Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову…
Себастиан ни с того, ни с сего сказал:
— А я брал уроки живописи. У Горбунова.
Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
— И как?
— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.
— И твердая рука?
Он вздохнул.
— Да, он так и сказал.
В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
В коридоре раздались шаги.
Себастиан сказал:
— Колер мне не дается.
Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень, вроде, приличный…
Но на всякий случай я спросил:
— Знаешь такого Шевчука?
— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
— Так, учились вместе…
Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?
Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.
— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
Я представился.
— Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.
— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите…
Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.
— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.
На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
— Я бы повесил такую у себя дома.
— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.
— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.
Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
— Зачем он вам?
— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?
Я пожал плечами.
— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
— Насчет баб, верно, — согласился я.
Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.
Ответил Бучко.
— Из Верхнего Города. С Себастианом он.
— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
* * *
Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
— Поэт-авангардист.
А Шевчук добавил в полный голос:
— На мясокомбинате работает. На разделке туш…
Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.
— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.
— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.
— Научник?
— Да.
— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?
— Валяй.
Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:
— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…
— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…
— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло— поехало…
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.
— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…
— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Себастиан ни с того, ни с сего сказал:
— А я брал уроки живописи. У Горбунова.
Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
— И как?
— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.
— И твердая рука?
Он вздохнул.
— Да, он так и сказал.
В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
В коридоре раздались шаги.
Себастиан сказал:
— Колер мне не дается.
Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень, вроде, приличный…
Но на всякий случай я спросил:
— Знаешь такого Шевчука?
— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
— Так, учились вместе…
Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?
Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.
— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
Я представился.
— Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.
— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите…
Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.
— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.
На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
— Я бы повесил такую у себя дома.
— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.
— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.
Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
— Зачем он вам?
— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?
Я пожал плечами.
— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
— Насчет баб, верно, — согласился я.
Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.
Ответил Бучко.
— Из Верхнего Города. С Себастианом он.
— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
* * *
Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
— Поэт-авангардист.
А Шевчук добавил в полный голос:
— На мясокомбинате работает. На разделке туш…
Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.
— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.
— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.
— Научник?
— Да.
— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?
— Валяй.
Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:
— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…
— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…
— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло— поехало…
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.
— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…
— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25