Про остальных все понятно: кого при усмирении расстреляли, кого на фронте убили, кто в лагере погиб, кто на принудительных работах помер.
Станислава-то с дитенком (ее тоже Станислава звали) от смерти при усмирении ускользнули, остаток войны в Филиппове переждали, голод и нужду страшную перетерпели. А тут средь бела дня сгинули, и следа не осталось, словно в прорубь их кто кинул. Как и другие, они землянку слепили и собирались зимовать. Хворост из лесу носили, картошку с поля, хотя и страшно было, потому, как мин там осталось тьма-тьмущая.
Люди как люди, каждый свою нужду латал, на других не хватало ни жалости, ни сил, огрубели все, что ремень сыромятный, водой политый, потому что одно горе мыкали. Женщины без мужиков, с детьми и подростками! Несколько дней вообще никто не замечал, что их не видать.
А тут смотрят – из трубы дым не идет, пищу не готовят, так что ж они едят, коли, кроме картошки, ничего у них нет?! Не сырьем же они ее, картоху-то… Может, приболели, думаю. Ведь Ядька-то болявая была хуже всех наших детишек. Они все голодные ходили, но эта хуже всех заморыш. Только голова в золотых кудрях, как кудель.
Заглянула я к ним. Смотрю – в землянке пусто, очаг остыл, чугунок с мерзлой картошкой стоит, тряпье на сеннике разворошено – и никого. Страшно мне сделалось. Зверь, думаю, или человек какой лихой?
– Ну что вы, мама, – вмешалась молчавшая до сих пор мать хозяина. – Пошли они подальше в лес, их на мине и разнесло. Зима пришла, чистые косточки показались, да разве узнаешь чьи? Многие так погибли.
– Но мы всегда знали, кого разнесло! – упрямилась бабка Иоанна. – Правда, никто их не искал, ни сначала, ни потом. За все годы память о них быльем поросла, а кто помоложе, и вовсе не видели последних из рода Травников. Люди постарше вспомнили о них только после объявления в газете про Ядьку… а мне все блазнится, что она тут недавно была.
Случилось это в праздник Петра и Павла. Такая жара ударила, все на сенокос пошли. В деревне только старухи и дети малые, одни собаки да гуси дом стерегут. Наша деревня в стороне лежит, обычаи не испорчены, сосед у соседа ничего не тронет. А я по землянику пошла. Смотрю – у берега машина стоит, зеленая такая, как вода под ивами, да накладки на ней серебряные всякие. Блестит, как окошко в магазине колониальных товаров у Хакеля перед войной, в Сувалках. Как есть заграничная машина.
Туристы нечасто заглядывают в этот медвежий угол, потому что здесь ни ресторанов, ни гостиниц, даже до магазинов далеко. Иногда забредет заблудившийся турист или кто-нибудь, кому покоя захотелось. Такой за удобством не гонится, поест свежего щавеля, супчика из пакета, или картошку в костре запечет.
А человек из машины – далеко он был, я не видела, мужик или баба, дорожкой возле наших вишенок все шел да шел, и прямо на пепелище от старых Вигайн.
Бабушка Иоанна корзинку взяла, по пригоркам пошла, насобирала на склонах земляники, а когда на краю рощицы остановилась, перед ней вся поляна как на ладони была.
И там прохаживалась незнакомка, медленно так, словно искала чего-то или сравнивала образ в памяти с тем, что видела. Наконец она села в тени ясеня.
Тихо ступая по траве, старушка подошла ближе.
– Да славится имя Господне.
– Во веки веков, аминь, – по здешнему обычаю ответила женщина, но вздрогнула от неожиданности.
Сняла темные очки и стала их протирать, хотя им не от чего было запачкаться. Удивительные стекла были в тех очках – на солнце они темнели, в тени бледнели, становясь совсем прозрачными.
– Издалека Бог привел? – деликатно спросила бабушка.
– Издалека, – ответила женщина холодно и неприступно.
И бабка не спросила, откуда же, а подала ей на листке горсть земляники.
– Ищете кого?
– Нет, хочу жару переждать.
Женщина поблагодарила за подношение и стала осторожно есть ягоды, беря в рот по одной, чтобы не смазать блестящую помаду на губах. Бабка Иоанна, как человек воспитанный, смотрела на женщину не прямо, а искоса, украдкой.
Красивая женщина, хотя в годах. Известное дело, знает способы всякие, чтобы красоту сохранить. Фигура у нее тонкая, прямая, тяжелой работой не изувеченная. Штаны на ней голубые, но не джинсы, джинсы бабка видела. На ногах остроносые туфли рыжего цвета, как буковые листья, а еще рубашка на ней, тоже голубая, вроде мужской, и рукава подвернутые.
– На этом месте стояло расстрелянное село, – сказала бабка Иоанна, чтобы затронуть общую струну, если это бывшая землячка, как она заподозрила.
– Война весь мир усеяла могилами, – отрезала незнакомка и вытащила из сумки на длинном ремешке пачку сигарет, выщелкнула одну, тонкую такую, прикурила от плоской заграничной зажигалки, сверкающей золотом и перламутром.
– Где-то я вас видела…
Лицо незнакомки никого старухе не напоминало, но вела себя женщина так, словно здесь родилась. И еще волосы. Такие светлые гривы, как солома от спелой пшеницы, были у женщин из рода Бортников.
– Вы на Бортников смахиваете, – хитро гнула свое бабушка.
– Люди бывают похожи между собой, – уклонилась незнакомка от ответа и выдвинулась на солнце, отчего стекла ее мудреных очков потемнели, а человек со спрятанными глазами все равно, что в маске: не увидеть ни волнения, ни лжи, ни страха.
Попрощалась она с бабкой и сразу уехала, не ожидая, когда спадет жара.
«А чего ей бояться?» – все думала старшая из Смольников.
Может, на совести ее грех какой лежит, вина страшная? Или в том мире, где заработала она себе такую роскошную машину, пришлось отречься от корней своих? О таких случаях бабка слышала, и в их селе случались.
– А про Ядьку Травников выспрашивали такие… тоже по-заграничному одетые. И между собой не по-нашему говорили. Я тогда за вдовой рыбака ходила, и с ними только сноха виделась, но они с ней по-нашему говорили.
– Мама все путает. Одеты, правда, как ряженые, и между собой говорили, вставляя незнакомые слова, но кто их знает, какой они нации, – поправила мать хозяина.
Молодые в поле, дети в школе, она одна в целом доме. Распалила печь на хлеб, как раз угли вымела, а в квашне уже тесто ушло, аж просится, чтобы хлебы творить.
И тут ввалились к ней те чужаки.
Двое, одетые в зеленое. Ну, чисто бредущие из плена солдаты, потому что какие-то на них рубахи без пояса, расхристанные, полинялые… словно в лагерях сто лет сидели, а на рукавах нашивки иностранные.
– А что они хотели знать?
– Пишет ли она тут кому-нибудь, остались ли у нее родственники… Да что с того, коли они не умели отличить Ядвиську Никодимовых от Ядьки Травников.
Поскольку своим видом они разбередили самые страшные раны, женщина даже не сказала им, что много лет Ядьку с матерью считают умершими, – с тех пор, как они пропали в первую послевоенную осень.
А люди эти, хотя и выпытывали, что могли, у остальных жителей села, все терялись среди одинаковых фамилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Станислава-то с дитенком (ее тоже Станислава звали) от смерти при усмирении ускользнули, остаток войны в Филиппове переждали, голод и нужду страшную перетерпели. А тут средь бела дня сгинули, и следа не осталось, словно в прорубь их кто кинул. Как и другие, они землянку слепили и собирались зимовать. Хворост из лесу носили, картошку с поля, хотя и страшно было, потому, как мин там осталось тьма-тьмущая.
Люди как люди, каждый свою нужду латал, на других не хватало ни жалости, ни сил, огрубели все, что ремень сыромятный, водой политый, потому что одно горе мыкали. Женщины без мужиков, с детьми и подростками! Несколько дней вообще никто не замечал, что их не видать.
А тут смотрят – из трубы дым не идет, пищу не готовят, так что ж они едят, коли, кроме картошки, ничего у них нет?! Не сырьем же они ее, картоху-то… Может, приболели, думаю. Ведь Ядька-то болявая была хуже всех наших детишек. Они все голодные ходили, но эта хуже всех заморыш. Только голова в золотых кудрях, как кудель.
Заглянула я к ним. Смотрю – в землянке пусто, очаг остыл, чугунок с мерзлой картошкой стоит, тряпье на сеннике разворошено – и никого. Страшно мне сделалось. Зверь, думаю, или человек какой лихой?
– Ну что вы, мама, – вмешалась молчавшая до сих пор мать хозяина. – Пошли они подальше в лес, их на мине и разнесло. Зима пришла, чистые косточки показались, да разве узнаешь чьи? Многие так погибли.
– Но мы всегда знали, кого разнесло! – упрямилась бабка Иоанна. – Правда, никто их не искал, ни сначала, ни потом. За все годы память о них быльем поросла, а кто помоложе, и вовсе не видели последних из рода Травников. Люди постарше вспомнили о них только после объявления в газете про Ядьку… а мне все блазнится, что она тут недавно была.
Случилось это в праздник Петра и Павла. Такая жара ударила, все на сенокос пошли. В деревне только старухи и дети малые, одни собаки да гуси дом стерегут. Наша деревня в стороне лежит, обычаи не испорчены, сосед у соседа ничего не тронет. А я по землянику пошла. Смотрю – у берега машина стоит, зеленая такая, как вода под ивами, да накладки на ней серебряные всякие. Блестит, как окошко в магазине колониальных товаров у Хакеля перед войной, в Сувалках. Как есть заграничная машина.
Туристы нечасто заглядывают в этот медвежий угол, потому что здесь ни ресторанов, ни гостиниц, даже до магазинов далеко. Иногда забредет заблудившийся турист или кто-нибудь, кому покоя захотелось. Такой за удобством не гонится, поест свежего щавеля, супчика из пакета, или картошку в костре запечет.
А человек из машины – далеко он был, я не видела, мужик или баба, дорожкой возле наших вишенок все шел да шел, и прямо на пепелище от старых Вигайн.
Бабушка Иоанна корзинку взяла, по пригоркам пошла, насобирала на склонах земляники, а когда на краю рощицы остановилась, перед ней вся поляна как на ладони была.
И там прохаживалась незнакомка, медленно так, словно искала чего-то или сравнивала образ в памяти с тем, что видела. Наконец она села в тени ясеня.
Тихо ступая по траве, старушка подошла ближе.
– Да славится имя Господне.
– Во веки веков, аминь, – по здешнему обычаю ответила женщина, но вздрогнула от неожиданности.
Сняла темные очки и стала их протирать, хотя им не от чего было запачкаться. Удивительные стекла были в тех очках – на солнце они темнели, в тени бледнели, становясь совсем прозрачными.
– Издалека Бог привел? – деликатно спросила бабушка.
– Издалека, – ответила женщина холодно и неприступно.
И бабка не спросила, откуда же, а подала ей на листке горсть земляники.
– Ищете кого?
– Нет, хочу жару переждать.
Женщина поблагодарила за подношение и стала осторожно есть ягоды, беря в рот по одной, чтобы не смазать блестящую помаду на губах. Бабка Иоанна, как человек воспитанный, смотрела на женщину не прямо, а искоса, украдкой.
Красивая женщина, хотя в годах. Известное дело, знает способы всякие, чтобы красоту сохранить. Фигура у нее тонкая, прямая, тяжелой работой не изувеченная. Штаны на ней голубые, но не джинсы, джинсы бабка видела. На ногах остроносые туфли рыжего цвета, как буковые листья, а еще рубашка на ней, тоже голубая, вроде мужской, и рукава подвернутые.
– На этом месте стояло расстрелянное село, – сказала бабка Иоанна, чтобы затронуть общую струну, если это бывшая землячка, как она заподозрила.
– Война весь мир усеяла могилами, – отрезала незнакомка и вытащила из сумки на длинном ремешке пачку сигарет, выщелкнула одну, тонкую такую, прикурила от плоской заграничной зажигалки, сверкающей золотом и перламутром.
– Где-то я вас видела…
Лицо незнакомки никого старухе не напоминало, но вела себя женщина так, словно здесь родилась. И еще волосы. Такие светлые гривы, как солома от спелой пшеницы, были у женщин из рода Бортников.
– Вы на Бортников смахиваете, – хитро гнула свое бабушка.
– Люди бывают похожи между собой, – уклонилась незнакомка от ответа и выдвинулась на солнце, отчего стекла ее мудреных очков потемнели, а человек со спрятанными глазами все равно, что в маске: не увидеть ни волнения, ни лжи, ни страха.
Попрощалась она с бабкой и сразу уехала, не ожидая, когда спадет жара.
«А чего ей бояться?» – все думала старшая из Смольников.
Может, на совести ее грех какой лежит, вина страшная? Или в том мире, где заработала она себе такую роскошную машину, пришлось отречься от корней своих? О таких случаях бабка слышала, и в их селе случались.
– А про Ядьку Травников выспрашивали такие… тоже по-заграничному одетые. И между собой не по-нашему говорили. Я тогда за вдовой рыбака ходила, и с ними только сноха виделась, но они с ней по-нашему говорили.
– Мама все путает. Одеты, правда, как ряженые, и между собой говорили, вставляя незнакомые слова, но кто их знает, какой они нации, – поправила мать хозяина.
Молодые в поле, дети в школе, она одна в целом доме. Распалила печь на хлеб, как раз угли вымела, а в квашне уже тесто ушло, аж просится, чтобы хлебы творить.
И тут ввалились к ней те чужаки.
Двое, одетые в зеленое. Ну, чисто бредущие из плена солдаты, потому что какие-то на них рубахи без пояса, расхристанные, полинялые… словно в лагерях сто лет сидели, а на рукавах нашивки иностранные.
– А что они хотели знать?
– Пишет ли она тут кому-нибудь, остались ли у нее родственники… Да что с того, коли они не умели отличить Ядвиську Никодимовых от Ядьки Травников.
Поскольку своим видом они разбередили самые страшные раны, женщина даже не сказала им, что много лет Ядьку с матерью считают умершими, – с тех пор, как они пропали в первую послевоенную осень.
А люди эти, хотя и выпытывали, что могли, у остальных жителей села, все терялись среди одинаковых фамилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78