Когда ж я встретился с тобою невзначай,
Тебе я жизнь свою и сердце отдал в руки:
«Как хочешь, милая, впредь с ними поступай!»
Увы! Ты много мне страданий причинила:
Изорвала в клочки надежды юных дней,
Мне сердце, как бокал, нечаянно разбила.
И комната моя теперь могила,
Где погребен цвет юности моей
И все мои погубленные силы.
Все кончено навек. Угас огонь в крови.
Ты лишь видение, я призрак стал печальный,
И над холодною гробницею любви
Пусть прозвучит теперь псалом наш погребальный.
Мотив торжественный нам не к лицу с тобой.
Я, кажется, нашел другой, вполне пригодный.-
Мне нравится минор, простой и благородный.
Я буду басом петь, а ты сопрано пой.
Ми, ре, ми, до, ре, ля!… Не тот мотив! Не надо!
Ты столько раз его певала, милый друг!
Боюсь, мелодия проникнет в бездну ада,
И сердце мертвое мое воскреснет вдруг.
До, ми, фа, соль, ми, до!… Я вспомнил, дорогая,
Двухтактный вальс, что мне всю душу истерзал,
Когда язвительно смеялась флейта злая,
А скорбный контрабас безудержно рыдал.
Соль, до, до, си, си, ля… И это нестерпимо!
Ведь вечером в лесу, ты помнишь, прошлый год
Мы пели с немцами: они — про Рейн любимый,
А мы — про мерный плеск Луары плавных вод.
Ну, что ж! Не надо петь, — прогоним все напевы
И мысли грустные, что ноют с ними в лад!
И на любовь свою умершую, без гнева,
С улыбкой мирною прощальный бросим взгляд.
Мы были счастливы с тобой, тревог не зная.
Декабрьским вечером, под шум дождя и вьюг,
Бывало, я сидел у камелька, мечтая,
В сиянье глаз твоих, мой ненаглядный друг.
В камине уголья пылали, а над ними
Свою мелодию там чайник запевал.
Рой красных саламандр кружился в сизом дыме,
Слетевшись к нам в очаг на бал.
Листала ты роман, в ленивой неге млея,
И сон твои глаза сомкнул в блаженный миг.
А я в пылу любви, от страсти молодея,
Губами жаркими к твоим рукам приник.
Когда входили к нам приятели гурьбою,
Любви и радости вдыхали аромат,
Он в комнатке всегда витал вкруг нас с тобою,
Ведь скромный наш приют был счастьем так богат!
Но вот конец зиме. В раздвинутые шторы
Лазурная веска вновь заглянула к нам.
И мы отправились в зеленые просторы,
Соскучившись давно по солнцу и цветам.
То было, помнится, в конце страстной недели.
Погода в этот день была так хороша!
Мы долго бегали в лесу, в полях и пели,
В порыве радостном, свободою дыша.
И под конец, устав от беготни счастливой,
Уселись мы вдвоем на ложе пышных трав,
Под юным деревцем. Кругом холмы и нивы,
Над нами — свод небес, безмолвно величав.
Сближались головы, сплетались наши руки.
Волненье странное нахлынуло волной,
И, разомкнув уста, в какой-то сладкой муке,
Поцеловались мы с тобой.
Шептался гиацинт с фиалкою влюбленно,
С ее дыханием сливал свой аромат.
И сам благой господь с лазурного балкона
Улыбку посылал, склоняя к нам свой взгляд.
«Любите, милые, — промолвил он, — друг друга!
Чтоб мягче было вам в раздолии шагать,
Я разостлал кругом ковер пушистый луга.
Целуйтесь вновь! На вас не стану я взирать.
Любите, милые, друг друга. Блещут воды,
Порхают ветерки, полны цветов леса,
Ликует птичий хор, сияют небеса,
Для вас я обновил лицо земной природы.
Любите, милые, друг друга! Если вы
Довольны юною весной и солнцем мая.
То вместо всех молитв, мне славу воздавая,
Целуйтесь вновь и вновь средь волн густой травы!»
Лишь месяц миновал. Посаженные нами
В саду под окнами все розы расцвели.
По— прежнему в моей душе пылало пламя,
Но помыслы твои куда-то вдаль ушли.
Куда твоя любовь ушла? Она повсюду.
То светлый избран цвет, то темный стал милей.
Кто может предсказать, мой друг, твою причуду?
Порхнешь к валету пик, забыт валет червей.
Теперь ты счастлива, ты королевой стала,
Окружена толпой вздыхающих юнцов.
Перед тобой цветут, как розы, мадригалы,
И не смолкает хор влюбленных голосов.
В блестящий бальный зал ты входишь величаво.
Теснится вкруг тебя поклонников кольцо.
Твой ловят каждый взгляд. А ты плывешь как пава,
Склоняя к вееру надменное лицо.
Изящней туфелек твоих едва ли встретишь,
И Сандрильоне их, пожалуй, не обуть.
Так ножки крохотны, что их едва приметишь,
Когда уносишься ты в вальсе с кем-нибудь.
От ароматных ванн, от мази благовонной
С твоих прелестных рук сошел загар былой,
И стали бледными, как лилии Сарона,
Что так таинственно белеют под луной.
Змеею золотой обвил твое запястье
Браслет с жемчужиной, рожденной в недрах вод,
И шаль индийская, текучая, как счастье,
Струится с гибких плеч и нежно к шее льнет.
Брюсселя кружева и валансьен старинный,
Гипюр готический молочной белизны,
Шедевры мастериц, прозрачней паутины,
Твою ласкают грудь, воздушные как сны
.
А мне была милей ты в платье полотняном
Иль в скромном ситцевом. Кокетливый убор!
Простая шляпка шла к твоим щекам румяным,
Ботинки серые мой чаровали взор.
Роскошный туалет под стать чертам прекрасным,
Но о былой любви он мне не говорит.
Ты словно в саване погребена атласном,
И в мраморной груди сном вечным сердце спит.
Когда я хоронил в стихах большое горе
И свой надгробный плач писал, я был суров,
Весь в черном, ну совсем нотариус в конторе,
Лишь не было жабо и золотых очков.
Я крепом повязал перо, себя терзая.
Был в траурной кайме листок.
И в поздний час Строчил без устали я строфы, вспоминая
Последнюю свою любовь в последний раз.
Когда ж простился я с поэмой роковою
И в сторону перо со вздохом отложил,
Вдруг как безумный стал смеяться над собою:
«Могильщик бедный! Ты себя похоронил!»
Но было горечи полно мое веселье.
Дышала тяжко грудь. Кружилась голова.
Хоть улыбался я, глаза мои горели,
И ливень жарких слез с листка смывал слова.

II
Вечером двадцать четвертого декабря Латинский квартал совсем преобразился. С четырех часов ломбарды, ларьки букинистов и скупщиков подержанного платья осаждались шумной толпой, а затем весь этот люд устремлялся на штурм колбасных, бакалейных и съестных лавок. Будь у приказчиков по сто рук, как у Бриарея, и то им не справиться бы с покупателями, которые вырывали друг у друга товары. Возле булочных стояли очереди, как в голодное время. У виноторговцев распродавалось вино целых трех урожаев, и самый опытный статистик затруднился бы подсчитать, какое количество окороков и колбас сбывалось у знаменитого Бореля на улице Дофин. Папаша Кретен, по прозвищу Крендель, распродал за один этот вечер восемнадцать изданий своих пирожков. Из ярко освещенных окон меблированных комнат всю ночь неслись оглушительные крики, всюду царило веселье, напоминавшее кермесу.
Торжественно отмечался древний праздник — сочельник рождества Христова.
В тот вечер часов около десяти Марсель и Родольф возвращались домой довольно грустные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78