За топкой дощатой перегородкой Домна Егоровна вприкуску пила чай. Слышно было, как хрустел на ее зубах пайковый сахарок и как она отдувалась, глотая кипяток. Чтобы выйти из домика, Демину надо было пройти мимо нее. Едва он закрыл за собой скрипучую дверь Зарема услышала стук отодвинутой чашки и возбужденный голос хозяйки:
– Батюшки светы, да ты вот ведь какой?
– Какой же, Домна Егоровна?
– Геройский что ни на есть. Это у тебя одних орденов Красного Знамени три штуки. В летчиках, стало быть прослужил?
– В летчиках.
– А ранения, поди, тоже имел?
– Имел, Домна Егоровна. Под самым Берлином почти получил. Оттуда и списали.
– Видный ты парень, Николай, что и говорить, – промолвила старушка уже с явным восхищением. – Какие же ты самолеты водил?
– Штурмовики, Домна Егоровна, штурмовики.
– И это дело, – уважительно заметила хозяйка. – Мы-то на всякие самолеты нагляделись, когда фронт по окраине города проходил. Ну ладно, – вздохнула она, – когда-нибудь на досуге расскажешь, как фашистов бил, а сейчас иди по своим делам, раз спешишь. Удачи тебе, сынок. – Что-то дрогнуло в ее голосе. Нет, в нем не было никакого подобострастия. Просто он потеплел и стал отчего-то непередаваемо грустным. «Ну и хитрюга же Колька, – восторженно подумала в эту минуту за стеной Зарема, – самый безотказный психологический опыт выбрал».
Возвратившись в этот день вечером домой, Демин застал обеих женщин ласково беседующими на крылечке и по добрым, спрятанным за стеклами очков глазам Домны Егоровны понял, что она вовсе не сердитый человек.
Они тихо и мирно прожили под крышей маленького окраинного домика почти все лето и осень победного сорок пятого года, успели привыкнуть друг к другу. Однажды ранним утром, когда на заводской окраине отпели самые поздние петухи и вслед за ними раздался первый басовитый фабричный гудок, Николай проснулся и хотел было открыть глаза, еще тяжелые от дремы, но вдруг услыхал в соседней комнате неразборчивое бормотание хозяйки. Прислушавшись, он уловил и другой звук: время от времени стучала ручка, обмакиваемая в чернильницу-непроливайку. Он сразу представил себе эту чернильницу на хозяйском столе – белую школьную непроливайку. Он прислушался, и хрипловатый голос Домны Егоровны стал восприниматься отчетливо.
– «И еще пишу, дорогой Иосиф Виссарионович, – бубнила старуха, – что есть я тот маленький гражданин Советского Союза, на котором вся земля наша держится.
Как хочешь, так и понимай, а нет – пришли своего доверенного человека на наш завод «Красные баррикады», и там ему расскажут, что из себя представляла наша рабочая семья и сколько она сделала для родной нашей Советской власти. Хочу я выплакать тебе горе свое материнское. Ты, я думаю, понять его хорошо должен. Двух сынов своих и мужа потеряла я в годы войны. Они честно сложили головы в боях с фашистами. Любая вдова тебе скажет, что как бы ни было ей тяжело, а где-то в самом, самом сердце понимает она, что геройской гибелью за Отечество можно гордиться. Но что я скажу тебе о третьем сыне, самом меньшом и самом любимом?
Он под Балатоном заменил в бою убитого командира, роту повел на врага, хотя был всего-навсего рядовым солдатом. Об этом даже в газете «Красная звезда» печатано было. Орден Ленина сыну дали в награду, выше которого у нас нет, да и быть не может. Сколько слез я повыплакала, ожидая его домой – последнюю надежду в своей вдовьей жизни. Даже в церковь сходила разок, хотя в бога не верую. Каждый может попять, какая это радость – узнать, что из четырех солдат один все-таки возвращается к тебе с поля боя.
Да не суждено этой радости было сбыться. Вез сынок мой Андрюша домой солдатский вещевой мешок с харчишками да в черном чехле белый аккордеон из какой-то заморской Европы, его на смотре самодеятельности наградили. Вот и случилось все из-за этого проклятого аккордеона. Под самое утро он шел. Кварталах в трех от родного дома остановился у колонки воды попить. Положил вещевой мешок и аккордеон на землю, расстегнул ворот гимнастерки, и как только нагнулся, его ударили сзади железным бруском по затылку. И все затем, чтоб унесть тот жалкий заморский аккордеон, что и стоил-то рублей тыщу, не больше. И ни заслуг его не пожалели, ни славушки его солдатской. Он был храбрый и, харкая кровью, триста метров еще до родного крыльца полз.
А я как знала, что беда в дом последняя пришла. Будто кто в спину подтолкнул в ту минуту. Из сепей выскочила, а он лежит на пороге в гимнастерке окровавленной и губами посиневшими шепчет: «Мама, родная, вот как свиделись. А как я спешил». И захрипел в ту минуту, скончался у меня на руках мой любимый Андрюшенька, последняя моя кровинушка. Выходит, что и первый и последний его вскрик мне пришлось слушать.
Через день мы его похоронили на нашем заводском кладбище. А вскоре и тех трех, что за аккордеон его жизни лишили, поймали. Чубатые вислогубые выродки слезами на суде заливались, смягчить меру просили. И что же ты думаешь, дорогой Иосиф Виссарионович? Одного из них к расстрелу приговорили, а двух других всего к десяти годочкам. А кто они? От фронта вроде как по малолетству открутились, хотя было по девятнадцать и двадцать лет. На заводе последние хулиганы, пьяницы и прогульщики. И вот попадут они в заключение и, случись какая амнистия, и своего срока не отсидят. Да еще стахановцами прикинутся. А потом их выпустят на волю, и через два-три года они снова поднимут руку на жизнь человеческую, потому что они есть звери, а зверь, вкусивший человеческой крови, уже никогда этого не забывает. А ты сам говорил, что дороже человеческой жизни ничего у нас нет. И вот я хочу сказать тебе от всех матерей, которые подобным образом потеряли своих сынов и дочек. Пусть меня они не посылали к тебе делегатом, но я скажу. Говорят, что у нас даже целый институт есть, где преступное дето изучается, и что там даже профессора в генеральских мундирах лекции эти самые читают. А нужно ли все это: посуди сам, ну сколько процентов населения на нашей земле подобные ублюдки составляют? Небось одну, две десятых процента, не больше. А каждый из них еще зверее любого фашиста. Какое же им можно выдумать перевоспитание? Не лучше ли каждого убийцу беспощадно стрелять, а то и вешать, как бешеного пса, на том месте, где загубил он душу невинную, и пусть женщины, родившие таких на свет, стоят рядом и плачут слезами кровавыми. Да что там убийцу!
Каждого поднявшего на честного человека нож, расстреливать надо. Тогда только наведем мы порядок на земле нашей, и не будет матерей вроде меня, поседевших допрежь времени, убитых горем на веки вечные. Вот что я мыслю об убийцах-уголовниках, дорогой Иосиф Виссарионович. Уж прости меня, грешную, за прямое и резкое слово мое».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93