Настолько, что после реинкарнации решил скрыть это от всех. Скорее всего, и насчет своей гибели он соврал лишь ради того, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений на его счет. Ляпнул первое, что пришло на ум: про роковой кирпич и непокрытую голову…
А по-настоящему смерть его наверняка была связана с обладанием проклятым Даром. Остается лишь гадать, при каких именно обстоятельствах она произошла. Хотя зачем нам это знать? К нашей операции это может не иметь никакого отношения. За одним-единственным исключением.
Если на Чухломина, как и на меня, тоже охотились молодчики Дюпона — а такую охоту «Спираль» вела по всему миру в отношении воскресителей, — то бригадир мог хотя бы перед смертью видеть своего противника. А здесь они могли встретиться вновь…
Ну, вот и комната Баринова. Теперь надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы можно было болтаться тут, не вызывая вопросов.
К счастью, неподалеку имеется так называемый уголок отдыха, где установлен экран имиджайзера и имеется шкафчик, битком набитый компакт-дисками. Обычно этим местом никто не пользуется: в каждой комнате есть своя видеосистема, поэтому народ собирается тут лишь для просмотра зрелищ, требующих коллективных эмоций: спортивных соревнований, например.
Усевшись на диван, я делаю вид, что наслаждаюсь прослушиванием музыки, прикрыв глаза и отбивая ногой ритм, а сам продолжаю следить за диспутом, происходящим в нескольких метрах от меня.
— Ну подумаешь, узнают они, что в прошлой жизни ты мог оживить любого покойника, — твердит свое Баринов. — Но теперь-то у тебя нет таких способностей, правда?..
— Нет, — соглашается Чухломин. — Но кто ж мне поверит?.. Подумают, что я просто не хочу этим заниматься, и тогда только держись: вцепятся меня, как клеши… напустят свору ученых с их пробирками и микроскопами… Загоняют по больницам да клиникам… В общем, не видать мне тогда спокойной жизни!
— Ну а чем я-то тебе могу помочь?
— Перестань писать эту книгу, — советует Чухломин. — Выкинь эту идею из своей башки, Никит.
Молчание.
Наконец звучит ошеломленный голос Баринова:
— Ты что — с ума сошел?!. При чем здесь моя книга?
— При том, — упрямо говорит строитель. — Если мне повезет, то я еще как-нибудь выкручусь. Но если ты будешь писать про меня, то тогда тебя возьмут за жабры — и ты расколешься, Никит, как пить дать, расколешься… Тебе что — трудно сочинять про что-нибудь другое? Мало тебе других тем? Например, про любовь, про войну, детективчик какой-нибудь… А?
— Да иди ты в задницу со своими советами! — впадает в истерику Баринов. — Кто ты такой, чтобы учить меня, о чем мне писать можно, а о чем нельзя?!. Это то же самое, если бы я начал тебя учить, как класть кирпичи!.. Запомни, люмпен: никто не имеет права указывать Баринову, что и как писать, понятно?!.
— Ладно, — со зловещим спокойствием произносит Чухломин. — Тогда пеняй на себя, гений хренов. Я ж тебя как человека просил… А теперь у меня нет другого выхода…
Что-то с грохотом рушится в наушниках. По меньшей мере шкаф, не иначе. А потом раздается истошный вопль — непонятно, чей именно, но настолько нечленораздельный, что мне становится ясно: мирные переговоры закончились крахом, и их участники пытаются решить проблему разногласий силовыми методами.
— Лен, придется тебе разнять этих единоборцев, — возникает в наушниках голос Слегина. — Ты ведь ближе всех к ним…
Сдирая на ходу наушники и пряча их в карман, подлетаю к двери комнаты Баринова, за которой происходит какая-то неясная возня, и толчком плеча распахиваю ее.
Взгляду моему предстает комичная, но в то же время страшноватая картина.
По полу, усыпанному бумажными листами и прочими канцелярскими принадлежностями, катаются два мальчугана, хрипя и осыпая друг друга ударами. Наконец Чухломину удается оседлать своего противника и, вцепившись своими анемичными ручонками ему в горло, он начинает душить его. Баринов, суча ногами, тщетно пытается сбросить с себя бригадира, но хватка Чухломина с каждым мгновением все больше лишает писателя воздуха и сил.
— Эй, вы, борцы за дело мира, — громко окликаю я драчунов, — а не пора ли вам разойтись подобру-поздорову? А не то сейчас сюда набежит толпа зрителей, в том числе и охранников, и вас за нарушение правил поведения поставят на всю ночь в угол…
Но они не внемлют моим увещеваниям. Баринов что-то неразборчиво сипит, и лицо его приобретает багровый оттенок, а Чухломин бросает через плечо какой-то возглас, видимо, долженствующий означать просьбу не мешать «придушить этого гада».
— Нет-нет, — говорю я, — так не пойдет… Брэк, господа, брэк.
И подкрепляю свои слова хорошо рассчитанным толчком в спину Чухломина. Тот перекувыркивается с литератора, и освободившийся Баринов загорается желанием воздать по заслугам своему несостоявшемуся убийце. Однако я начеку и вовремя останавливаю мстителя, завернув ему руку за спину.
Некоторое время мне еще приходится играть роль миротворца, потому что, осыпая друг друга всевозможными ругательствами, недавние соперники хо и дело пытаются возобновить потасовку. Наконец, выдохшись, они приходят в себя настолько, что приводят свои побитые физиономии в относительный порядок, а Баринов, что-то бубня себе под нос, принимается ползать по полу, собирая драгоценные компоненты рукописи.
— Откуда ты тут взялся? — с досадой спрашивает меня Чухломин.
— Да проходил мимо, вдруг слышу — шум какой-то, — объясняю я. — Вам еще повезло, что я страдаю врожденным любопытством, иначе ты наверняка задушил бы Никиту, и тогда мир лишился бы возрожденного литературного гения…
— Ваша язвительность, юноша, — встревает в наш разговор литератор, — неуместна и оскорбительна. И, кстати говоря, личность ваша с самого начала вызывает у меня определенные подозрения.
— То есть? — искренне удивляюсь я.
Баринов тычет в меня своим пухлым пальчиком, как прокурор:
— Что-то мне не нравится ваша вездесущность, — изрекает он. — Между тем это качество лишь господу богу под стать, а вы явно вознамерились превзойти по этой части создателя… Нет, в самом деле: стоит где-то собраться компании в количестве больше трех, как вы тут как тут. Но заметьте: сами всех слушаете, а о себе — ни гу-гу… На что это похоже, как вы сами полагаете?
— Я думаю, — медленно говорю я, — что это похоже на элементарную неблагодарность с вашей стороны, господин литератор. Если бы не моя вездесущность, как вы изволили выразиться, то лежали бы вы сейчас синим дохляком, с выкаченными зенками и вывалившимся наружу языком… Да я ж вам сейчас жизнь спас — а вы меня подозреваете бог знает в чем!..
— Ну почему же бог знает в чем? — криво усмехается Баринов, вытирая первым попавшимся чистым листом бумаги свой расквашенный нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
А по-настоящему смерть его наверняка была связана с обладанием проклятым Даром. Остается лишь гадать, при каких именно обстоятельствах она произошла. Хотя зачем нам это знать? К нашей операции это может не иметь никакого отношения. За одним-единственным исключением.
Если на Чухломина, как и на меня, тоже охотились молодчики Дюпона — а такую охоту «Спираль» вела по всему миру в отношении воскресителей, — то бригадир мог хотя бы перед смертью видеть своего противника. А здесь они могли встретиться вновь…
Ну, вот и комната Баринова. Теперь надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы можно было болтаться тут, не вызывая вопросов.
К счастью, неподалеку имеется так называемый уголок отдыха, где установлен экран имиджайзера и имеется шкафчик, битком набитый компакт-дисками. Обычно этим местом никто не пользуется: в каждой комнате есть своя видеосистема, поэтому народ собирается тут лишь для просмотра зрелищ, требующих коллективных эмоций: спортивных соревнований, например.
Усевшись на диван, я делаю вид, что наслаждаюсь прослушиванием музыки, прикрыв глаза и отбивая ногой ритм, а сам продолжаю следить за диспутом, происходящим в нескольких метрах от меня.
— Ну подумаешь, узнают они, что в прошлой жизни ты мог оживить любого покойника, — твердит свое Баринов. — Но теперь-то у тебя нет таких способностей, правда?..
— Нет, — соглашается Чухломин. — Но кто ж мне поверит?.. Подумают, что я просто не хочу этим заниматься, и тогда только держись: вцепятся меня, как клеши… напустят свору ученых с их пробирками и микроскопами… Загоняют по больницам да клиникам… В общем, не видать мне тогда спокойной жизни!
— Ну а чем я-то тебе могу помочь?
— Перестань писать эту книгу, — советует Чухломин. — Выкинь эту идею из своей башки, Никит.
Молчание.
Наконец звучит ошеломленный голос Баринова:
— Ты что — с ума сошел?!. При чем здесь моя книга?
— При том, — упрямо говорит строитель. — Если мне повезет, то я еще как-нибудь выкручусь. Но если ты будешь писать про меня, то тогда тебя возьмут за жабры — и ты расколешься, Никит, как пить дать, расколешься… Тебе что — трудно сочинять про что-нибудь другое? Мало тебе других тем? Например, про любовь, про войну, детективчик какой-нибудь… А?
— Да иди ты в задницу со своими советами! — впадает в истерику Баринов. — Кто ты такой, чтобы учить меня, о чем мне писать можно, а о чем нельзя?!. Это то же самое, если бы я начал тебя учить, как класть кирпичи!.. Запомни, люмпен: никто не имеет права указывать Баринову, что и как писать, понятно?!.
— Ладно, — со зловещим спокойствием произносит Чухломин. — Тогда пеняй на себя, гений хренов. Я ж тебя как человека просил… А теперь у меня нет другого выхода…
Что-то с грохотом рушится в наушниках. По меньшей мере шкаф, не иначе. А потом раздается истошный вопль — непонятно, чей именно, но настолько нечленораздельный, что мне становится ясно: мирные переговоры закончились крахом, и их участники пытаются решить проблему разногласий силовыми методами.
— Лен, придется тебе разнять этих единоборцев, — возникает в наушниках голос Слегина. — Ты ведь ближе всех к ним…
Сдирая на ходу наушники и пряча их в карман, подлетаю к двери комнаты Баринова, за которой происходит какая-то неясная возня, и толчком плеча распахиваю ее.
Взгляду моему предстает комичная, но в то же время страшноватая картина.
По полу, усыпанному бумажными листами и прочими канцелярскими принадлежностями, катаются два мальчугана, хрипя и осыпая друг друга ударами. Наконец Чухломину удается оседлать своего противника и, вцепившись своими анемичными ручонками ему в горло, он начинает душить его. Баринов, суча ногами, тщетно пытается сбросить с себя бригадира, но хватка Чухломина с каждым мгновением все больше лишает писателя воздуха и сил.
— Эй, вы, борцы за дело мира, — громко окликаю я драчунов, — а не пора ли вам разойтись подобру-поздорову? А не то сейчас сюда набежит толпа зрителей, в том числе и охранников, и вас за нарушение правил поведения поставят на всю ночь в угол…
Но они не внемлют моим увещеваниям. Баринов что-то неразборчиво сипит, и лицо его приобретает багровый оттенок, а Чухломин бросает через плечо какой-то возглас, видимо, долженствующий означать просьбу не мешать «придушить этого гада».
— Нет-нет, — говорю я, — так не пойдет… Брэк, господа, брэк.
И подкрепляю свои слова хорошо рассчитанным толчком в спину Чухломина. Тот перекувыркивается с литератора, и освободившийся Баринов загорается желанием воздать по заслугам своему несостоявшемуся убийце. Однако я начеку и вовремя останавливаю мстителя, завернув ему руку за спину.
Некоторое время мне еще приходится играть роль миротворца, потому что, осыпая друг друга всевозможными ругательствами, недавние соперники хо и дело пытаются возобновить потасовку. Наконец, выдохшись, они приходят в себя настолько, что приводят свои побитые физиономии в относительный порядок, а Баринов, что-то бубня себе под нос, принимается ползать по полу, собирая драгоценные компоненты рукописи.
— Откуда ты тут взялся? — с досадой спрашивает меня Чухломин.
— Да проходил мимо, вдруг слышу — шум какой-то, — объясняю я. — Вам еще повезло, что я страдаю врожденным любопытством, иначе ты наверняка задушил бы Никиту, и тогда мир лишился бы возрожденного литературного гения…
— Ваша язвительность, юноша, — встревает в наш разговор литератор, — неуместна и оскорбительна. И, кстати говоря, личность ваша с самого начала вызывает у меня определенные подозрения.
— То есть? — искренне удивляюсь я.
Баринов тычет в меня своим пухлым пальчиком, как прокурор:
— Что-то мне не нравится ваша вездесущность, — изрекает он. — Между тем это качество лишь господу богу под стать, а вы явно вознамерились превзойти по этой части создателя… Нет, в самом деле: стоит где-то собраться компании в количестве больше трех, как вы тут как тут. Но заметьте: сами всех слушаете, а о себе — ни гу-гу… На что это похоже, как вы сами полагаете?
— Я думаю, — медленно говорю я, — что это похоже на элементарную неблагодарность с вашей стороны, господин литератор. Если бы не моя вездесущность, как вы изволили выразиться, то лежали бы вы сейчас синим дохляком, с выкаченными зенками и вывалившимся наружу языком… Да я ж вам сейчас жизнь спас — а вы меня подозреваете бог знает в чем!..
— Ну почему же бог знает в чем? — криво усмехается Баринов, вытирая первым попавшимся чистым листом бумаги свой расквашенный нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113