А грудь — не слишком ли горделива?
Но сложите все эти «ошибки природы» воедино, и сумма предстанет перед вами как волнующая, трепетно-сексуальная красота, граничащая с ходячим вожделением… И в довершение ко всему, в ее внешности светился ум. Возможно, слишком острый ум.
— Рот закрой, — сказал Синкфилд, — муху проглотишь, чего доброго.
— Я не голоден, — сказал я. — Я влюблен.
— В первый раз ее увидел, приятель?
— Да. В первый.
— После того как я увидел ее в первый раз, мне пришлось уйти с работы, отправиться прямиком домой и трахнуть свою старуху-жену. В самом разгаре рабочего дня, господи помилуй!
— Я бы сказал, вполне нормальная реакция.
— Хм, — сказал Синкфилд. — Ты не видел мою жену.
Проходя мимо нас к церкви под руку с сенатором, Конни Мизелль кивнула. Сенатор не отрываясь смотрел строго перед собой. Выглядел он или как после легкого апоплексического удара, или как мертвецки пьяный. У них обоих был одинаково остекленевший, невидящий взгляд и замедленная, чересчур осторожная походка.
Синкфилд не стал кивать Конни Мизелль в ответ. Вместо этого он уставился на нее с видом самого откровенного и однозначного вожделения. Когда она скрылась внутри, он покачал головой.
— Мне бы не следовало думать о таких вещах здесь, — сказал он. — Как-никак, церковь, похороны!
— Как я уже говорил, реакции у тебя абсолютно в норме.
— Я, наверно, слишком много думаю о сексе, — вздохнул лейтенант. — Угораздило мне родиться настолько озабоченным и жениться при этом так, как я женился! Ты знаешь, как выглядит моя жена?
— Как?
— Как мальчик… средних лет. — Он снова покачал головой. — А я ж этим совсем не увлекаюсь.
Напротив церкви остановилось такси. Из него вышел высокий и тощий молодой человек. На нем был темный костюм, синяя рубашка и черный галстук в белый горошек. Волосы у него блистали темной бронзой и цеплялись к голове завитыми волнами. Вообще это был замечательный красавец с резкими и яркими чертами, выглядевший так, словно его только что отчеканили. Кожа у него была светлая, золотисто-коричневая, цвета кофе, наполовину разбавленного сливками.
— Если б мне нравились мальчики, — пробормотал Синкфилд, — я б увлекался такими, как этот. Симпатичный, да?
— Кто он?
— Друг души и тела покойной. Игнатиус Олтигбе, вождь.
— Вождь?!
— В Нигерии он — верховный вождь, черт знает, что это должно означать. Кроме того, он еще и гражданин Америки, поскольку мама у него — американка. А папа — нигериец. Не знаю. Тут как-то все перемешалось.
Игнатиус Олтигбе выглядел лет на 28–29. Легко и изящно перешагивая через несколько ступеней сразу, он поднялся и одарил лейтенанта сверкающей белозубой улыбкой.
— Привет, лейтенант! — сказал он. — Я не опоздал?
Синкфилд посмотрел на часы.
— У тебя еще есть несколько минут.
— Тогда — время немного затянуться! — сказал он, вытаскивая тусклый серебряный портсигар. Он предложил сигарету Синкфилду, но тот отказался, показав, что у него уже зажата и дымится такая же в правой руке. Олтигбе обратился ко мне.
— Не желаете штучку, сэр?
У него был прекрасный британский акцент — без сомнения, плод длительного и упорного обучения правильному произношению. Американцам кажется, что говорить таким образом можно без особого труда — до тех пор, пока они сами не попробуют.
— Я не курю, — ответил я.
— Хорошо вам! — сказал Олтигбе. Поскольку он не двигался с места и продолжал смотреть на меня, Синкфилд в конце концов встряхнулся и проговорил:
— Это — Декатур Лукас. Игнатиус Олтигбе.
— Как поживаете? — сказал Олтигбе, не предлагая мне руку. Отлично. Я тоже терпеть не могу рукопожатий.
— Вы из числа друзей Каролины? — спросил он.
— Нет.
— Он — репортер, — сказал Синкфилд.
— О, неужели, — сказал он и бросил свою сигарету прямо на ступени, а потом затушил ботинком. — Это должно быть занятно.
— Увлекательно, — добавил я.
— Вполне, — согласился он, совсем уж по-британски, снова улыбнулся Синкфилду и прошмыгнул мимо нас в церковь.
— Как я понимаю, вы с ним уже встречались прежде, — сказал я.
— Угу, — сказал Синкфилд. — Он тоже ничего не знает. Или говорит, что не знает. Ну да что ж еще ждать от человека, который утверждает, будто он — африканский вождь, родился при этом в Лос-Анджелесе, а по выговору — что твой английский мажордом? Бьюсь об заклад, у него баб больше, чем у петуха кур!
Напарник Синкфилда Джек Проктор закончил бродить вокруг и сказал:
— Я, пожалуй, зайду внутрь, а, Дейв?
Это был высокий, объемистый мужчина со странно добрым лицом. Все в нем, казалось, загибалось кверху, даже брови.
— Да и мы тоже, — сказал Синкфилд.
— Ты зайдешь?
— Да, через минуту.
Пока он докуривал последнюю сигарету, мы стояли на ступенях церкви. Едва мы вознамерились войти, какая-то женщина в простом коричневом платье поднялась по ступеням и чуть задержалась позади нас. Спереди на платье было восемь больших пуговиц, торчавших как-то криво — она их неправильно застегнула. У нее были длинные темно-каштановые волосы, на правой стороне оставшиеся нерасчесанными. Она пользовалась какой-то бледной губной помадой, и явно перестаралась, намазывая нижнюю губу. Глаза у нее были скрыты за большими и круглыми темными очками, а Дирол, который она жевала, не мог отбить запах виски изо рта. Запах был дорогой.
— Здесь проходят похороны Каролины Эймс? — спросила она.
— Да, мэм, — ответил Синкфилд.
Женщина кивнула. Я подумал, что она чуть помоложе меня — тридцать два или тридцать три года, и что она даже миленькая — в мягком, домашнем смысле слова. Она не была похожа на выпивоху, которая уже с утра пребывает в поисках стакана. Скорее ее можно было представить у домашнего очага, выпекающей сахарные печенья.
— Я опоздала? — спросила она.
— Вы как раз вовремя, — ответил Синкфилд. — А кто вы — подруга мисс Эймс?
— Угу. Я — подруга Каролины. Я ее знаю долгое время. Ну, не такое долгое… Наверно, шесть лет. Я была секретарем сенатора. Его личным секретарем. Так я и с Каролиной познакомилась. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?
Она становилась все более словоохотливой, и Синкфилд поспешно ответил:
— Мое имя — Синкфилд, мэм, и вам наверно лучше бы скорее войти и поискать себе место. Они вот-вот начнут.
— А он там? — спросила она.
— Кто?
— Сенатор.
— Да, он там.
Она твердо кивнула: «Хорошо!», и пошла вперед достаточно прямо — во всяком случае, достаточно для утренней выпивохи. Синкфилд вздохнул.
— На любых похоронах бывает хотя бы кто-то…
— То есть?
— Пьяный в стельку.
Войдя, мы уселись на боковую скамью, рядом с Джеком Проктором и частным сыщиком Артуром Дейном. Две передние скамьи по обе стороны прохода не занимал никто, кроме скорбящих родителей — и Конни Мизелль. Она сидела рядом с сенатором по левую сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Но сложите все эти «ошибки природы» воедино, и сумма предстанет перед вами как волнующая, трепетно-сексуальная красота, граничащая с ходячим вожделением… И в довершение ко всему, в ее внешности светился ум. Возможно, слишком острый ум.
— Рот закрой, — сказал Синкфилд, — муху проглотишь, чего доброго.
— Я не голоден, — сказал я. — Я влюблен.
— В первый раз ее увидел, приятель?
— Да. В первый.
— После того как я увидел ее в первый раз, мне пришлось уйти с работы, отправиться прямиком домой и трахнуть свою старуху-жену. В самом разгаре рабочего дня, господи помилуй!
— Я бы сказал, вполне нормальная реакция.
— Хм, — сказал Синкфилд. — Ты не видел мою жену.
Проходя мимо нас к церкви под руку с сенатором, Конни Мизелль кивнула. Сенатор не отрываясь смотрел строго перед собой. Выглядел он или как после легкого апоплексического удара, или как мертвецки пьяный. У них обоих был одинаково остекленевший, невидящий взгляд и замедленная, чересчур осторожная походка.
Синкфилд не стал кивать Конни Мизелль в ответ. Вместо этого он уставился на нее с видом самого откровенного и однозначного вожделения. Когда она скрылась внутри, он покачал головой.
— Мне бы не следовало думать о таких вещах здесь, — сказал он. — Как-никак, церковь, похороны!
— Как я уже говорил, реакции у тебя абсолютно в норме.
— Я, наверно, слишком много думаю о сексе, — вздохнул лейтенант. — Угораздило мне родиться настолько озабоченным и жениться при этом так, как я женился! Ты знаешь, как выглядит моя жена?
— Как?
— Как мальчик… средних лет. — Он снова покачал головой. — А я ж этим совсем не увлекаюсь.
Напротив церкви остановилось такси. Из него вышел высокий и тощий молодой человек. На нем был темный костюм, синяя рубашка и черный галстук в белый горошек. Волосы у него блистали темной бронзой и цеплялись к голове завитыми волнами. Вообще это был замечательный красавец с резкими и яркими чертами, выглядевший так, словно его только что отчеканили. Кожа у него была светлая, золотисто-коричневая, цвета кофе, наполовину разбавленного сливками.
— Если б мне нравились мальчики, — пробормотал Синкфилд, — я б увлекался такими, как этот. Симпатичный, да?
— Кто он?
— Друг души и тела покойной. Игнатиус Олтигбе, вождь.
— Вождь?!
— В Нигерии он — верховный вождь, черт знает, что это должно означать. Кроме того, он еще и гражданин Америки, поскольку мама у него — американка. А папа — нигериец. Не знаю. Тут как-то все перемешалось.
Игнатиус Олтигбе выглядел лет на 28–29. Легко и изящно перешагивая через несколько ступеней сразу, он поднялся и одарил лейтенанта сверкающей белозубой улыбкой.
— Привет, лейтенант! — сказал он. — Я не опоздал?
Синкфилд посмотрел на часы.
— У тебя еще есть несколько минут.
— Тогда — время немного затянуться! — сказал он, вытаскивая тусклый серебряный портсигар. Он предложил сигарету Синкфилду, но тот отказался, показав, что у него уже зажата и дымится такая же в правой руке. Олтигбе обратился ко мне.
— Не желаете штучку, сэр?
У него был прекрасный британский акцент — без сомнения, плод длительного и упорного обучения правильному произношению. Американцам кажется, что говорить таким образом можно без особого труда — до тех пор, пока они сами не попробуют.
— Я не курю, — ответил я.
— Хорошо вам! — сказал Олтигбе. Поскольку он не двигался с места и продолжал смотреть на меня, Синкфилд в конце концов встряхнулся и проговорил:
— Это — Декатур Лукас. Игнатиус Олтигбе.
— Как поживаете? — сказал Олтигбе, не предлагая мне руку. Отлично. Я тоже терпеть не могу рукопожатий.
— Вы из числа друзей Каролины? — спросил он.
— Нет.
— Он — репортер, — сказал Синкфилд.
— О, неужели, — сказал он и бросил свою сигарету прямо на ступени, а потом затушил ботинком. — Это должно быть занятно.
— Увлекательно, — добавил я.
— Вполне, — согласился он, совсем уж по-британски, снова улыбнулся Синкфилду и прошмыгнул мимо нас в церковь.
— Как я понимаю, вы с ним уже встречались прежде, — сказал я.
— Угу, — сказал Синкфилд. — Он тоже ничего не знает. Или говорит, что не знает. Ну да что ж еще ждать от человека, который утверждает, будто он — африканский вождь, родился при этом в Лос-Анджелесе, а по выговору — что твой английский мажордом? Бьюсь об заклад, у него баб больше, чем у петуха кур!
Напарник Синкфилда Джек Проктор закончил бродить вокруг и сказал:
— Я, пожалуй, зайду внутрь, а, Дейв?
Это был высокий, объемистый мужчина со странно добрым лицом. Все в нем, казалось, загибалось кверху, даже брови.
— Да и мы тоже, — сказал Синкфилд.
— Ты зайдешь?
— Да, через минуту.
Пока он докуривал последнюю сигарету, мы стояли на ступенях церкви. Едва мы вознамерились войти, какая-то женщина в простом коричневом платье поднялась по ступеням и чуть задержалась позади нас. Спереди на платье было восемь больших пуговиц, торчавших как-то криво — она их неправильно застегнула. У нее были длинные темно-каштановые волосы, на правой стороне оставшиеся нерасчесанными. Она пользовалась какой-то бледной губной помадой, и явно перестаралась, намазывая нижнюю губу. Глаза у нее были скрыты за большими и круглыми темными очками, а Дирол, который она жевала, не мог отбить запах виски изо рта. Запах был дорогой.
— Здесь проходят похороны Каролины Эймс? — спросила она.
— Да, мэм, — ответил Синкфилд.
Женщина кивнула. Я подумал, что она чуть помоложе меня — тридцать два или тридцать три года, и что она даже миленькая — в мягком, домашнем смысле слова. Она не была похожа на выпивоху, которая уже с утра пребывает в поисках стакана. Скорее ее можно было представить у домашнего очага, выпекающей сахарные печенья.
— Я опоздала? — спросила она.
— Вы как раз вовремя, — ответил Синкфилд. — А кто вы — подруга мисс Эймс?
— Угу. Я — подруга Каролины. Я ее знаю долгое время. Ну, не такое долгое… Наверно, шесть лет. Я была секретарем сенатора. Его личным секретарем. Так я и с Каролиной познакомилась. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?
Она становилась все более словоохотливой, и Синкфилд поспешно ответил:
— Мое имя — Синкфилд, мэм, и вам наверно лучше бы скорее войти и поискать себе место. Они вот-вот начнут.
— А он там? — спросила она.
— Кто?
— Сенатор.
— Да, он там.
Она твердо кивнула: «Хорошо!», и пошла вперед достаточно прямо — во всяком случае, достаточно для утренней выпивохи. Синкфилд вздохнул.
— На любых похоронах бывает хотя бы кто-то…
— То есть?
— Пьяный в стельку.
Войдя, мы уселись на боковую скамью, рядом с Джеком Проктором и частным сыщиком Артуром Дейном. Две передние скамьи по обе стороны прохода не занимал никто, кроме скорбящих родителей — и Конни Мизелль. Она сидела рядом с сенатором по левую сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62