Я пожелал иметь его, и он стоял уже передо мною.
Я стал понимать. – Значит, этого дома нет в сущности? Он лишь представление нашего воображения? – Да! – крикнул один из играющих, – мы живем здесь в волшебном краю: о чем ни подумаешь, все тотчас стоит перед нами! И, с ужасным смехом, выражающим все, кроме веселости, он бросил карту на стол. Теперь я понимал: дом был призрак; и огонь без тепла, и факелы без света, и карты, и вино, и даже передник хозяина – все было лишь призраки! Одно было действительно: невидимая сила, заставляющая этих духов заниматься за гробом неустанно тем, в чем находили мы удовольствие на земле. Меня охватывал ужас при этом зрелище. Я хотел бежать от него, и бежал… но в ушах моих долго звенел демонический смех, похожий на кваканье лягушек, с которым проводили меня играющие в трактире. Сколько времени я странствовал – не могу сказать! Вдали виднелся свет, к которому я и направлялся; но мало-помалу он становился тусклым и я видел, что скоро наступит полный мрак. Тогда, в невыразимом отчаянии, я съежился и, как пресмыкающееся, остался недвижим, предаваясь беспредельной тоске. Для нас здесь нет развлечения от горя, нет возможности забыться!.. Глубокий вздох заставил меня внезапно обернуться. В полутьме я мог различить человеческий образ, черты которого были несоразмерно вытянуты и руки которого беспрестанно искали конца веревки, обмотанной вокруг его шеи. Изредка он как бы старался совсем освободиться от уз. Он смотрел на меня страшно-вытаращенными глазами и не говорил ни слова. – Скоро будет совсем темно, – сказал я. – Да, – ответил он глухим голосом, – скоро наступит ночь. – А сколько времени продлится она? – спросил я. – Почем знать? Может быть, два часа, а может быть, и двести лет.
– Разве она не всегда одинаково продолжительна? – Мы только знаем, что она всегда продолжительна, – вздохнул призрак. – Но потом, наверно, настанет день? – Да, если вы называете днем, что на земле считается сумраком. Вы, верно, недавно прибыли сюда? – Я недавно умер, – ответил я с грустью. – Обыкновенной смертью? – спросил призрак. – Да. Мой ответ не понравился ему; лицо его на мгновение исказилось. – Да, нелегко, – продолжал он, – дрожать ежеминутно за свою жизнь, никогда не знать покоя. Все хотят отнять ее у меня. Ты пока еще слишком занят собственной судьбой, чтобы быть опасным, и то я вижу по твоим глазам, что у тебя дурные замыслы. Я не выпускаю из рук концов этой веревки, потому что, если кто ими овладеет, меня сейчас повесят. Он остановился, видимо, призадумываясь, потом продолжал. – В сущности я знаю, что все это в моем воображении. Никто не может отнять у меня жизни, потому что я лишился ее давно; когда же этот страх нападает на меня, я не могу рассуждать и мне кажется, что я окружен убийцами! Он опять напрасно попытался освободиться от веревки. Мы недолго сидели друг против друга; я нечаянно сделал движение по его направлению, а он представил себе, что я пытался схватить его веревку, и исчез с быстротой молнии.
Второе письмо
Я остался, где сидел, и скоро был погружен в мрак. Скоро? О безумный! Как знать, сколько прошло времени, пока наступила полная темнота? И какая тьма! Вы, обыватели земли, не можете иметь понятия о подобной тьме. Никакое сравнение не в состоянии дать уразуметь о ней. Она столь глубока, столь безвыходна, так охватывает, что кажется, будто гигантские железные или гранитные стены давят вас, и под страшным гнетом их нет сил ни двинуться, ни подняться.
Только теперь понял я слова Писания: «во тьму внешнюю!» И вот сидел я в узкой темнице, дрожа от холода и страха, с внутренним пожирающим огнем, чувствуя себя выше всякого представления несчастным.
Ужасная истина! Страдания ада состоят именно в этой противоположности: холод, страх и скрежет зубовный вокруг, а внутри – огонь, сушь, в сравнении с которой сушь пустыни Сахары – ничто! И с этим тревога, постоянная агония, страх смерти, увеличивающиеся во мраке. Страх смерти! Какая насмешка! Как будто можно умереть два раза! А между тем душа продолжает эту борьбу с призраком и трепещет, и томится, и стонет, и никто, ничто не в состоянии помочь ей! На земле, когда человека постигнет великое горе, которому не предвидится конца, он долго изнывает в тоске, даже впадает в отчаяние, не находя ни сна, ни покоя. Но в конце концов утомление преодолевает печаль, и в сладком забытьи он теряет способность страдать. Счастливец! Настанут для него лучшие дни, наступят новые надежды; а здесь… нет отрады, нет забвения, нет утешения! На земле много зависит от того, как люди сами переносят несчастья: их испытания только тень горя. Здесь все призрак, кроме мучений, которые неизбежно приходится нести! Ах, что бы я дал, чтобы заснуть на мгновенье, забыться. Увы! Напрасно! И слез здесь нет, чтобы выплакать горе! Я только растравляю свои душевные раны напрасным сетованием!
Я сидел во мраке. То грехи мои терзали меня, то похоти жгли. И к чему припоминать прошлое? Я покончил с греховной жизнью, но лишь теперь понимаю ее, она раскрывается передо мной с ужасающей точностью и ясностью. Лишь теперь пришел я к сознанию, что я грешник! В жизни я с удивительным искусством умел заглушить голос своей совести; а теперь все мои отступления являются мне бессильными, ужасными. А ведь я никогда не считался дурным человеком. Я был эгоист, но умел и другим сочувствовать. С плотскими наклонностями я жил тоже и духовной жизнью – словом, я мог бы послужить людям, но старался, чтобы весь мир был к моим услугам. Я жил минутными наслаждениями, подчинялся своим страстям, любил хороший стол, карты, женщин, пикантные приключения и приближался к вечности без веры и без определенной цели.
Будучи ребенком, я любил Бога и молился Ему, но впоследствии столкновения с людьми в мире погасили мою веру и она увяла, как вянет цветок от солнечных лучей. А здесь прежние страсти как бы опять охватили меня для того, чтобы мучить и терзать, вместе с другой непобедимой мыслью они неустанно преследуют меня. Недлинная моя повесть проста; но иногда события, кажущиеся ничтожными, имеют для нас более важное значение, чем самые серьезные явления.
Вот в чем дело: я праздновал тридцатый год моего рождения в чужих краях. Мы оставили родину втроем, а возвращались из дальних стран вдвоем, и я был в самом мрачном настроении духа. На земле все чудно устроено: за каждую печаль мы получаем воздаяние. После того как я жил месяцами, не принимая ни малейшего участия во всем окружающем меня, вдруг жизнь опять улыбнулась мне: я нашел себе новую заботу, новый интерес в лице мальчика лет девяти, горевавшего о потере матери и возбудившего сострадание во мне. Мать его принадлежала к цыганскому табору и была известна лишь под именем Марфы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Я стал понимать. – Значит, этого дома нет в сущности? Он лишь представление нашего воображения? – Да! – крикнул один из играющих, – мы живем здесь в волшебном краю: о чем ни подумаешь, все тотчас стоит перед нами! И, с ужасным смехом, выражающим все, кроме веселости, он бросил карту на стол. Теперь я понимал: дом был призрак; и огонь без тепла, и факелы без света, и карты, и вино, и даже передник хозяина – все было лишь призраки! Одно было действительно: невидимая сила, заставляющая этих духов заниматься за гробом неустанно тем, в чем находили мы удовольствие на земле. Меня охватывал ужас при этом зрелище. Я хотел бежать от него, и бежал… но в ушах моих долго звенел демонический смех, похожий на кваканье лягушек, с которым проводили меня играющие в трактире. Сколько времени я странствовал – не могу сказать! Вдали виднелся свет, к которому я и направлялся; но мало-помалу он становился тусклым и я видел, что скоро наступит полный мрак. Тогда, в невыразимом отчаянии, я съежился и, как пресмыкающееся, остался недвижим, предаваясь беспредельной тоске. Для нас здесь нет развлечения от горя, нет возможности забыться!.. Глубокий вздох заставил меня внезапно обернуться. В полутьме я мог различить человеческий образ, черты которого были несоразмерно вытянуты и руки которого беспрестанно искали конца веревки, обмотанной вокруг его шеи. Изредка он как бы старался совсем освободиться от уз. Он смотрел на меня страшно-вытаращенными глазами и не говорил ни слова. – Скоро будет совсем темно, – сказал я. – Да, – ответил он глухим голосом, – скоро наступит ночь. – А сколько времени продлится она? – спросил я. – Почем знать? Может быть, два часа, а может быть, и двести лет.
– Разве она не всегда одинаково продолжительна? – Мы только знаем, что она всегда продолжительна, – вздохнул призрак. – Но потом, наверно, настанет день? – Да, если вы называете днем, что на земле считается сумраком. Вы, верно, недавно прибыли сюда? – Я недавно умер, – ответил я с грустью. – Обыкновенной смертью? – спросил призрак. – Да. Мой ответ не понравился ему; лицо его на мгновение исказилось. – Да, нелегко, – продолжал он, – дрожать ежеминутно за свою жизнь, никогда не знать покоя. Все хотят отнять ее у меня. Ты пока еще слишком занят собственной судьбой, чтобы быть опасным, и то я вижу по твоим глазам, что у тебя дурные замыслы. Я не выпускаю из рук концов этой веревки, потому что, если кто ими овладеет, меня сейчас повесят. Он остановился, видимо, призадумываясь, потом продолжал. – В сущности я знаю, что все это в моем воображении. Никто не может отнять у меня жизни, потому что я лишился ее давно; когда же этот страх нападает на меня, я не могу рассуждать и мне кажется, что я окружен убийцами! Он опять напрасно попытался освободиться от веревки. Мы недолго сидели друг против друга; я нечаянно сделал движение по его направлению, а он представил себе, что я пытался схватить его веревку, и исчез с быстротой молнии.
Второе письмо
Я остался, где сидел, и скоро был погружен в мрак. Скоро? О безумный! Как знать, сколько прошло времени, пока наступила полная темнота? И какая тьма! Вы, обыватели земли, не можете иметь понятия о подобной тьме. Никакое сравнение не в состоянии дать уразуметь о ней. Она столь глубока, столь безвыходна, так охватывает, что кажется, будто гигантские железные или гранитные стены давят вас, и под страшным гнетом их нет сил ни двинуться, ни подняться.
Только теперь понял я слова Писания: «во тьму внешнюю!» И вот сидел я в узкой темнице, дрожа от холода и страха, с внутренним пожирающим огнем, чувствуя себя выше всякого представления несчастным.
Ужасная истина! Страдания ада состоят именно в этой противоположности: холод, страх и скрежет зубовный вокруг, а внутри – огонь, сушь, в сравнении с которой сушь пустыни Сахары – ничто! И с этим тревога, постоянная агония, страх смерти, увеличивающиеся во мраке. Страх смерти! Какая насмешка! Как будто можно умереть два раза! А между тем душа продолжает эту борьбу с призраком и трепещет, и томится, и стонет, и никто, ничто не в состоянии помочь ей! На земле, когда человека постигнет великое горе, которому не предвидится конца, он долго изнывает в тоске, даже впадает в отчаяние, не находя ни сна, ни покоя. Но в конце концов утомление преодолевает печаль, и в сладком забытьи он теряет способность страдать. Счастливец! Настанут для него лучшие дни, наступят новые надежды; а здесь… нет отрады, нет забвения, нет утешения! На земле много зависит от того, как люди сами переносят несчастья: их испытания только тень горя. Здесь все призрак, кроме мучений, которые неизбежно приходится нести! Ах, что бы я дал, чтобы заснуть на мгновенье, забыться. Увы! Напрасно! И слез здесь нет, чтобы выплакать горе! Я только растравляю свои душевные раны напрасным сетованием!
Я сидел во мраке. То грехи мои терзали меня, то похоти жгли. И к чему припоминать прошлое? Я покончил с греховной жизнью, но лишь теперь понимаю ее, она раскрывается передо мной с ужасающей точностью и ясностью. Лишь теперь пришел я к сознанию, что я грешник! В жизни я с удивительным искусством умел заглушить голос своей совести; а теперь все мои отступления являются мне бессильными, ужасными. А ведь я никогда не считался дурным человеком. Я был эгоист, но умел и другим сочувствовать. С плотскими наклонностями я жил тоже и духовной жизнью – словом, я мог бы послужить людям, но старался, чтобы весь мир был к моим услугам. Я жил минутными наслаждениями, подчинялся своим страстям, любил хороший стол, карты, женщин, пикантные приключения и приближался к вечности без веры и без определенной цели.
Будучи ребенком, я любил Бога и молился Ему, но впоследствии столкновения с людьми в мире погасили мою веру и она увяла, как вянет цветок от солнечных лучей. А здесь прежние страсти как бы опять охватили меня для того, чтобы мучить и терзать, вместе с другой непобедимой мыслью они неустанно преследуют меня. Недлинная моя повесть проста; но иногда события, кажущиеся ничтожными, имеют для нас более важное значение, чем самые серьезные явления.
Вот в чем дело: я праздновал тридцатый год моего рождения в чужих краях. Мы оставили родину втроем, а возвращались из дальних стран вдвоем, и я был в самом мрачном настроении духа. На земле все чудно устроено: за каждую печаль мы получаем воздаяние. После того как я жил месяцами, не принимая ни малейшего участия во всем окружающем меня, вдруг жизнь опять улыбнулась мне: я нашел себе новую заботу, новый интерес в лице мальчика лет девяти, горевавшего о потере матери и возбудившего сострадание во мне. Мать его принадлежала к цыганскому табору и была известна лишь под именем Марфы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22