого гриба свои иллюзии"?
Но он ведь неплохо жил! Институт закончил, работал!.. Институт... Работа... Разве имеет это теперь значение?
Бабы, амуры. Все. Конец. И не может Ваву ни за что упрекать, да и не любил он ее давно.
Она хотела детей, но не было детей. А у него есть! И от первой парень, и от второй - хорошая его, разумная девочка...
Когда ж умерла Манюня? Какой был день?! Он все не мог сосчитать, когда именно он шел к Антошке через проспект.
Лена... Все над ними смеялись, он ей был по плечо. Любимая, она его любила... Он больше не видел ее никогда.
"Красота спасает"? "Красота спасет мир". Спасет?.. Он считал, для нас, для всех, для всего мира наступило время, когда...
Но даже если выживет он... Он калека. Нет больше дома. Милостыню просить? Но для калеки, и это особенно, чтобы оставаться во всем человеком, нужен талант. Талант!
Это смерть все уравнивает... Как сказала восьмилетняя его девочка, когда уходил он к Ваве: "Такова человеческая жизнь".
Не к кому обратиться. Один. Всегда. К кому обратиться?
- Прошу Тебя, все равно прошу! Прошу! Я прошу Тебя, чтобы только, только не умирать...
* * *
Утром нянечка Ануся длинной щеткой медленно прибирала уже балкон. В небе почему-то стояло зарево. Как радуга, что ли. Но не ко времени. Черные дымы, не двигаясь, торчали далеко, рядами под непонятно радужным небом, словно черные деревья. И кверху они расширялись даже, будто густо было там от листьев.
Ануся набок наклонила тумбочку, сдвигая ее, вымела оттуда щеткой неизвестно что, как тряпки, и выбросила вниз на голые ветки осин. Показалось, что это - с растопыренными белыми крыльями.
В первый раз, весь закутанный, с Анусей как сопровождающей, опираясь на костыли, он спустился на лифте во двор больницы.
Он стоял долго, поддерживаемый Анусей, на бетонном крыльце корпуса, обвиснув на больших костылях. Голова кружилась, и так было плохо от слабости, от вольного, от весеннего воздуха.
Прошла мимо нянечка-старуха в синем халате, несла поднос с едой, накрытый салфеткой. По дорожке от дома ехал человек в инвалидном кресле, двигал руками рычаги.
Он спустился наконец с крыльца, ушла Ануся, он глядел вверх на осиновые ветки, где застряло, наверно, то непонятное, с крыльями, но ничего там не увидел.
В больничном дворе на скамейках сидели калеки, закутанные, в платках, в ушанках, подложив все теплое под себя: еще даже не растаяла кое-где ледяная корка под деревьями. А всем хотелось на волю.
Он проковылял мимо этих убогих, некоторых из них он уже знал по фамилиям, даже по именам. Они тараторили, взмахивая руками, или сидели, зажмурив глаза, лицами кверху, загорали под слабым солнцем. На него никто внимания не обращал.
На скамейке возле Ургалкина, неунывающего пенсионера, было место, и он подсел к нему.
Ургалкин в очках занимался делом, плел вроде бы сувениры, маленькие такие лапоточки (для иностранцев, что ли?). Выходило у него ловко. Ургалкин подмигнул:
- Весной пришивали еще по две деревяшки, знаешь, вот сюда и сюда, к подошвам, чтоб не промокали, к пяткам и к носку. Это к настоящим лаптям. Братики у меня сразу наденут и давай по избе друг за другом: стук-стук, стук-стук, стук-стук.
- Да, - кивнул он. - Молодец.
У скамейки под ногами, под тонкой ледышкой, вроде пленки, ползла уже, прямо бежала, разливалась весенняя вода. Он потыкал туда костылем. Хотелось бы встать.
В палате, в боксе, но там никто ведь не видел, он тренировался: чтоб без костылей. Он оперся ладонями о скамейку, стараясь приподняться. Привстать не получалось. Все, будь вы все прокляты, проиграл.
Может, надо еще как-то, боком. Но только б не упасть. При всех с размаху вниз лицом...
Когда ж привстал наконец, цепляясь судорожно за скамейку, все равно не мог он идти. И стоял так, вздрагивая, без костылей, сгорбившись, видя только бегущую под ногами воду.
Потом сделал мелкий шаг, второй. Поднял голову.
Он был огромного роста. И все вокруг, затихнув, глядели снизу вверх на него.
Тогда он зашагал по воде. Вначале, как деревянными, двигая ногами, потом все лучше, потверже. Над всеми! Над всеми людьми! Да! Он был самый высокий, выше даже этих, молодых, как палки, тонких деревьев. Он потрогал верхушки пальцами. Вот! Вы! - чудо шагает по вашему ничтожному, убогому двору!
Да ведь он и есть чудо! И стоит он теперь не жалкие три миллиона, а пять, десять, двадцать, пятьдесят, сто миллионов! Или даже больше. Новый владелец "Надежды" Святослав Костюков оплачивал все широко!
Сколько же лет, выходит, он прожил зря. Но, правда, разве можно было это раньше...
Но все равно: он ведь не стар еще! Здоровье! Сила! Красота! Не зависит это теперь от возраста! Есть целый комплекс: не одна хирургия, даже курс липоскульптуры и др. и пр. Его кожа станет упругой, она станет гладкой, разгладятся все морщины, и даже может измениться форма ушей и разрез глаз...
Он шел по воде, разбрызгивая воду. Уволили - жалко, конечно, - дурака Антошку, но разве ж дело в Антошке?! Есть Костюков, есть чудодеи-хирурги.
Да он и сам теперь может все! Весь мир болен, а он может все! Любое! Будет жить как хочет. Да! Потому что он выше людей! Выше всех людей. Да. Ну прямо-таки "человек-легенда". Но ведь неплохо кто-то сказал: легенда - это много раз повторенная правда.
Калека в инвалидном кресле глядел на него во все глаза снизу вверх, и стоял не двигаясь совсем малорослый "афганец", он все еще тренировался с двумя палками. И только какой-то чужой ехал по дорожке на маленьком велосипеде, озираясь.
- Стой! - приказал он этому дурацкому велосипеду, словно не в себе. - Стоять! Слышишь!
И чужой пригнулся низко к жалкому своему велосипеду, оглянулся в испуге.
Боже мой, стерлось давным-давно в памяти лицо Лены;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Любимой... Настоящее, самое настоящее у него, что он давно понял, было - у многих было такое?! Ну и что! - только в девятнадцать лет. Когда была Лена. Осенью, никого нет, а еще светло, листья всюду сухие и рядом тоже, на скамейке. Но не холодно совсем.
И проходит мимо человек с велосипедом, ведет его за руль, листья хрустят, колеса кажутся слишком большими, если сидишь на невысокой садовой скамейке и смотришь, когда уж он пройдет мимо.
Болят ноги. До чего... Все-таки до чего болят. Но надо терпеть.
"Надо потерпеть, - рассуждает с кем-то теоретик Саморуков (этот еще откуда выполз?), - пациенты нуждаются иногда в физической боли, чтобы отвлечься от всяких мук совести".
Стоп!.. Под тумбочкой на балконе действительно что-то сидит. Не там ли динамик Саморукова? Копошится что-то и даже скребется, трепыхается иногда. Бред... Все бред. Сдают нервы.
Итог: значит... Или - конец, или останешься навсегда калекой. Выходит, так обернулось... Где ж это он прочел в книжке: "У каждого гриба свои иллюзии"?
Но он ведь неплохо жил! Институт закончил, работал!.. Институт... Работа... Разве имеет это теперь значение?
Бабы, амуры. Все. Конец. И не может Ваву ни за что упрекать, да и не любил он ее давно.
Она хотела детей, но не было детей. А у него есть! И от первой парень, и от второй - хорошая его, разумная девочка...
Когда ж умерла Манюня? Какой был день?! Он все не мог сосчитать, когда именно он шел к Антошке через проспект.
Лена... Все над ними смеялись, он ей был по плечо. Любимая, она его любила... Он больше не видел ее никогда.
"Красота спасает"? "Красота спасет мир". Спасет?.. Он считал, для нас, для всех, для всего мира наступило время, когда...
Но даже если выживет он... Он калека. Нет больше дома. Милостыню просить? Но для калеки, и это особенно, чтобы оставаться во всем человеком, нужен талант. Талант!
Это смерть все уравнивает... Как сказала восьмилетняя его девочка, когда уходил он к Ваве: "Такова человеческая жизнь".
Не к кому обратиться. Один. Всегда. К кому обратиться?
- Прошу Тебя, все равно прошу! Прошу! Я прошу Тебя, чтобы только, только не умирать...
* * *
Утром нянечка Ануся длинной щеткой медленно прибирала уже балкон. В небе почему-то стояло зарево. Как радуга, что ли. Но не ко времени. Черные дымы, не двигаясь, торчали далеко, рядами под непонятно радужным небом, словно черные деревья. И кверху они расширялись даже, будто густо было там от листьев.
Ануся набок наклонила тумбочку, сдвигая ее, вымела оттуда щеткой неизвестно что, как тряпки, и выбросила вниз на голые ветки осин. Показалось, что это - с растопыренными белыми крыльями.
В первый раз, весь закутанный, с Анусей как сопровождающей, опираясь на костыли, он спустился на лифте во двор больницы.
Он стоял долго, поддерживаемый Анусей, на бетонном крыльце корпуса, обвиснув на больших костылях. Голова кружилась, и так было плохо от слабости, от вольного, от весеннего воздуха.
Прошла мимо нянечка-старуха в синем халате, несла поднос с едой, накрытый салфеткой. По дорожке от дома ехал человек в инвалидном кресле, двигал руками рычаги.
Он спустился наконец с крыльца, ушла Ануся, он глядел вверх на осиновые ветки, где застряло, наверно, то непонятное, с крыльями, но ничего там не увидел.
В больничном дворе на скамейках сидели калеки, закутанные, в платках, в ушанках, подложив все теплое под себя: еще даже не растаяла кое-где ледяная корка под деревьями. А всем хотелось на волю.
Он проковылял мимо этих убогих, некоторых из них он уже знал по фамилиям, даже по именам. Они тараторили, взмахивая руками, или сидели, зажмурив глаза, лицами кверху, загорали под слабым солнцем. На него никто внимания не обращал.
На скамейке возле Ургалкина, неунывающего пенсионера, было место, и он подсел к нему.
Ургалкин в очках занимался делом, плел вроде бы сувениры, маленькие такие лапоточки (для иностранцев, что ли?). Выходило у него ловко. Ургалкин подмигнул:
- Весной пришивали еще по две деревяшки, знаешь, вот сюда и сюда, к подошвам, чтоб не промокали, к пяткам и к носку. Это к настоящим лаптям. Братики у меня сразу наденут и давай по избе друг за другом: стук-стук, стук-стук, стук-стук.
- Да, - кивнул он. - Молодец.
У скамейки под ногами, под тонкой ледышкой, вроде пленки, ползла уже, прямо бежала, разливалась весенняя вода. Он потыкал туда костылем. Хотелось бы встать.
В палате, в боксе, но там никто ведь не видел, он тренировался: чтоб без костылей. Он оперся ладонями о скамейку, стараясь приподняться. Привстать не получалось. Все, будь вы все прокляты, проиграл.
Может, надо еще как-то, боком. Но только б не упасть. При всех с размаху вниз лицом...
Когда ж привстал наконец, цепляясь судорожно за скамейку, все равно не мог он идти. И стоял так, вздрагивая, без костылей, сгорбившись, видя только бегущую под ногами воду.
Потом сделал мелкий шаг, второй. Поднял голову.
Он был огромного роста. И все вокруг, затихнув, глядели снизу вверх на него.
Тогда он зашагал по воде. Вначале, как деревянными, двигая ногами, потом все лучше, потверже. Над всеми! Над всеми людьми! Да! Он был самый высокий, выше даже этих, молодых, как палки, тонких деревьев. Он потрогал верхушки пальцами. Вот! Вы! - чудо шагает по вашему ничтожному, убогому двору!
Да ведь он и есть чудо! И стоит он теперь не жалкие три миллиона, а пять, десять, двадцать, пятьдесят, сто миллионов! Или даже больше. Новый владелец "Надежды" Святослав Костюков оплачивал все широко!
Сколько же лет, выходит, он прожил зря. Но, правда, разве можно было это раньше...
Но все равно: он ведь не стар еще! Здоровье! Сила! Красота! Не зависит это теперь от возраста! Есть целый комплекс: не одна хирургия, даже курс липоскульптуры и др. и пр. Его кожа станет упругой, она станет гладкой, разгладятся все морщины, и даже может измениться форма ушей и разрез глаз...
Он шел по воде, разбрызгивая воду. Уволили - жалко, конечно, - дурака Антошку, но разве ж дело в Антошке?! Есть Костюков, есть чудодеи-хирурги.
Да он и сам теперь может все! Весь мир болен, а он может все! Любое! Будет жить как хочет. Да! Потому что он выше людей! Выше всех людей. Да. Ну прямо-таки "человек-легенда". Но ведь неплохо кто-то сказал: легенда - это много раз повторенная правда.
Калека в инвалидном кресле глядел на него во все глаза снизу вверх, и стоял не двигаясь совсем малорослый "афганец", он все еще тренировался с двумя палками. И только какой-то чужой ехал по дорожке на маленьком велосипеде, озираясь.
- Стой! - приказал он этому дурацкому велосипеду, словно не в себе. - Стоять! Слышишь!
И чужой пригнулся низко к жалкому своему велосипеду, оглянулся в испуге.
Боже мой, стерлось давным-давно в памяти лицо Лены;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16