Мне хотелось, чтобы это был именно он, — хотя я не представляла, как и что напишу в этом случае. Уральцева? Это было возможно, очень возможно, несмотря на все его заверения в обратном, — наверное, он мог получить с Улитина большую часть долга и оставить деньги себе, не став делиться со своими близкими, которым банкир тоже был должен, а Улитина кончить, чтобы никто об этом не узнал. Кого-то из «Нефтабанка»? Тоже возможно — несмотря на все продемонстрированные мне документы. Несмотря на то что глава их службы безопасности так складно мне все объяснил. Или — или это будет имя, которое мне еще незнакомо?
Я не знала — и очень хотела узнать. Поскорее, побыстрее, в следующую секунду. И потому, наплевав на то, что ей, возможно, надо сосредоточиться, поторопила ее коротким и резким «Ну?!».
— Я… Да, я поняла — да… — Она поежилась от моей команды. — Мы приехали — не помню, в десять или в полдесятого, так где-то. Были в ресторане, а потом к нему. Приехали — и он сказал, что пойдем в спальню. Он… он меня любил, говорил, что хочет все время, даже когда на работе. И мы пошли сразу — а потом я домой хотела позвонить, на часы посмотрела, а уже больше двенадцати. А он мне: домой не поедешь, сейчас отдохну, в сауну пойдем. Смеялся еще, что я его утомила, — дышать, говорит, тяжело, рука левая не поднимается, и вообще весь бледный такой, и все из-за меня. Я ему говорю: ты поспишь, может? А он меня в сауну потащил, и там опять…
— И? — поинтересовалась я строго. — И что дальше?
— А потом… он сказал, что выдохся совсем. Там так жарко было, а он так долго меня… Вы понимаете? Он вообще такой был — я таких не видела, никогда. А потом мы оттуда ушли — ему плохо стало, сказал, что от жары. А я в медучилище училась, год, правда, — сказала, что ему надо таблетки выпить, что раз рука левая болит и дышать тяжело и бледный такой, то это сердце, может. А он смеяться. И опять — в спальне уже. Я его тоже любила, — он меня, а я его, — и мы опять… А потом — после всего, понимаете? — он сказал, что устал очень, полежит немного. А я в душ пошла — а пришла, он спит. А я посидела, выпила еще — он мне шампанское всегда покупал французское, «Моэт Шандон», — вспомнила, что про таблетки сказала. И пошла искать. Я ведь в медучилище год училась — я разбираюсь немного в лекарствах. Искала-искала — а потом пришла…
Он замолчала, устав, кажется, от сбивчивого монолога. Не столько длинного, сколько заполненного многоточиями и паузами. И стояла передо мной с таким видом, усиленно вспоминала что-то — хотя, на мой взгляд, ей нечего было вспоминать, ей надо было только перестать врать и сказать честно, кто приказал ей дать Улитину таблетки.
Я отдавала себе отчет в том, что, возможно, названное ею имя ничего мне не скажет. Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.
— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…
Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.
— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?
— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!
— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.
— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…
Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.
— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.
Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…
— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?
— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…
Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Я не знала — и очень хотела узнать. Поскорее, побыстрее, в следующую секунду. И потому, наплевав на то, что ей, возможно, надо сосредоточиться, поторопила ее коротким и резким «Ну?!».
— Я… Да, я поняла — да… — Она поежилась от моей команды. — Мы приехали — не помню, в десять или в полдесятого, так где-то. Были в ресторане, а потом к нему. Приехали — и он сказал, что пойдем в спальню. Он… он меня любил, говорил, что хочет все время, даже когда на работе. И мы пошли сразу — а потом я домой хотела позвонить, на часы посмотрела, а уже больше двенадцати. А он мне: домой не поедешь, сейчас отдохну, в сауну пойдем. Смеялся еще, что я его утомила, — дышать, говорит, тяжело, рука левая не поднимается, и вообще весь бледный такой, и все из-за меня. Я ему говорю: ты поспишь, может? А он меня в сауну потащил, и там опять…
— И? — поинтересовалась я строго. — И что дальше?
— А потом… он сказал, что выдохся совсем. Там так жарко было, а он так долго меня… Вы понимаете? Он вообще такой был — я таких не видела, никогда. А потом мы оттуда ушли — ему плохо стало, сказал, что от жары. А я в медучилище училась, год, правда, — сказала, что ему надо таблетки выпить, что раз рука левая болит и дышать тяжело и бледный такой, то это сердце, может. А он смеяться. И опять — в спальне уже. Я его тоже любила, — он меня, а я его, — и мы опять… А потом — после всего, понимаете? — он сказал, что устал очень, полежит немного. А я в душ пошла — а пришла, он спит. А я посидела, выпила еще — он мне шампанское всегда покупал французское, «Моэт Шандон», — вспомнила, что про таблетки сказала. И пошла искать. Я ведь в медучилище год училась — я разбираюсь немного в лекарствах. Искала-искала — а потом пришла…
Он замолчала, устав, кажется, от сбивчивого монолога. Не столько длинного, сколько заполненного многоточиями и паузами. И стояла передо мной с таким видом, усиленно вспоминала что-то — хотя, на мой взгляд, ей нечего было вспоминать, ей надо было только перестать врать и сказать честно, кто приказал ей дать Улитину таблетки.
Я отдавала себе отчет в том, что, возможно, названное ею имя ничего мне не скажет. Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.
— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…
Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.
— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?
— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!
— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.
— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…
Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.
— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.
Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…
— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?
— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…
Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127